Шрифт:
Предисловіе.
Однажды вечеромъ Франсисъ Журдэнъ повдалъ мн горестную повсть о жизни женщины, съ которой онъ былъ въ большой дружб.
Она — швея, постоянно больная, очень бдная, временами безъ куска хлба; имя ея — Маргарита Оду. Страдая болзнью глазъ, которая не давала ей ни работать, ни читать, она стала писать.
Писала она не въ надежд опубликовать свои произведенія, но для того, чтобы не слишкомъ думать о своей бдности, скрасить свое одиночество и въ творчеств найти себ друга, а также и потому, думаю я, что она любила писать.
Журдэнъ зналъ одну ея вещь: „Мари-Клэръ“, которая казалась ему очень хорошей. Онъ попросилъ меня прочесть ее. Я очень цню вкусъ Франсиса Журдэна. Складъ его ума, его воспріимчивость безконечно
— Нашъ дорогой Филиппъ [1] былъ въ восторг отъ нея… Онъ очень хотлъ, чтобы эта книга была издана. Но что могъ онъ сдлать для другихъ, онъ, который ничего не могъ сдлать для себя?..
Я убжденъ, что хорошія книги имютъ несокрушимую силу… Он въ конц концовъ пробьютъ себ дорогу, въ какой бы дали он ни зарождались или какъ бы глубоко он не были скрыты среди безвстной нищеты рабочихъ кварталовъ.
1
Современный талантливый писатель, всю жизнь боровшійся съ нуждой и умершій въ молодыхъ годахъ почти отъ голода. Прим. перев.
Правда, ихъ презираютъ… Ихъ не признаютъ, надъ надъ издваются… Что-жъ изъ этого? Он сильне всхъ и всего.
И доказательство: Фаскель сегодня издаетъ „Мари-Клэръ“.
Мн пріятно говорить объ этой удивительной книг, и я хотлъ бы отъ всей души заинтересовать ею всхъ, кто еще любить читать. Какъ и я, они вкусятъ рдкую радость и испытаютъ новое и очень сильное волненіе.
„Мари-Клэръ“ — произведеніе человка съ большимъ художественнымъ чутьемъ. Его простота, правдивость, изящность, глубина, новизна поражаютъ читателя. Тутъ все на своемъ мст: вещи, пейзажи, люди. Они набросаны однимъ мазкомъ и отъ одного этого мазка они ожили и никогда не изгладятся изъ памяти. Здсь все такъ правдиво, живописно, такъ красочно и все на мст, что ничего другого нельзя желать. Но что особенно удивляетъ и покоряетъ насъ, это — сила внутренняго дйствія, это — мягкій, поющій свтъ, парящій надъ этой книгой, подобно солнцу въ прекрасное лтнее утро. Мстами она говоритъ языкомъ великихъ писателей, котораго мы больше не слышимъ, почти никогда уже не слышимъ, и который восхищаетъ насъ.
И удивительно:.
Маргарита Оду не „деклассированная интеллигентка“, она — простая швея, которая или шьетъ въ семьяхъ поденно за три франка или работаетъ у себя въ комнат, столь тсной, что нужно отодвинуть манекенъ, чтобы подойти къ швейной машин.
Она разсказываетъ, какъ въ своей юности, когда она была пастушкой на ферм въ Солони, она нашла на чердак старую книгу и какъ эта книга открыла предъ ней новый міръ. Съ этого дня она съ возрастающимъ увлеченіемъ прочитываетъ все, что попадается ей подъ руку: фельетоны, старые альманахи и пр. И однажды ее охватываетъ смутное, безотчетное желаніе самой написать что-нибудь. И это желаніе осуществилось въ тотъ же день, когда врачъ въ H^otel-Dieu запретилъ ей шить, предупредивъ, что иначе она ослпнетъ.
Журналисты выдумали, что Маргарита Оду воскликнула при этомъ: „Коли я не могу сшить корсажа, то я напишу книгу“.
Эта легенда, способная удовлетворить вкусъ буржуа ко всему необыкновенному и его презрніе къ литератур, ни на чемъ ни основана и абсурдна.
Склонность къ литератур у автора „Мари-Клэръ“ и его необыкновенный интересъ къ жизни имютъ одинъ источникъ: ему просто интересно отмчать зрлище повседневной жизни, но ему еще боле интересно заносить то, что онъ предчувствуетъ или угадываетъ въ существованіи окружающихъ его людей. И его даръ интуиціи равносиленъ его наблюдательности… Она никому не говорила о своей „маніи“ марать и сжигала исписанные клочки бумаги, такъ какъ не думала, что они могутъ заинтересовать кого-нибудь.
Случайно она попала въ среду молодыхъ артистовъ и тогда только отдала себ отчетъ, насколько ея даръ разсказывать увлекаетъ и захватываетъ слушателя. Особенно поощрялъ ее Шарль-Луи Филиппъ, но онъ никогда не давалъ совтовъ. Онъ считалъ не столько
опаснымъ, сколько безполезнымъ давать совты женщин съ развитой воспріимчивостью, съ окрпшей волей, опредлившимся темпераментомъ.Въ наше время вс образованные люди и т, которые считаетъ себя таковыми, особенно заботятся о возврат къ традиціи и говорятъ объ установленіи строгой дисциплины… Не умилительно ли что работница, не знающая орографіи, вновь находитъ или, лучше сказать, открываетъ эти великія качества простоты, вкуса, способность возсозданія, безъ которыхъ опытъ и воля безсильны?
Въ вол, впрочемъ, нтъ недостатка у Маргариты Оду. Что же касается опыта, то отсутствіе его восполняется тмъ внутреннимъ чутьемъ языка, которое не позволяетъ ей писать, какъ ясновидящей, а заставляетъ ее обрабатывать свою фразу, упрощать ее, размрять сообразно съ ритмомъ, законовъ котораго она не научилась узнавать, но удивительное и таинственное сознаніе котораго заложено въ ея безспорномъ геніи.
Она одарена воображеніемъ, но, я хочу сказать, воображеніемъ благороднымъ, пламеннымъ и величественнымъ, которое не похоже на воображеніе молодыхъ мечтающихъ женщинъ и сочиняющихъ романистовъ. Она не стоитъ ни рядомъ съ жизнью, ни выше жизни; она только какъ бы продолжаетъ наблюдаемые факты и разъясняетъ ихъ. Если бы я былъ критикомъ или — Боже, сохрани! — психологомъ, я назвалъ бы это воображеніе дедуктивнымъ. Но я не рискую становиться на эту опасную почву.
Читайте „Мари-Клэръ“… И когда вы прочтете ее, спросите себя, безъ желанія оскорбить кого-либо, кто изъ нашихъ писателей — я говорю о самыхъ знаменитыхъ — могъ бы написать такую книгу, съ такой непогршимой мрой, съ такой лучезарной чистотой и величіемъ.
Октавъ Мирбо.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Однажды у насъ перебывало много народу. Мужчины входили, какъ въ церковь, женщины крестились, выходя.
Я пробралась въ спальню родителей и съ удивленіемъ увидала, что у кровати матери горитъ большая свча, отецъ, склонившись надъ кроватью, смотритъ на мать, а она спитъ, скрестивши руки на груди.
Весь этотъ день мы провели у сосдки, тетки Кола. Всмъ женщинамъ, которыя выходили отъ насъ, она говорила:
— Вы знаете, она даже не захотла поцловать ддей!.. — Женщины, глядя на насъ, принимались сморкаться и утирать глаза, а тетка Кола добавляла:
— Да, злыми становятся люди отъ этакихъ болзней.
Въ послдующіе дни мы начали носить черныя съ блымъ платья въ широкую клтку.
Тетка Кола кормила насъ и отсылала играть въ поле. Сестра была уже большая; она взбиралась на плетни, лазила по деревьямъ, копошилась въ лужахъ, а вечеромъ возвращалась домой съ карманами, полными всякихъ животныхъ, что приводило меня въ ужасъ, а тетку Кола — въ страшный гнвъ.
Особенно большое отвращеніе я чувствовала къ дождевымъ червямъ. Эта красная, извивающаяся тварь вызывала во мн чувство невыразимой гадливости, и, если мн случалось нечаянно раздавить червяка, я долго потомъ вздрагивала отъ отвращенія. Въ т дни, когда у меня боллъ бокъ, тетка Кола не позволяла сестр уходить со мной далеко. Сестра скучала, ей хотлось, во чтобы то ни стало, увести меня подальше, и она набирала полныя горсти червей, подносила эту кишащую массу мн къ лицу, и я сейчасъ же говорила, что у меня ничего больше не болитъ и безпрекословно давала таскать себя по полямъ…
Какъ то разъ сестра бросила мн на платье цлую пригоршню червей; я такъ шарахнулась назадъ, что угодила прямо въ котелъ съ кипяткомъ… Тетка Кола долго причитала, раздвая меня. Бда была невелика, однако тетка посулила хорошую трепку сестр и позвала трубачистовъ, проходившихъ какъ разъ мимо, взять ее.
Они вошли вс трое съ мшками и веревками; сестра начала кричать, просить прощенія, а мн было такъ стыдно стоять совсмъ голой.
Часто отецъ бралъ насъ съ собою туда, гд были люди и пили вино; меня ставили на столъ между стаканами, и я пла псню Женевьевы Брабантской. Вс эти люди смялись, цловали меня и заставляли пить вино.