Матушка Готель

– Вы надели бежевое платье.

Готель улыбнулась в ответ и взяла мужа за руку.

– Оно ужасно, - пересохшим голосом проговорил он и попытался повернуться, - а мне сейчас тяжело смеяться. Почему вы молчите?
– спросил он её, - вы что-то знаете? Должно быть.

– Простите, - заплакала Готель.

В доме сделалось так тихо, что было слышно, как за окном ложится снег.

– Жалко, что сейчас не видно вашего вьюна, у него чудный запах, - чуть шевеля губами, произнес Клеман.

В течение нескольких часов Готель сидела рядом, вытирала лоб и давала ему воды.

– Вы оставите мне мое кольцо?
– вдруг спросил он.

– О, мой бедный Клеман, - снова заплакала Готель.

– Да бросьте, - улыбнулся он, - я счастливчик, у меня лучшая в Париже жена…, - еле слышно договорил он сухими губами и застыл.

– Клеман!
– крикнула Готель, - Клеман! Не оставляйте меня, прошу вас! Прошу вас…

Утро было пустым и тихим.

– Что случилось, дорогая?
– спросила Констанция, - на вас лица нет.

– Клеман, - беззвучно пошевелила губами Готель.

Несколько ночей она провела во дворце, рядом с графиней.

– Я так редко говорила, что люблю его, - шептала она на груди подруги, - может быть, вообще не говорила.

Потеря Клемана стала для Готель колоссальной, какой потери она себе никогда и не предполагала. "Я прожила рядом с ним более тринадцати лет, - скажет она много позже, - но мне кажется, что я его пропустила"; поскольку до самого конца она была уверена, что их общение и брак были временным спасением, чем-то не настоящим, компромиссом, а та жизнь - неудавшаяся, с Раймундом - она была настоящей. Но стоило Клеману исчезнуть, всё стало неважно. Как впрочем, и её вечное внутреннее противостояние с Раймундом - её отчаянное сопротивление действительности. Даже когда она узнала, что Раймунд, через пять или шесть лет, откупился от Альфонсо и Прованса за тридцать тысяч и даже признал себя вассалом Алиеноры; ничего из этого больше не имело смысла и не приносило ей никакого удовлетворения. Жизнь Готель также не двигалась назад, и что-то менять уже было поздно, и оттого потеря Клемана становилась еще более невосполнимой. Она стала невосполнимой потерей следующих десяти лет, которые по сути своей оказались вычеркнутыми, и осталось лишь ожидание конца. Долгое, наказательное. Как однажды она призналась на исповеди Морису: "Эти десять лет стали для меня немым адом, за все мои грехи".

VII

– Во мне верность, - прочитала Констанция эпитафию с камня.

– Я решила, что он достоин этих слов больше, чем я, - призналась Готель на могиле своего покойного мужа.

Они вышли с кладбища к Сене, и пошли неторопливым шагом к центральному острову. Готель хромала на больную ногу и порой останавливалась перевести дыхание. На её прежде черных волосах, за последние десять лет, появились редкие проседи.

– Мы не были близки, как это говорится, - пошла она дальше, - скорее, я не была. Я помню, однажды спросила его, желает ли он детей, и, знаете, он ответил, что также сильно, как и я. И я спросила, почему же он никогда не говорил об этом, о возможности завести ребенка на стороне; я бы не была против. Но он сказал, что эта общая неразрешимость делала его ближе ко мне.

Констанция вертела в руках сорванный цветок и послушно следовала за своей подругой.

– Простите, - сказала Готель, - я столько говорю о себе, что мне самой неловко.

– Не извиняйтесь, мне нравиться вас слушать. К тому же, стоит мне вернуться, не слышно никого, лишь графа да Филиппа. Зайдемте во дворец, - вдруг предложила графиня, - я познакомлю вас с молодой королевой.

Париж блестел под голубым небом, режущей его натрое рекой, а мосты через неё были забиты людьми и телегами, и город бурлил, создавая с этим потоком единый ансамбль движения и жизни.

Через несколько минут они вошли во дворец, и Готель увидела двор, словно это было тридцать лет назад. С зеленой травой и нагретыми солнцем каменными скамейками, фонтаном, каменистой площадью и ступенями, подымающимся к парадным дверям. Девочка десяти лет, сложив за спиной руки, что-то шептала заливающейся смехом Анне, которая затем садилась под дерево и то же самое наказывала своей непослушной кукле. И Готель подумала, что если сейчас повернет направо голову, то непременно увидит рыжие кудри сестры Элоизы. Она обернулась, но увидела Констанс, та улыбалась и что-то говорила ей, но Готель была слишком погружена в себя. Она видела, как перед ними, там под деревом, зарождалась новая жизнь и совсем другая история. И, возможно, в той истории не будет ни её, ни Констанции, никого из тех, кто участвовал в их свершенной судьбе. Но будут другие короли и графы, и трижды сменятся епископы, взведутся новые соборы, и это будет целый водоворот, наполненный какими-то своими чувствами, горестями и радостями, неразделенной любовью, а может и головокружительным счастьем; следующий цикл, пережить который потребовалось бы сил и желания, по крайней мере, на следующие пятьдесят лет.

Готель присела на лавку, растирая свою больную ногу:

– Мне всё сложнее передвигаться без своей клюки, - заметила она.

Констанция подозвала девочку и та подошла ближе.

– Разрешите представиться. Изабелла де Эно. Королева Франции, - с достоинством проговорила девочка и присела в реверансе.

– В таком случае, ваше величество, - продолжила графиня, - разрешите представить вам мадам Сен-Клер.

Готель попыталась привстать, но девочка её остановила:

– Не вставайте, матушка, у вас же болит нога, - воскликнула королева.

– Спасибо, доброе дитя, - благодарно поклонилась Готель, - а где же ваш супруг - Филипп?

– Они с графом Фландрским во дворце, - ответила девочка, - могу ли я идти?
– спросила она у Констанции.

– Да, дорогая, - улыбнувшись, ответила графиня.

Изабелла исполнила книксен и убежала прочь.

– Да это был удар, - сказала Констанция, садясь рядом, - узнать, что твой пятнадцатилетний сын в тайне женился на ребенке.

– Он будущий король, ему оно под стать, - махнула рукой Готель, - а, зная, как бывает нелегка и коротка жизнь вот таких принцесс, невольно становится их жалко.

– Я лишь боюсь, чтоб после смерти брата, молодой король не наделал ошибок, - вздохнула графиня.

– Людовик так плох?
– спросила Готель, но Констанция не ответила.

Их встречи теперь часто были молчаливы. Они встречались часто и безотлагательно, но уединившись молчали, словно всё еще имели в том необходимость, но уж не имели слов. А через три месяца Констанции не стало.

Её похоронили в Реймсе. И теперь отсутствие слов не тяготило время проводимое подругами вместе.

– Вы остаётесь?
– спросил Морис.

– Нет, - ответила Готель, - нет.

Они покинули склеп и сели в экипаж.

– Я уверена, что сейчас она на небесах, - прерывисто вздохнула Готель, - я раньше думала, что это просто слова, созданные для утешения; но это такое сильное чувство, здесь, - она прижала руку к своему сердцу.

– Я знаю, - ответил епископ.

– Странно, что я так мучилась, когда умер Клеман, а сейчас легко.

– Это лишь подтверждает, что вы спокойны за её душу. Как и я. Она была хорошим человеком. Во всём следовала вам, - чуть наклонившись к собеседнице, добавил Морис.

"В большем, чем хотелось бы", - подумав, улыбнулась Готель.

– Так же делала пожертвования, и должен вам сказать, весьма щедро.

– Я не знала.

– Она во всём хотела быть похожей на вас, - добавил он.

Когда солнце уже было готово закатиться, на горизонте стал различим силуэт нового собора.

– Я думаю уехать из Парижа, - сказала Готель, оглядывая величественные черты.

– Воля ваша, матушка.

Из всех городов, прошедших через её историю, для завершения своего жизненного пути Готель избрала Лион. Это был город, воспоминания о котором были ей теплее и менее болезненны. "Полпути к Раймунду". Здесь же она провела с маркизом их последнюю ночь, в доме родителей Клемана. "Бедный Клеман". Кто бы мог подумать, что он окажется единственным настоящим мужчиной в её жизни. Сознательным и терпимым в отношениях, любящим и до смерти как глупо жертвующим собой. Ведь Готель не нуждалась в опеке, она хотела любви. Любви взаимной со своей стороны в случае с Клеманом, которой она не хотела, и любви взаимной со своей же стороны в случае с Раймундом, но которой она так и не смогла получить. Но сейчас это уже не имело значения. Она несколько раз обошла свой дом, но из всех вещей взяла в дорогу лишь Писание, подаренное аббатисой, да можжевеловую клюку, без которой далекие расстояния уже были просто непреодолимы; а уезжала Готель как раз потому, что не хотела послушно ждать своего конца, глядя в окно своей мансарды, а надеялась еще уловить тот забытый вкус живого мира, некогда разменянного на столичные надежды. Она помнила, каким волшебным чувством было охвачено её сердце, когда она нашла под Лионом ту ореховую рощу. А здесь…, ничто здесь больше не держало её, и она торопилась оставить Париж, так же как стремилась в него попасть, бросив много лет назад цыганский табор.