Мать ветров

Поздно, ближе к полуночи, когда Ансельм и Марчелло доедают состряпанный на скорую руку ужин, служитель пламени с небесно-голубыми глазами глухо говорит:

— Знаешь, иногда я жалею, что отменили телесные наказания.

Отважная девчушка, которая, не помня себя, защищала мать, чем-то внешне напомнила Марчелло Вивьен, а тут еще недавно пришло тревожное письмо от Али, в котором он рассказал о своем срыве и ссоре с дочкой. Марчелло, зная свою физическую силу, тяжелый нрав и отчаянную тоску по обеим семьям, панически боялся своей реакции на хмельное. Поэтому оставалось после дня за плугом держаться на честном слове.

После того дня, и того, и следующих... Одинаковых, монотонных, как изгибы знаков пламени в изголовье кровати. Прожив большую часть жизни в одной столице и полгода — в другой, Марчелло задавался лишь одним вопросом: почему деревня еще не поголовно спилась и до сих пор не сошла с ума? Свободная деревня, без барщины, побоев, унижений, разлученных по господской прихоти семей.

Из философских бредней его вырвал непривычно звонкий голос Ансельма в горнице. Как будто жрец очень старался не расхохотаться.

— Тебе к лекарю с эдаким надо. Я чем помогу?

— Лекарь, доброго ему здоровья, к Ягне побег, рожает она. А мне в поле идтить... Помоги, помолись, а? Может и пройдет?

Ягной звали ту девушку, которая в памятный вечер приезда не побоялась гордо заявить о праве на жизнь своего внебрачного ребенка. Рожает, хорошо! Вечером поздравят. Но что за беда у соседа?

— Как тебя вообще угораздило? — спрашивал тем временем Ансельм.

— Дык это... прости душу грешную... Давеча к лекарю захаживал. Он в сенцы вышел, а я гляжу — мешочек с травками лежит, слова какие-то. Я ж не шибко читаю, чего-то про силу было.

— Понял теперь, какая в той траве силушка? — уже откровенно веселясь, полюбопытствовал жрец.

Марчелло торопливо влез в штаны, распахнул дверь в горницу — и всю усталость как рукой сняло.

— Да что вы ржете, мужики? Грамотные люди, а над горюшком моим насмехаетесь!

Горем селянина оказался выдающийся и, вероятно, ни правым, ни левым кулаком не сбиваемый стояк.

— Ты зачем этот мешочек-то взял? — кое-как вымолвил сквозь смех и слезы Марчелло.

— Ну дык это... Лежало! — уверенно ответствовал сосед. Брови на высоком загорелом лбу сложились домиком: — Помолись, преподобный!

— Как я тебе помолюсь? Боги милостивые, помогите моему ближнему вздрочнуть так, чтобы напасть его ветром сдуло?

Теперь уже утирали слезы все трое.

— Завтра за сегодня вспашешь, — предложил Марчелло. Подмигнул: — Это тебе во искупление за тяжкий грех зачтется. Да, Ансельм?

— Какой-такой тяжкий грех? — искренне опешил селянин.

— Какой... Ты разве у лекаря мешочек стянул? Больница-то не чья-нибудь. Ваша, общая. Что ж ты себя и своих обкрадываешь? — уже тихо и серьезно объяснил историк.

В центре стола возлежала огромная оранжевая тыква. По размерам вполне сопоставимая с девятимесячным животом Герды. А может, ее живот вышел под стать богатому яркому плоду. Оборотица заметила умильные улыбки Ансельма и Ягны, которые откровенно сравнивали ее и тыкву. Остальные селяне, заглянувшие в гости, больше интересовались диковинным овощем, чем девчонкой на сносях. Ее мама — тоже.

Герда украдкой вздохнула. С другой стороны, хоть за одним столом теперь изредка сиживали, сестер и брата от нее не гоняли. Отчим по-прежнему морду воротил, но давняя взбучка Саида, покровительство Ансельма и поддержка Марчелло ограждали ее от откровенной злобы с его стороны. Все лучше, чем прежде.

— Ну как, мы пробовать ее будем али любоваться? — нарушила тишину деловитая хозяйственная баба.

— Любоваться, — поэтически вздохнул Ансельм.

— Про-о-обовать, — мечтательно протянула старшая из сестренок Герды. Год выдался урожайный, крестьяне ели досыта, но она, кажется, могла все лопать и лопать, оставаясь при этом тоненькой, как свирель. Не в коня корм.

— Пробовать так пробовать! Герда, ваш Милош ученый сказывал, как это чудо-юдо готовить? Не потравимся?

— Отчего же травиться-то? Сейчас вот кусочек на салат пойдет, столько на всех-то хватит? А это на суп, — и Герда плавно взрезала плотную, твердую корку. Горницу жреческой части дома наполнил непривычный, густой, сладковатый запах.

Работа в руках соседок закипела. Кто-то запел, прилаживая старую частушку про капусту к новому овощу. Мама молчала, глядела на нож в своих руках, но дочки-оборотицы не сторонилась. В животе зашебуршилось проснувшееся дите.

— Ма-а-ам, — Радко потянул за юбку. Герда хотела было заметить, что занята покуда, готовит, но лицо ее шкодливого ребенка оказалось непривычно угрюмым и даже сердитым.

— Да, сынушка? — спросила, когда они вышли из шумной хаты в светлый, залитый закатным румянцем двор.

— Не хочу маленького, — выпалил сын и уставился на ее живот.

Герда мягко присела на чурбак и внимательно всмотрелась в сумрачные глаза Радко. И с чего бы вдруг? Радко просиял ярче солнышка, когда в свое время родители объяснили ему, что у мамы растет животик, в котором прячется кроха, его братик или сестричка. С восторгом слушал первые толчки малыша. В деревне с редкой серьезностью воспринял себя маминым защитником, пока папы нету рядом. Вместе с родителями выбирал имя, подходящее и для мальчика, и для девочки.

Так что случилось? И не сегодня случилось... Герда припомнила то, чего не замечала из-за нарастающей тревоги. Беременность будто бы протекала легко, спокойно, но вот второй ребенок ее мамы от первого брака, от мужа-вервольфа, родился мертвым. Может быть, глупости, но она волновалась, шла последняя неделя, и Радко невольно доставалось меньше внимания. А ведь сын реже подходил к ней, обнимал ее живот, кажется, давно не разговаривал с малышом.

— Почему не хочешь, сын? — ровно, но без привычной ласки спросила Герда.

— Не хочу брата. И сестру не хочу. Они плохие, — по-взрослому ответственно сказал Радко.

Значит, не просто малыша, а именно брата или сестру... Все верно! Давеча ее сестры здорово подрались, насилу их растащили по разным углам. А сегодня утром брат устроил откровенную подлянку младшей сестре, та отомстила, завязалась очередная склока, обоих заперли дома. Именно поэтому смотреть тыкву пришла только старшая, не провинившаяся сестра. Порой они жили мирно, можно сказать, любили друг друга. А иногда ровно с цепи срывались.