Метаморфозы

Оборвав привязь, которой я был прикреплён, я пустился в бегство. Однако я не смог ускользнуть от глаза старухи. Как только она увидела меня на свободе, то, набравшись дерзости, она ухватилась за привязь и попыталась тащить меня обратно. А я, памятуя о намерении разбойников, не поддаюсь жалости, но, ударив старуху задними ногами, валю на землю. Но она, хоть и распростёртая ниц, всё-таки вцепилась в привязь, так что я протащил её несколько шагов за собой. К тому же она начала звать на подмогу. Но тщетно она поднимала шум, так как никого не было, кто мог бы прийти к ней на помощь, разве только эта пленная девица, которая, прибежав на крики, увидела старушку, повисшую на осле. Тогда она, выхватив у той из рук привязь и сдержав меня щебетаньем, вскочила на меня и побудила к бегу.

Одушевлённый решением бежать и стремлением освободить девицу, к тому же и убеждаемый ударами, которые меня подбадривали, я с лошадиной скоростью застучал по земле копытами, пытаясь даже отвечать ржанием на обращения девушки. Неоднократно даже, повернув шею, будто чтобы почесать спину, я целовал девичьи ноги. Наконец она, вздыхая и обращая к небу лицо, восклинула:

– Боги помогите же, наконец, мне в опасности, а ты, судьба, перестань быть ко мне враждебной! Этих мучений – достаточно, чтобы умилостивить тебя. Ты же, опора моей свободы и спасения, если меня невредимой домой приведёшь и вернёшь родителям и моему жениху, уж я тебя своей благодарностью не оставлю, какой почёт доставлю, какие кушанья предоставлю! Прежде всего, твою гриву, расчесав, моими девичьими драгоценностями украшу. Чёлку же, завив, разделю на две пряди. Хвост, свалявшийся оттого, что его долго не мыли, разглажу. Украшенный золотыми шариками, как небесными звёздами, ты заблестишь, приветствуемый криками толпы. Насыпав в шёлковый мешок миндаля и лакомств, каждый день стану кормить тебя до отвала.

Но, кроме нежной пищи, покоя и блаженства в течение всей жизни, тебе не будет недостатка и в прославлении. Я запечатлею память о моём счастье и Промысле вечным свидетельством и повешу в атриуме дома картину, изображающую моё бегство. И все будут видеть, и в сказках слышать, и палочками учёных в книгах записанную читать историю о том, как "девица царской крови из плена на осле убежала". Ты будешь причислен к древним чудесам, и твой пример заставит поверить и во Фрикса, переплывшего море на баране, и в Дриона, правившего дельфином, и в Европу, возлежавшую на быке. Если правда, что Юпитер мычал, обратившись в быка, может, и в моём осле скрывается лицо человека или лик бога?

Пока девушка несколько раз это повторяла, и свои обеты прерывала частыми вздохами, мы добрались до перекрёстка, откуда, схватив за недоуздок, она старалась повернуть меня направо, где, по её мнению, шла дорога к её родителям. Но я, зная, что разбойники по ней же пошли за остальной добычей, заупрямился и так в своей душе к ней обратился:

– Что делаешь, дева? Что творишь? Зачем спешишь к Орку? Зачем стремишься насильно направить мои шаги? Ведь не только к своей гибели, но и к моей ведёшь ты нас!

Пока мы так тянули в разные стороны и спорили, явились разбойники, нагружённые добычей, и ещё издали, узнав нас при лунном свете, приветствовали смехом.

Один из их числа так обратился к нам:

– Что это вы по этой дороге по ночам шляетесь, не убоявшись в полночь манов и злых духов? Или ты, девица, спешишь увидеться со своими родителями? Но в твоём одиночестве мы будем тебе защитой и к твоим родителям кратчайший путь укажем.

Схватив за привязь, он повернул меня в обратную сторону, не скупясь на удары узловатой палки, которая была у него в руках. Тут я вспомнил, приближаясь к скорой гибели, о боли в копыте и, мотая головой, принялся хромать. Но тот, который меня тащил обратно, воскликнул:

– Вот как! Снова ты принялся хромать и шататься, и твои гнилые ноги бегать могут, а идти не умеют? А только что ты превосходил быстротой Пегаса!

Пока мой спутник, потрясая палкой, так со мной пошучивал, мы добрались до первой ограды их жилища. И вот видим: на суку кипариса висит старуха. Её сняли и так, с верёвкой на шее, и бросили в пропасть, затем заключили девицу в оковы и набросились на ужин, посмертный плод заботливости старухи.

Пока они всё поедали, начали между собой совещаться, какую казнь придумать нам в отмщение за себя. И мнения разделились: один считал, что девицу следует сжечь, другой убеждал отдать её зверям, третий требовал распять её на кресте, четвёртый советовал замучить её пытками. В одном все, так или иначе, сходились, что она должна быть обречена на смерть. Тут один из них, когда стих шум, сказал:

–  Не приличествует ни обычаям нашего товарищества, ни милосердию каждого в отдельности, ни, наконец, моей умеренности, чтобы мы допустили ярость в наказание за проступки и чтобы с помощью зверей, креста, огня, пыток и какой бы то ни было преждевременной смерти, ускорили нисхождение её в царство мрака. И так, последовав моим советам, даруем же девице жизнь, но такую, какой она заслуживает. Из памяти у вас не вылетело, что вы уже раньше решили относительно этого осла, всегда ленивого и к тому же прожорливого, который теперь прикидывается калекой, а между тем оказался посредником и помощником девушки в её бегстве. Лучше всего зарежем его завтра же и, выпотрошив, зашьём ему в середину живота голую девицу, которую он нам предпочёл, так, чтобы только её голова была наружу, а остальное тело скрывалось в звериной шкуре. Затем выставим этого нафаршированного и откормленного осла на какую-нибудь скалу и предоставим лучам солнца.

 Таким образом, оба будут претерпевать всё то, что вы постановили. Осёл подвергнется давно уже заслуженной смерти, а она и зверями будет съедена, так как её тело будут пожирать черви, и огнём будет сожжена, так как жара солнца будет палить брюхо осла, и на кресте будет мучиться, когда собаки и коршуны потянут внутренности наружу. Но прикиньте, сколько и других ещё пыток и мучений предстоит ей: живая, она будет находиться в желудке дохлого животного, мучимая зловонием при усилении зноя, изнуряемая голодом от длительного отсутствия пищи, она даже не сможет себе причинить смерть, так как её руки будут несвободны.

После такой речи разбойники проголосовали за его предложение. Мне же, слушавшему всё это, оставалось оплакивать себя, который завтра будет падалью?

ГЛАВ А СЕДЬМАЯ

Едва, разогнав мрак, забрезжил день, и колесница солнца осветила всё кругом, как пришёл человек из числа разбойников (на это указывали приветствия, какими они обменялись друг с другом). Сев у входа в пещеру и переведя дух, он сообщил товарищам:

–  Что касается дома Милона, который мы на днях разграбили, то тут мы можем успокоиться. После того как вы всё имущество растащили и вернулись в наш лагерь, я вмешался в толпу местных жителей и старался узнать, какие меры будут приняты для расследования дела и решат ли они разыскивать разбойников и в какой мере, чтобы обо всём донести вам, как мне и было поручено. На основании соображений толпа единодушно сходится на том, что виновник преступления – Луций, который несколько дней назад с помощью подложных рекомендательных писем выдав себя Милону за порядочного человека, добился того, что ему было оказано гостеприимство и что ввели его в круг домочадцев. Прожив же несколько дней, он вскружил голову служанке Милона, прикинувшись влюблённым, и успел рассмотреть дверные запоры и исследовать все места, где хранилось добро.

Как на доказательство его злодеяния указывалось на то обстоятельство, что в ту же ночь, за минуту до нападения, он бежал и до сих пор не появляется. К тому же ему легко бы найти и средство на случай побега, чтобы как можно быстрее и подальше скрыться от преследователей, так как с собой он увёл и свою белую лошадь, на которой мог бы удрать. Дома остался его раб, от которого надеялись узнать о преступных замыслах хозяина. По приказанию властей его схватили, заключили в тюрьму. На следующий день, почти до смерти замученный пытками, он, тем не менее, не признался ни в чём подобном. Тогда послали на родину этого Луция уполномоченных, чтобы они нашли виновного, подлежащего наказанию за преступление.

Пока он это рассказывал, я сравнил прежнее благоденствие Луция и нынешнее положение осла, вздохнул и подумал, что, право же, не без основания мудрецы седой древности считали Фортуну слепой и даже безглазой и такой её и изображали. Она всегда своими дарами осыпает дурных и недостойных и никогда рассудительностью не руководится, выбирая себе баловней среди смертных, и с теми больше всего водится, от которых, если бы была зрячая, должна была бы бежать. А что хуже всего – создаёт превратные и даже противоречащие действительности мнения о нас, так что негодяй увенчан славой порядочного человека, а ни в чём не повинные становятся добычей злоречия.