Мать ветров

Глухой удар в голову — и сознание провалилось в темноту.

— Ну, так и будешь молча висеть, подлюга?

— Куда бежали твои голодранцы, слышь, ты?

«Не хочешь, а запоешь», — так высказался об этой пытке его товарищ со стихийным поэтическим даром. Палка, продетая между сведенными вместе коленями и локтями, мерзко давила на суставы, а шея в висячем положении болела еще терпимо, но у него была шея натренированного с раннего детства бойца. Что чувствовали более слабые, кому доводилось пройти через пытку «насест для канарейки»?

Летят качели, ветер обгоняя

Весенним днем, весенним днем...****

Голова кружилась от удара и прилива крови, и сложно, почти невозможно было разглядывать обстановку в комнате на третьем этаже, чтобы найти хоть одну спасительную зацепку.

— Заговорил? — третий голос, вежливый и невозмутимый, ему совсем не понравился.

— Молчит, стервец.

— Времени нет с ним валандаться. Один отряд вернулся ни с чем, другой положили... Послушай, у вас какие-нибудь упыри имеются? Нашим людям глотки перегрызли и кольчугами не подавились. Непорядок, непорядок... Рубашку с него снимите. Чуешь, парень, чем пахнет?

Али судорожно вздохнул — с ужасом и радостью. Вежливый ткнул ему под нос шкуросъемник. Не горановский шкуросъемник.

И сладко-сладко сердце замирает:

Ведь мы вдвоем, ведь мы вдвоем.

Стиснул зубы, отвел глаза. В вороте рубашки остался крошечный флакончик с ядом. И надо было хрустнуть им до того, как его раздели, и все бы кончилось, и он наверняка не выдал бы друзей, но... он почему-то до жути, до припадка, каждым кусочком своего тела и уголком перепуганной до обморока души хотел жить.

Чужой звериный вой ударил в уши. Он не узнал собственного крика. От непереносимой, дикой боли потемнело в глазах, а с левой лопатки под напором лезвия медленно, очень медленно сползала кожа.

— Видишь ли, мне не доставляет ни малейшего удовольствия тебя свежевать... А тебе, кажется, не очень приятен этот процесс. Где они, куда бежали? Скажи — и все прекратится.

Держись. Только держись. Это не ты. Тебя здесь нет, сейчас это просто тело, оно ничего не значит, ты не здесь, ты...

Растут, растут невидимые крылья.

Какой размах! Какой размах!

Ну конечно, это же крылья! Вот и второе вырастает, правое... Это тело твое кричит, а не ты, не слушай, не слушай...

Земля, река, деревья — все поплыло,

И синь в глазах, и синь в глазах.

Качели... Это всего лишь те качели на берегу старицы, и синее небо высоко-высоко, синие глаза, ты летишь, летишь, к нему, от него, к нему, от него, дразнишь, дразнишь...

Всего лишь кожа. Всего лишь слезы. Пусть рыдает, это не позор для тебя, тебя же нет здесь, ты там, где синее, ясное, ты...

Всё выше, выше, к белым облакам.

Качели тут, качели там,

И я лечу, легка,

С тобой всё выше в облака.

— А может ему это, хуй, значит, подрезать? Хуец-то поценнее выйдет, чем спина! — загоготал один из двух весельчаков.

— Да ну? — замер на миг серьезный. Задумчиво повертел в руках окровавленный нож, с которого свисал клок кожи, показал его пленнику: — В самом деле, если тут твоя мужская гордость висеть будет, что скажешь? Дай-ка воды, — а это уже кому-то из веселых. Отвернулся, не убрал шкуросъемника...

… заорал, когда зубы Али со всей дури впились в его запястье. Добрый нож, не горановский, но тоже на совесть выкованный, полоснул по кисти палача, после — по веревкам. Измученное тело сработало машинально, в обход боли, и Али уже стоял на ногах, встречая не сразу подоспевших к нему, охреневших от прыти ободранного пленника стражников.

За воротами боль вернулась. Его начало заваливать за бок, и добраться бы до ближайших кустов, отлежаться, чтобы не заметили, но тут он заметил сам. Трех мужиков из их кружка, видно, посланных ему на выручку. Ну что ж, на руках у своих не зазорно и отрубиться.

На рассвете из лесного лагеря постепенно стали растекаться беглецы. По всей стране их искать не станут. Можно было переждать бурю у родных и знакомцев в деревнях, в дальних городах, а после, как поутихнет все, вернуться в столицу. Нашлись те, кто собирался уйти в подполье здесь, в Ромалии. Иные просились в Грюнланд, к фёнам, и плевать, что у самих фёнов припекало будь здоров.

Кое-кто уже никуда не собирался и не спешил. Беглецов нагнал отряд воинов, и стрелы скосили пятерых. А Хельга... Никто не знал, что произошло с ней, а сама девушка не спешила объяснять, как так из милого доброжелательного создания она в один миг превратилась в кошмарного упыря. После она вернулась в привычное свое состояние, исправно ухаживала за ранеными, подбадривала их улыбками и словами, изредка прячась в объятиях мужа.

Этому раненому облегчила последние часы, как умела.

— Ты вернулся, Али... Как хорошо... Уходить спокойнее, — светлая грустная улыбка озаряла алебастровое лицо Витторио, что покоилось на коленях Марчелло.

— Ты прекрасно уходишь, Витторио. Ты спас... ты спас всех этих людей, ты понимаешь, удивительный наш эльф?

— Теперь мне чуть меньше стыдно перед Арджуной. Ты ведь увидишь его, Али... Он простит меня, правда?

— Я расскажу ему, что ты стал героем. Арджуна будет гордится тобой, обязательно! — пообещал умирающему Али и погладил по медным локонам.

— А мы гордимся тем, что узнали тебя, Витторио, — добавил Марчелло.

— Золото... Смотрите, золото в листве... Как давно я не видел... А теперь... Сколько... его...

Умиротворенные мертвые глаза недвижно любовались солнечными бликами под пологом леса.

— Вы уходите? Туда, в Грюнланд? — печальный усталый голос Гаспара нарушил сомнительное уединение любовников в стороне от лагеря.

— Да, — ответил за двоих Марчелло. Не хотел тревожить Али, который только-только свернулся у него на коленях в клубок так, что мука немного отпустила. — В Ромалии в ближайшие годы мы сможем существовать лишь в глубоком подполье, а наши опыт и знания слишком дороги и очень дорого нам достались, чтобы хоронить их. И Али дома заждались. А ты?

— Да я-то ни в чем таком не провинился. Так, спалили бы с остальными, ну, за компанию. А потом и вернуться можно, и в Туроне у меня седьмая вода на киселе... Только Вивьен... Трудно ей без вас придется. Ну, чего уж... Не серчайте, что побеспокоил-то.

Гаспар почесал в сторону костра, где у его тощей сумки примостилась сгорбившаяся, будто наглухо ушедшая в себя дочка. Марчелло задумчиво посмотрел на ее фарфоровое личико. Бережно коснулся спутанных, слипшихся и грязных локонов любовника, отметил, что помыть бы ему голову, когда найдет в себе силы доползти до ручья. Заговорил вполголоса: