Мать ветров

— Сейчас, — веско, тяжело повторил Шалом. Обернулся к Али и Саиду: — Пытки? Мальчики, мне прекрасно известно, что Раджи готовил вас к тому, что вам придется пытать. Али, ты фактически пытал Витторио. Какие методы ЧК использует сейчас? Что в тюрьмах с карцерами, палками?

— Запрещено, — хором ответили двойняшки.

— Марлен, когда ты вступала в Фён, тебя предупредили, что высшей мерой наказания в армии является смертная казнь. Да, ее ни разу не применяли, но в законе Фёна она четко обозначена. Недавно Совет принимал закон о мерах наказания в Республике. На что может рассчитывать преступник?

— Максимальный срок заключения — десять лет. Телесные наказания запрещены. Смертная казнь возможна как крайний, практически невероятный случай, и каждый раз для утверждения приговора созывается отдельный Совет. Но мы все же оставили эту лазейку. В конце концов, мы диктатура или где? — усмехнулась арфистка.

— Кстати, о диктатуре, — подхватил Шалом и молча взглянул на Марчелло.

— Твоя мысль ясна. Ты хочешь обратить внимание на разные этапы революционной борьбы в соответствии с разными этапами развития общества. То, что считалось допустимым, неизбежным в процессе борьбы за власть, неприемлемо сейчас, хотя слово «диктатура» и звучит пугающе. Но это — диктатура тех слоев народа, которые заняты трудом, которые что-то производят, и направлена она против их врагов, против контрреволюционных поползновений. Хороша будет диктатура в интересах народа, если этот самый народ она будет пытать. Однако если мы заглянем еще дальше, в твое изумрудное небо с бесконечными гранями... вероятно, там и десять лет в тюрьме покажутся зверством, да? По крайней мере, хочется в это верить.

— Верно. Оставим насилие в мире восьмерок тем, кого мы ненавидим, они совершат свои преступления и без нас. Подумаем о том мире бесконечности, в котором мы пытаемся хотя бы отчасти жить. Принимая решение о насилии, мы обязаны учитывать не только выбор, о котором я говорил прежде. Мы обязаны учитывать условия, контекст, особенности той точки в истории, где мы находимся. Я это отчетливо увидел здесь и сейчас, после испытания пороха. Мы восхитились и ужаснулись. Мы увидели возможности и потери. А еще есть то, чего мы не увидели. Вспомните: моя магия предвидения оказалась бессильна в отсутствии фактов. Понадобился опыт революции в Ромалии, наша собственная борьба, сведения Милоша, аналитическая работа Марчелло, помощь Хельги, чтобы я сумел по знакам прочитать смутное — смутное! — будущее. И все равно наткнулся на предел. То же и с порохом. Мы приблизительно со слов Милоша знаем, что происходит в Бланкатьерре и Корнильоне. Мы можем догадываться о том, что произойдет у нас, но лишь догадываться. Все. Серьезная, если не большая часть последствий этого насилия, насилия взрывов и огнестрельного оружия, скрыта от нас. Так о какой универсальной формуле доброго насилия мы говорим? Разве что о том, что не стоит называть его добрым?

Небо чуть подернулось вечерней синевой, и снежное безмолвие показалось еще глубже, полнее, чем было до взрывов. Фенрир, обеспокоенный молчанием людей, осторожно тявкнул. Первой очнулась Зося:

— Во время прошлого разговора о насилии мы с Саидом возражали тебе, говорили, что эдак любая сволочь может заявить, что насилует исключительно из благих побуждений, а игра стоит свеч. Хорек, покойничек, тоже предупреждал нас...

— И я предупредил. Бешеные волки явятся, и никакие наши самые чистые помыслы, никакие самые продуманные, взвешенные решения не помешают им прикрываться именем революции, интересами народа, чем угодно! Потому что бешенству закон — не писан. А мы, наши товарищи, что придут после нас, именно товарищи — им, Зося, придется каждый раз выбирать заново, внимательно вглядываясь в то, что они видят вокруг, позади и хотя бы клочками — впереди.

— Страшно-то как, — Герда на правах беременной вслух высказала то, что терзало ее товарищей.

— Страшно, волчишко, — улыбнулся Эрвин и приобнял оборотицу за укутанную в тулуп талию. — Ему, пожалуй, тоже страшно. Наша наблюдательная ведьма заметила: у ребенка в любом случае нет выбора. Его не спрашивают, когда приводят в этот мир. Он обречен рождаться, жить... и вот здесь уже выбирать, потому что никакие универсальные формулы за него не выберут. Он обречен быть свободным.

— А вот кстати о детях! — всполошился Артур. — Ребята, о нелегкой нашей долюшке повздыхать успеем, а мелким нашим, помнится, мы сюрприз обещали! Последнее испытание?

Дело близилось к ночи, а Блюменштадт нынче и не думал засыпать. На центральной площади перед пузатым, основательным зданием Совета пылали костры. Прилегающие улочки освещали зажженные по особому случаю масляные фонари. В окнах там и тут мелькали свечи.

Расторопных торговцев, которые попытались было продавать хмельное, городская стража аккуратно попросила разойтись, а вот шиповник, мяту и сбитень варили тут же, на кострах, чтобы согреть озябших людей. Менестрели стойко терпели холод и перебирали не шибко послушными пальцами струны, зажимали отверстия, постукивали по натянутой коже.

Колокол в храме прогудел величаво, волнующе и тревожно. Смолкли арфы, лютни, скрипки, флейты, окарины и бубны. Притих и пестрый, любопытный люд. Даже дети угомонились и вскинули головы, вглядываясь в бархатное небо. Что-то будет?

Вдруг посреди ясной зимней ночи грянул гром, а следом за ним над столицей Республики взвились ослепительно яркие золотые, серебряные и алые огни. Громыхнуло снова, и снова, и все новые и новые пламенные цветы распускались над Блюменштадтом.

— Годится такой сюрприз? — спросил Саид у обомлевшего сына.

— А-га, — выдохнул Радко, покрепче прижался к маме и очень серьезно, ответственно сказал: — Как красиво!

— Али, звезды. Марчелло, звезды, — совершенно отчетливо выговорила каждое слово Вивьен и по очереди дернула за руки обоих родителей, а те опустились в снег рядом с дочкой и старались не дышать, не спугнуть это хрупкое чудо. Девочка впервые так прямо делилась своими впечатлениями.

И только маленькая Адель, которая замечательно устроилась на плечах высокой Петры, радостно визжала, как и полагается ребенку, которому еще не исполнилось полутора лет. Мариуш довольно поглядывал на своих счастливых женщин и думал о том, что обреченность на свободу — не такая уж и плохая штука.

— Молодец, Вивьен, это — тряпичная игрушка. А где деревянная? Нет, это не деревянная, подумай. Правильно, вот деревянная, умничка моя! А где глиняная? — спросил в очередной раз Марчелло и качнул вперед лошадку, любовно сделанную Богданом.

Вивьен удобно устроилась на подушке, служившей седлом, одной рукой держалась за гриву из рогожи, а другой хватала разложенные на полу предметы.* В этот раз она цапнула маленькую глиняную свистульку и засмеялась в ответ на поцелуй Марчелло.

Дверь в комнату распахнулась, и вошел Али, наполняя воздух сладкой свежестью гиацинтов.

— Лапушка, смотри, что есть! Первые цветы, только-только сегодня торговки вынесли! Это гиацинты, понюхай, потрогай, но осторожно, хорошо? Они очень нежные.

— Нежные, — грустным эхом отозвался Марчелло и погладил мягкие каштановые локоны дочки. Поймал руку любовника, прижался к ней губами. Сказал очень тихо, не решаясь тревожить очарованную цветами Вивьен: — Я уже по вам скучаю.

— А мы — по тебе, — уверенно, за двоих ответил Али, опустился на пол и крепко обнял Марчелло. — Как вы тут? Кажется, у Вивьен получается отделять признаки от предметов?

— Не совсем. Она хорошо ориентируется в том, что ей нравится. Нравится трогать разные материалы, и она почти не ошибается. С цветом — то же самое. А с размером пока глухо, да и с количеством. Ты-то из-за чего лицом на гиацинты похож?

Али помог Вивьен слезть с лошадки, озадачил ее мисочками с шишками и желудями и отвел любовника к окну.

— Наш молодой военспец в одиночке повесился. Ни записки, ни одной буквы на стенах... И ведь я вчера только с ним общался! Шахматы по его просьбе принес, забегал в течение дня, мы успели целую партию сыграть. Ничего не понимаю... Расследуем.