Мать ветров

— Можно пример для малоумненьких аристократов? — попросила Марлен. Отвлеклась от кадушки с тестом и сделала смиренный реверанс.

— Можно. Ты в курсе, что Артур приволок из своей Лимерии конструкцию многорядного плуга? Так вот, одна лошадь его не потянет. Но не каждая семья в состоянии держать двух лошадей. Более того, не каждой семье доступен и обычный качественный плуг. В итоге земли распахиваются не так, как максимально выгодно для посева, а в соответствии с возможностями семьи. Как ты понимаешь, если изначально хозяйство построено как общее, подобные проблемы решать легче.

— То же и с посадкой, — вклинился в разговор Милош, ради разнообразия сложив руки в саорийском поклоне. — Если плясать от надела, то сложнее использовать ресурсы земли в полную мощь. Скажем, у человека почва хороша для пшеницы, но он испугается, что не продаст урожай, посадит картошку, которой лучше бы на другом краю деревенских угодий, но там сосед годный кусок оставил под паром. И кстати о паре. Дальше трехполья мы с нынешней системой не уйдем.

— Коли выращивать урожай — так выращивать, верно? — задумчиво, будто для самой себя, повторила Герда и склонилась над Мирой, которая сладко причмокивала во сне. — А коли растить ребеночка, так растить. Как я понимаю эту вашу идею... Сейчас, хоть и законы в защиту детей приняты, а ребенок однова от родителей зависит, пузом своим, обувкой, одежей. А родители от него — в старости, вот и растят себе помощника, почтительного да покорного. Но в коммуне вашей иначе будет. За детей всем миром отвечают, где уж дури-то разгуляться?

— С чего и начали, любовь меняется на любовь. А не на ложку супа и пару башмаков, — улыбнулся Марчелло.

— Добровольцы есть? — деловито уточнила Марлен. — Сами понимаете, Республика год как существует, еще этот закон о земле, который некоторые критикуют, многим поперек горла. Хоть провокацию в тюрьме вспомните. А с коммуной... как бы сами крестьяне не взбунтовались, — опустила глаза, добавила глухо: — Надежные добровольцы. Никто из наших ведь не поедет, пока...

— Есть, — торопливо, в два голоса оборвали арфистку Милош и Марчелло.

В кухне сделалось очень тихо. Веселый лай Фенрира, который погнался за Радко вокруг дома, надломил болезненное безмолвие.

— Знаешь, они действительно другие. Лучше, сильнее, выносливее нас, — Шалом пересел из-за рабочего стола на край постели, в которой валялся с конспектами занятий Эрвин, и улыбнулся в тут же подставленную ладонь мужа. — Мои ученики легче читают знаки, в том смысле, что чтение дается им душевно легко. Не боятся двойственности человеческих знаков, видят в ней не проклятие, а вызов. Обходят соблазны черной магии.

— Естественно, — менестрель покровительственно похлопал чародея по щеке. — Ты был один, когда поддался этому соблазну, а у них есть твой опыт, десятки книг в библиотеках, они могут открыто обсуждать свою ворожбу друг с другом. Нас с тобой в молодости выставили за порог родные, а они опираются на свои семьи, в крайнем случае — на университет. Кажется, это немножко то, чего мы хотели?

— Да, любовь моя. У нас есть все, чего мы хотели...

Прохладная, как-то вдруг морщинистая ладонь дрожаще заскользила по лицу Шалома. Он привыкал к этой дрожи. У него было все, чего он хотел, и ему ли роптать? На судьбу, на границы своих возможностей медика, на то, что и гориглав, и другие травы здесь оказались бессильны.

Задремать бы, уткнувшись лбом в проступающие под рубашкой ребра Эрвина, забыться под лаской любимой руки, но те, другие, лучшие, опять вступили в свои права. На этот раз — в лице Радко.

Дверь в их комнатку с грохотом распахнулась, и Радко, со всей бесцеремонностью четырехлетнего ребенка, запрыгнул к ним на постель. Карие глаза волчонка влажно сверкали.

— Не хочу! Эрвин, не хочу, не хочу! — выкрикнул мальчишка. Вцепился в плечо менестреля, тряхнул его, проскулил тише, уже не сдерживая слез: — Не хочу, чтобы ты умирал.

В коридоре показался запыхавшийся виноватый Саид. Похоже, они с Гердой наконец-то объяснили сыну, что происходит. А вот удержать шустрого вервольфа — не успели.

Шалом посмотрел на безмятежно спокойного супруга и жестом отправил Саида прочь. Мол, сами разберемся. Саид, бледный и потерянный, осторожно прикрыл дверь.

— Я тоже не хочу уходить от вас, Радко, — мягко промолвил Эрвин и притянул к себе волчонка, который тут же свернулся у него под боком в клубок. — С тобой очень хорошо, интересно и не соскучишься. С твоими родителями, бабушкой, дядями и тетей, со всеми вами жить — просто замечательно. Но, ребенок... Жизнь и смерть не всегда зависят от наших желаний. Зато! — менестрель лукаво подмигнул мальчишке, — сейчас я хочу сделать тебе подарок, и это очень даже зависит от меня. Шалом, подай, пожалуйста.

— Ой, какая! — восхищенно выдохнул Радко, принимая из рук травника маленькую окарину. Подул на пробу, просиял: — Я ее раскрашу, можно?

— Конечно, она же твоя.

— Но ты умрешь, да? — вновь погрустнел мальчик.

— Да.

— Мы с мамой в деревне дедушке на могилку цветы носили. Я тебе самые красивые цветы принесу.

Ребенок. Невинный ребенок, еще не знающий условностей взрослого мира. Не отмалчивается тактично, не щадит чувства собеседника. Говорит прямо, от всей своей маленькой большой души.

— Договорились. Знаешь, я полевые люблю, ромашки, колокольчики, васильки. А ты?

— У Милоша орхидеи красивые и светоч весь золотой, — окончательно успокоившись, ответил Радко.

— Ну, светоч тебе никто рвать не позволит, а орхидеи и вправду волшебные.

Иногда Шалому хотелось отправить супруга к праотцам раньше положенного болезнью срока.

Желтый с нежным зеленым отливом ясеневый лист медленно слетел на его тускло-желтую ладонь. От порога послышался тревожный голос Зоси:

— Точно не надо извозчика?

Эрвин обернулся и полюбопытствовал:

— Дорогая, тебе рифмованным матом ответить или как?

— Иди ты! — возмутилась ведьма. Зеленые глаза озорно сверкнули под седыми прядками, сбежавшими из косы. Седая девочка, да она же в дочери ему годится! А все одно — мать.

— Как раз иду, — весело ответил Эрвин и послал Зосе воздушный поцелуй.

Да какой извозчик? Скорее всего, он сегодня идет на последний свой урок в вечерней школе. Вообще идет в последний раз.

А за калиткой их безумного прекрасного дома осень порхала в серебряной вуали плывущих паутинок. Блюменштадт, город цветов, утопал в пестрых геранях на окнах и верандах домов, ослепительном золоте листвы, волнующем запахе первых костров. Блюменштадт расцветал в кокетливых улыбках девушек и молодцеватых усмешках парней, и двое мальчишек бежали по лужам, рискуя схлопотать от матери за изгвазданные новенькие башмаки. Блюменштадт стремился, суетился, летел, бурлил, ему не было никакого дела ни до близких холодов, ни до его, Эрвина, боли, пропитавшей в последние недели все тело. Город спешил жить.