Мать ветров

Что ж, показала характер. Два месяца миновало. Два месяца беспрестанных боев, осад, стычек на дорогах, обороны свободных деревень, решения десятков повседневных вопросов. Передохнуть остановились на пару-тройку дней, поговорить, подумать. И накатило.

За окном мягко вздыхала усталая деревенская ночь. Пели цикады, изредка ухала сова. У соседей раскричался младенец. Здоровый, могучий крик, не болезненный, ей туда спешить незачем. Зося уставилась на свои руки. Им доводилось убивать, но принимала роды она все-таки чаще. Прижала ладони к животу, вспомнила. И увесистых двойняшек, и не уступавшего им старшего. Когда было... Саида в этой круговерти видит редко, а если видит, то говорит с ним как командир с подчиненным. От Али весточка на три месяца точно задерживается. Милош... Иногда ей казалось, что она забыла голоса своих покинувших родные края сыновей.

На кухне что-то глухо звякнуло. Марлен еще не пришла, видно, по сих пор корпит над формулировками проекта закона о земле. Ну, раз не спится, так пойти что ли, травы или меду хлебнуть.

Марлен хмуро жевала перо и прожигала взглядом бумагу. Как всегда — безуспешно. К счастью для бумаг, людей, книг, арфы и прочих источников сердитости ее любимой женщины. Лучина горела ровно, ярко, но ореховые глаза воспаленно щурились. «Убьет себе зрение когда-нибудь», — подумала Зося и напомнила себе натравить на упрямицу Шалома или Герду. Разумеется, после окончательного взятия власти в Черном Пределе и двух прилежащих к нему княжествах. А сейчас все они работали на износ.

— Слушай, переход все-таки должен быть. Сначала отчуждаем землю в пользу республики, а потом она уже распределяется на местах.

— Почему? — спросила Зося. Могла бы и сама подумать, но думалось с трудом. Руки все еще подрагивали, она даже не уверена была, что сумеет вскипятить воду, не обварившись.

— Потому что так будет меньше вопросов, — Марлен отложила измусоленное перо и, бросив, короткий взгляд на любовницу, сама повесила котелок над огнем в очаге. Раздула едва тлеющие угли, подбросила дров и подошла к Зосе со спины. Умелые руки арфистки ласково и вместе с тем довольно жестко принялись разминать закаменевшие плечи. — Если мы отнимем землю у бар и передадим ее крестьянам в собственность, но без права продажи, возникнет вопрос: ну и за каким хреном переполох устроили, если земля так и так не в собственности?

— По-твоему, мало снять ярмо барщины, чтобы они поняли отличие старых порядков и новых? — голова, с начала восстания работавшая прежде всего над боевыми задачами, отзывалась на иные проблемы гулкой пустотой. Или просто время давно за полночь?

— Мало, — массаж, похожий на пытку, сменился невесомыми поглаживаниями. — По барщине они, конечно, тосковать не станут. Порадуются месяц, другой, ну, может, с полгода. А после мало покажется, захотят больше, не только свободно трудиться на земле, но и распоряжаться землей. Знаешь... палец в рот положишь, добро человеку сделаешь, а он по локоть отхрустит, по плечо схарчит, до шеи доберется и на нее усядется.

— Ты по своим аристократическим кругам судишь? — резче, чем хотелось бы, заметила Зося.

— В том числе. Зорянушка моя, мир восьмерок-то один для всех, и для господ, и для крепостных. А мир бесконечности нам строить и строить... В общем, если сразу передать — возникнут вопросы. Если через наше маленькое новорожденное государство, то все понятно. Земля в собственности у республики, республика раздает наделы. Впрочем, не для ночных часов это... В отличие от твоего кошмара.

Как узнала? Рассеянно проследила за Марлен, ее тонкими сильными пальцами арфистки, которые сыпали в глиняный чайник травы будто порошок волшебный. Обронила, стараясь не слышать собственных слов:

— Голову видела. Она превратилась в голову Ганса и говорила со мной.

Дверь в кухню неожиданно скрипнула, и на пороге объявился Шалом с охапкой зверобоя. Чего впотьмах полез собирать? Ах, да, скоро соботки, а в эти ночи некоторые травы приобретали особую силу.

— Марлен, будь добра, и мне налей. И меду положи, зябко что-то сегодня, — чародей положил зверобой на лавку, тщательно вымыл руки и устроился на лавке напротив своего командира. — Ева, я тебя утомил, должно быть, старыми легендами моего народа. Нет-нет, не отрицай, мне самому многие из них кажутся на редкость нудными. Но потерпи еще одну, пожалуйста.

— Как будто у меня есть выбор, — фыркнула Зося и отхлебнула из кружки. Мед, мята, все тот же зверобой, а плечи до сих пор сладко ныли, помня прикосновения любимой.

— Нету, — согласился Шалом. — Я поведаю вам, прекраснейшие из женщин, не считая Герды, Марии, Марты... Петры, Греты... Ядвиги... Марлен, твоя ложка об мой череп треснет, положи ее на место. Так вот, я поведаю вам историю столь же прелестной, грозной и, кстати, вдовой женщины по имени Юдифь. Много веков назад, когда в Ромалии и Грюнланде вовсю хозяйничали скифы и иные кочевники, Волчьи Клыки кишели вампирами, а на вересковьях Иггдриса в полнолуние выли верфольфы, когда эльфы еще не ушли с Затонувших Земель, и те, в свою очередь, являли собой образцовый пример суши... Когда мой народ жил к югу от пустынь... У нас было несколько вполне приличных городов, достаточно плодородных земель, немного золота и меди. Естественно, одно из кочевых племен однажды решило, что можно не только кочевать, но и время от времени отдыхать в городах, пить сладкие белые вина, есть мягкий белый хлеб и дарить чуть больше золотых и медных браслетов своим возлюбленным. Мы, что вполне понятно, в эти планы не укладывались. Очередной город взяли в очередную осаду, однако не учли, что в этом городе жила уже овдовевшая, но еще вполне цветущая особа по имени Юдифь. И вот однажды Юдифь облачилась в свое лучшее платье, умастила тело изысканнейшими маслами, обвила запястья золотыми змейками и отправилась соблазнять вождя кочевников, который неосторожно возглавил осаду лично. И ведь соблазнила. Пришла к нему в шатер, опоила вином, отрубила голову и отнесла трофей в свой город. Ее соотечественники воодушевились, а кочевники — наоборот. Город так и не взяли... если верить легенде, а Юдифь многие мои соплеменники почитают до сих пор.

— Шалом, это была попытка меня успокоить?

— Нет, Ева. Это был рассказ о неудачной осаде, очаровательной вдове и обезглавленном враге. История повторяется и повторится, боюсь, не раз. Не ты первая, не ты последняя. Но ты, в отличие от Юдифи, не пряталась, не притворялась и действовала в соответствии с приговором товарищей. Кроме того, когда кочевники убрались восвояси, беднякам в городе жилось по-прежнему худо, а Юдифь, как народная любимица, благосклонно принимала дары от богатых почитателей и вряд ли хоть палец о палец ударила до конца жизни. При всем моем уважении к моей героической соотечественнице*.

Из окон храма робко выглянули первые язычки пламени. Обняли красные занавески, потерлись о деревянные наличники, лизнули на пробу каменную кладку — не понравилась. Дерево занималось лениво, сонно, будто вместе с закатившимся солнышком потянуло его на покой после бурного дня. Но огонь — страстный, опытный любовник, он не сдавался. Ластился, нежил, целовал страстно, и вековая башня ответила на его призыв, заполыхала всерьез. Что-то затрещало внутри, из окон и дверей повалил терпкий черный дым. Герда потянула носом воздух. Сосна или ель? Все-таки сосна.

Жители деревеньки, которую вольные братья давеча отбили у крошечного княжеского отряда, толпились у горящего храма. Одни смеялись, хлопали, радостно вскрикивали при каждой яркой вспышке, смаковали запах гари и спорили, мол, как теперь будет. Большинство предлагало отстроить свой храм, скромный и светлый, настоящее прибежище богов, в отличие от этой мрачной громадины, в которой совсем недавно приговаривали к сожжениям. Меньшинство вообще отмахивалось от богов, потому как добра от них не видали, хотя подати платили исправно и службы не пропускали, а зато теперь новая власть им безо всяких богов землю даст.

Однако были и другие. Бормотали молитвы. Плакали. Иные стояли на коленях. Молоденький жрец, тщедушный, с молочной кожей и печатью искренней веры на гладком печальном лице, молча глядел на гибель храма, который он принял каких-то полгода назад. Сколотил две сосновые лавки для стариков, каких тут отродясь не стояло, развесил привезенные из Блюменштадта шторы, заставил букетами в преддверии соботок. Теперь эти лавки сожрало ненасытное пламя, как и вышитую ткань, и беззащитные венчики цветов.