Мари-Клэръ
Шрифт:
Утромъ нянька Эсфирь нашла кошку на одной изъ постелей около двери.
Ночью она окотилась…
О происшествіи было доложено сестр Мари-Любови. Она отвтила, что, несомннно, кошка открыла дверь, вскочивъ на щеколду. Но дло осталось не вполн выясненнымъ, и меленькія долго еще говорили о немъ вполголоса.
На слдующей недл всхъ восьмилтнихъ перевели въ спальню старшихъ.
Мн дали кровать у окна, какъ разъ около комнаты сестры Мари-Любови.
Мари Рено и Исмери оказались моими сосдками. Часто, когда мы уже были въ постели, сестра
— Вставай, посмотри на пожаръ!
Она взяла меня на руки и, проводя рукой по моему лицу, чтобы разогнать сонъ, повторяла:
— Посмотри, видишь, какъ красиво!
Мн такъ хотлось спать, что голова падала ей на плечо. Она съ досадой шлепнула меня, говоря, что я глупышка. Тогда я, наконецъ, проснулась и принялась плакать. Крпко прижавъ къ себ, она сла и стала убаюкивать меня, а сама не переставала смотрть въ окно. Ея лицо казалось совсмъ прозрачнымъ, а въ глазахъ отражалось зарево.
Исмери была бы очень рада, если бы сестра Мари-Любовь никогда не подходила къ окну и не мшала ей болтать. У ней всегда было что-нибудь на язык, а голосъ ея былъ такой громкій, что былъ слышенъ на другомъ конц спальни.
— Исмери все еще болтаетъ, — замчала сестра Мари-Любовь.
— Сестра Мари-Любовь все еще ворчитъ, — отвчала Исмери.
Меня смущала ея дерзость. Мн казалось, что сестра Мари-Любовь длаетъ видъ, что не слышитъ.
Какъ-то разъ она ей сказала однако:
— Не смйте возражать мн, жалкая карлица.
— Гнуфъ, — крикнула ей Исмери.
Это слово было въ ходу у насъ и значило: „На-ка выкуси! стану я еще слушать тебя!“
Сестра Мари-Любовь схватила плетку. Я вся задрожала отъ страха за несчастную Исмери, но она уткнулась лицомъ въ кровать и, дрыгая ногами, извиваясь, неистово завопила. Сестра Мари-Любовь съ отвращеніемъ оттолкнула ее ногой, швырнула плетку и крикнула:
— Противная тварь!
Она никогда больше не обращала на нее вниманія и пропускала мимо ушей ея дерзости, но строго запретила намъ таскать ее на спин, что не мшало, однако, Исмери взбираться на меня, подобно обезьян. У меня не хватало смлости оттолкнуть ее, и, наклонясь немного, я позволяла ей усаживаться на спин.
Это случалось чаще всего тогда, когда мы поднимались въ спальню. Ей было очень трудно шагать по ступенькамъ, и, смясь, она сама говорила, что взбирается на лстницу, какъ цыпленокъ.
Сестра Мари-Любовь шла впереди, я же всегда старалась отставать; но иногда она вдругъ оборачивалась, и тогда Исмери съ удивительной быстротой и ловкостью скатывалась съ меня.
Въ такія минуты мн всегда было немного неловко передъ сестрой Мари-Любовью, а Исмери неизмнно говорила:
— Видишь, какая ты глупая: опять попалась.
Она никогда не могла взобраться на Мари Рено, та всегда ее отталкивала, говоря, что она портитъ и пачкаетъ намъ платья.
Если Исмери была болтлива, то Мари-Рено, наоборотъ, совсмъ неразговорчива.
Каждое утро она помогала мн убирать постель;
старательно проводила руками по простынямъ, чтобы разгладить ихъ; но всегда упорно отказывалась отъ моей помощи при уборк своей постели, говоря, что я стелю простыни Богъ знаетъ какъ. Я всегда поражалась, видя, въ какомъ порядк была ея постель утромъ, когда она вставала.Она въ конц концовъ сообщила мн по секрету, что она прикалываетъ свои простыни и одяла къ матрацу. У ней было много всякихъ пряталокъ, куда она совала всякую всячину. За столомъ она додала вчерашній дессертъ, а сегодняшній клала въ карманъ, и потомъ время отъ времени съ наслажденіемъ откусывала по кусочку. Часто я видла, какъ она, забившись въ уголъ, ковыряетъ какое-то кружево.
Самымъ большимъ ея удовольствіемъ было чистить, складывать, убирать; благодаря ей, мои башмаки всегда блестли, а воскресное платье было старательно сложено.
Такъ продолжалось до тхъ поръ, пока къ намъ не поступила новая нянька, которую звали Мадленой. Она скоро замтила, что я не при чемъ въ томъ образцовомъ порядк, въ какомъ находились мои вещи; она стала кричать, что я жеманница, лнтяйка, барышня, что за меня все длаютъ другія, и что безсовстно заставлять работать бдняжку Мари-Рено, въ которой едва теплится жизнь. Нянька Неронъ согласилась съ ней, что я гордячка, воображаю себя выше другихъ, длаю все не такъ, какъ другія; об он говорили, что впервые видятъ такую, какъ я, что я какой-то выродокъ.
Он кричали об заразъ, наклонясь надо мной; и мн казалось, что это дв ворчливыя вдьмы, черная и блая: нянька Неронъ высокая, вся черная, а Мадлена бленькая, со свтлыми волосами, но съ толстыми губами, изъ-за которыхъ выглядывали неровные зубы, широкій, мясистый языкъ, который, ворочаясь, выталкивалъ слюну къ угламъ рта.
Нянька Неронъ замахнулась на меня, говоря:
— Не смй на меня смотрть!
— Вдь стыдно, когда она такъ смотритъ, — добавила она, удаляясь.
Я уже давно находила, что нянька Неронъ похожа на быка, но никакъ не могла придумать, на кого похожа Мадлена. Я долго перебирала всхъ извстныхъ мн животныхъ и въ конц концовъ я ничего не придумала.
Она была жирная, при ходьб поводила бедрами; у ней былъ пронзительный голосъ, который непріятно всхъ поражалъ.
Она попросила разршенія пть въ церкви, но такъ какъ она не знала духовныхъ псенъ, то Мари-Любовь поручила мн научить ее. Мари Рено могла снова чистить и складывать мое платье, и никто уже не показывалъ вида, что замчаетъ это. Мари такъ была этимъ довольна, что даже подарила мн булавку, чтобы прикалывать носовой платокъ, который я постоянно теряла. Но уже два дня спустя я потеряла и булавку вмст съ платкомъ.
О, этотъ платокъ! Какой кошмаръ! Еще и теперь мн становится больно, когда я вспоминаю объ этомъ. Въ теченіе многихъ лтъ я неизмнно теряла по платку въ недлю.
Сестра Мари-Любовь выдавала намъ чистые платки, а грязные мы должны были бросать предъ ней на полъ.
Я вспоминала о своемъ платк только въ этотъ моментъ, и тогда я принималась выворачивать карманы, бгала, какъ сумасшедшая, по спальнямъ, по корридорамъ, забиралась на чердакъ, искала повсюду. Господи, хоть бы какой-нибудь найти платокъ!