Мать ветров

Что за эльфийскими погромами стоял, в числе прочих, загрызенный Хельгой Фелисиано Мантихора — знали и раньше. Что Хельга видела глазами Раджи Анастасио Медного в его компании — тоже. А сегодня наследник убитого заговорщика и один из богатейших владельцев рудников в стране что-то обсуждали вполголоса и оба, кстати, впервые объявились в Комитете. Каким образом? Их кто-то выбирал? У других комитетчиков вопросов не возникло, а Марчелло предпочел сначала обсудить свою гипотезу с ближайшими товарищами.

— Это не гипотеза, — покачал головой Али. — Боюсь, что в свете признания Витторио это все больше походит на истину. Помнишь, ты оставил ректора с носом и отказал ему в публикации твоей работы? Помнишь, как ректор вчера елейно вещал о свободном образовании без различия народностей и сословий? Так вот... Витторио слышал, как его надоумили еще год назад.

— Обоснование?

— Обоснование прекрасно, как сегодняшний дождь, — весело вклинился Артур. — Чтобы взять под контроль лучшие умы государства, к каким бы слоям общества они ни принадлежали. Отлично, правда? Не выжигать крамолу из чересчур любопытных голов, а вкладывать в них заранее нужные мысли, не оставляя места для опасных размышлений.

Рыбацкий домик заволокла тишина, еще более зловещая, чем после изучения протоколов из Сыри. Одна-единственная мысль на все восемь голов повисла во влажном теплом воздухе. Высказать ее осмелилась Хельга:

— Что же это... Товарищи, как же так? Выходит, мы плясали под чужую дудку?!

— Ну да, и без нас прогнивший трон не рухнул бы, и королевская голова не покатилась бы по эшафоту, — хмыкнул как-то неожиданно быстро очухавшийся Марчелло. В синих глазах плясали лихорадочные огоньки. — Если что, ни меня, ни Алессандро на том заседании, когда голосовали за казнь, не было. Мы что-то делаем, и Анастасио со своими что-то делают, но мы лишь капля в море стихийного возмущения. Просто на то, чтобы доломать трухлявые устои, стихии хватило. А вот дальше нужна уже организация. И у них... у них она посерьезнее нашей. Объективно.

— И что ж нам делать-то? — сокрушенно вздохнул сапожник.

— И у кого — у них? У тех, кто приходит на смену землевладельцам? — добавил Али, видно, припоминая основную неразрешенную проблему в книге Марчелло.

Пухлые бледные руки отца, покрытые маленькими пятнышками, мелко дрожали. А Марчелло, кажется, раньше не замечал этих пятнышек... Все внимание сосредотачивал на маме, а после ее смерти чаще обнимал отца, чем смотрел на него. Может быть, трусливо боялся увидеть печать преждевременной старости на родном лице.

И сейчас глаза не поднимал. Знал, что отец плачет очень тихими, медленными, робкими слезами, и этого знания вполне хватало на то, чтобы разом вернулись позабытые в суете последних бурных месяцев муки, угрызения совести. Но не призрачно-самоедские, а подлинные, материальные.

— Значит, уходишь, сынок... Иначе нельзя?

— Нельзя, папа. До сих пор я был одним из множества студентов и преподавателей, которые участвовали в свержении монархии. Через неделю, после моей речи... Только ты знаешь ее содержание, своим товарищам я не говорил, на всякий случай. Посмотрим, как отреагируют на нее, не будет ли грозить опасность и им тоже... Папа, меня за подобное по головке не погладят. Могут явиться и к вам. Сразу или же позже, или ректор после каникул припомнит вам мою выходку. А вы с Энцо скажете, что давно порвали со мной из-за политических разногласий, и живу я теперь в квартале Ангелов. Я представлял их на заседаниях Комитета, в протоколах все указано, так что ваши слова прозвучат убедительно. Кроме того, всем в университете известно, что мама... мамы не стало, а я после этого продолжаю революционную деятельность. Чем не повод поругаться с ребенком, который не поддерживает свою семью в горе?

— Ты поддерживаешь, милый мой, ну что же ты! — горячо запротестовал Джордано. Аж слезы в голосе исчезли.

— Меньше, чем хотелось бы, и меньше, чем ты того заслуживаешь, — горько усмехнулся Марчелло. Нашел в себе силы взглянуть отцу в лицо, взял в руки его прохладные потные кисти. — Папа, я постараюсь осторожно заглядывать к тебе в библиотеку. Если придется исчезнуть, постараюсь передавать весточки. Помогу ли деньгами Энцо и Бьянке после рождения малыша, не знаю, обещать не буду. Но я хочу, чтобы их ребенок появился на свет в безопасности, чтобы вы жили счастливо и не ведая страха.

— Сынок, да за что же нам две потери к ряду...

Марчелло крепко обнял вновь расплакавшегося отца. Покаянное «прости» так и не слетело с его губ. Будто бы покаяние способно залечить осознанно нанесенные раны.

За дверью спальни ждал совсем поникший Энцо. С лица старшего брата на него глянули пронзительно синие глаза мамы.

— Я слышал твой разговор с папой. Выходит, ты сегодня последнюю ночь у нас ночуешь?

Сердце оборвалось и упало куда-то вниз. Упасть бы вслед за ним, рухнуть на пол, не думать, не решать... не уходить. Ведь в родном очаге еще не остыли после ужина угли, а Бьянка с еще тонкой талией, но уже страдавшая от тошноты и слабости, дремала в его бывшей спаленке под надежным присмотром толстых потрепанных томов, нарисованных рыцарей и прекрасных легенд, а старший брат, с которым у него никогда не было столь же нежных и доверительных отношений, как у Али с Хельгой и братьями, его брат, самый близкий, самый любимый, смотрел на него потерянно и ласково.

— Последнюю, — не упал, улыбнулся вымученно. — Выпьем чаю? Наш хозяин чайханы с утра угостил.

В раскаленном, изнывавшем от жары Пиране переживали, как бы вновь не случилось неурожая, но боялись его меньше, чем предыдущего. Миновали бурные весенние месяцы, когда дурманящий воздух внезапного освобождения заставлял позабыть о пустых желудках, когда горожане неловко, смешно, с грехом пополам примеряли на себя новое слово «граждане», часть граждан, несогласных с новым положением дел, бежала вместе со своими деньгами прочь из столицы или даже из страны, а часть наживалась на перепродажах зерна в обход установленного максимума цен. Оплакали обезглавленного короля, отпраздновали его смерть, Сырь сравняли с землей и приняли конституцию. Отшумели первые процессы, отскулили свое первые выпоротые и лишившиеся имущества, снова оплакали — первых казненных врагов революции. В одну ночь Временный Комитет значительно поредел. Многих его членов арестовали, с иными договорились, третьих попросили на выход, и новую власть то гордо, то презрительно именовали диктатурой. В диктаторском порядке конституцию распространили на всю страну, а к несогласным градоначальникам и хозяевам замков в качестве аргумента отправили армию. В диктаторском, опять же, порядке эта самая конституция определила Ромалию как республику, все граждане которой были уравнены в правах и равны перед законом, и это равенство люди ощутили на своей шкуре — с голодом более-менее управились. И дело было не только в первых напитавшихся благодатным солнцем овощах и фруктах, но и в обеспечении доступных цен, и, в крайних случаях, конфискации зерна.

На улицах Пирана, на оживившихся рынках и площадях, в кабаках и на общественных кухнях бедных кварталов шептали и кричали всякое. Одни полагали, что нынешняя власть, земной ей поклон, порядок навела, но зарываться стала, слишком уж много у честных людей отбирает. Сегодня врагом революции оказался заговорщик из аристократов, и у него конфисковали особняк со всем добром. А завтра по наговору поведут в темницу доброго мастера, а его мастерскую — того? Другие убежденно говорили, что, наоборот, слишком кротко еще ведут себя так называемые диктаторы. Вон, даже палача Сыри всего-то к каторжным работам приговорили, ну в какие это ворота?

Свобода собраний при новых комитетчиках оставляла желать лучшего по сравнению с первыми неделями революции, но все-таки очередной народный сход разрешили. И вот на залитой щадящим утренним светом площади галдела и гудела немаленькая толпа.

На небольшую трибуну, стараниями добрых хозяек пеструю от петуний и роз, один за другим поднимались ораторы, что загодя записались в очередь. Поначалу дело шло бойко. Утренний воздух бодрил и одарял горожан веселостью духа, выступил молодой горячий художник из тех, кто мужественно опутывал зимой фонари перед зданием ратуши, за ним говорили двое старых мастеров-оружейников и хозяин книжной лавки. Речь портового грузчика не отличалась гладкостью, но мысли его были близки и понятны рабочему люду.

Потом двое преподавателей почтенного возраста несли такую заумь, что собравшиеся начали откровенно вывихивать челюсти, и атмосфера, вопреки нежности занимавшегося дня, сделалась угрюмой и скучной. Но тут по ступенькам поднялся высокий темноволосый парень, красивый, неулыбчивый, немного неуклюжий, однако вдруг завладевший вниманием своих сограждан. Толпа угомонилась, и низкий уверенный голос отлично слышали в самых отдаленных уголках площади и на балконах ближайших домов.

— Что такое наш Комитет, который многие из вас назвали диктатурой? О чем вы спорите каждый день, о чем спорят в коридорах дворца между заседаниями? Вы говорите, — взмах руки вправо, — нельзя отбирать собственность у тех, кто не согласен с конституцией. Вы говорите, — тычок влево, — нельзя быть милосердными к стольким палачам прежней власти. А я задаю вопрос: хорошо ли мы понимаем, что такое собственность, и чем одна собственность отличается от другой? О земле знает каждый из вас, хотя многие никогда ее не вспахивали. Прежде, при дуумвирате и при единственном короле землей владели аристократы, а крестьяне, крепостные и вольные, возделывали не принадлежавшие им поля. Теперь все ромалийцы стали свободными гражданами республики. Скажите, прошу вас, очень прошу, так ли это?