Межесвет

Шадрен проснулся от боли. Старуха водила по губам экзалтора чашкой с зазубренным краем, и по его подбородку, застревая в жесткой щетине, струились капельки крови. Он не брился уже очень долго, не было желания и сил. Женщина стирала кровь пальцем, совала в рот и повторяла процедуру.

— Сладко, — шамкала она.

Над чашкой вился дымок, а от одуряющего запаха на глаза навернулись слезы. Еда. Настоящая горячая еда. В последнее время Шадрен питался одним сырым мясом, иногда оно не успевало остыть, прежде чем попадет в желудок, но вот уже много дней он не ел ничего и держал во рту кусочки льда, чтобы утолить жажду. Он отдал бы все за кусок свежего хлеба или ложку гречневой каши, а тут — мясной отвар. О боги, как он был им тогда благодарен, а хозяева, видно, рассчитывали, что от чашки супа экзалтор станет толще раза в полтора. Надо отдать им должное: брат и сестра принялись за путешественника, когда от Фрея остались одни воспоминания. Они разбивали птичьи косточки куском льда и высасывали содержимое, а затем крошили остатки в пыль и ссыпали в кипящую воду, но это варево уже не насыщало. Они проголодались опять, потому что голод вечен, он будет приходить снова и снова, пока вздымается грудь.

Плавая в котле, Шадрен не чувствовал своих ног. Наверное, у него бы достало сил оттолкнуть этих дикарей, видевших в нем лишь большой ломоть мяса или затравленное животное, не способное на бегство. Но экзалтор смотрел на двух стариков и сознавал, что они блуждали в пустыне десятки лет, так и не сумев выбраться, и обосновались в долине, защищенной от ветра двумя рядами скал, когда надежды уже не осталось. Ему было некуда бежать — разве что в холодный мир белизны, от которой болели глаза.

— И что же тебя спасло?

— Голос Идрис, — охотно ответил Шадрен. — Она оставила во мне частичку себя, как часто бывает с теми, кто нам небезразличен. Я вылез из котла, повинуясь этому голосу, схватил со стола нож и перерезал им глотки, как свиньям. Они собирались разделать меня этим ножом, так что вряд ли заслуживали лучшей смерти. Затем я похоронил их. — Экзалтор помолчал. Рядом с Мортой лежал сложенный вчетверо плащ, а на нем хрустальная маска. Ружье одиноко стояло у стены. — Морвена возвращает мне все, чего я лишился: мои вещи, мои воспоминания. Это прощание?

— Тебе решать, человек.

— Спасибо, что заступилась за меня. Перед своими сестрами.

Морта холодно взглянула на него.

— Не стоит благодарности. Я действовала не в твоих интересах.

— Чем же я так тебе не нравлюсь?

— Ты приносишь несчастье.

Это заявление вызвало горькую улыбку на его губах. Родителям Шадрена пришлось продать лавку с пряностями, чтобы покрыть его игорные долги. Отец был отчасти виноват в пристрастии мальчика к азартным играм, так как сызмалу водил его на скачки, и одной маленькой победы хватило, чтобы Шадрен окончательно увлекся. В пятнадцать лет он не представлял своей жизни без всплесков адреналина, которыми сопровождались удачные партии, и имел обыкновение обирать противников до нитки. Он не просто выигрывал, он втаптывал оппонентов в грязь, не забывая о грязных словах и неприличных жестах. История окончилась тривиально до безобразия: появилась одна девушка, не из его круга, и Шадрен проиграл ей все, что принадлежало ему и его семье. В тот вечер он впервые познакомился с отцовским ремнем, хотя родитель бил его скорее из отчаяния, а не ради того, чтобы преподать урок, а на следующий день Шадрен ушел навсегда. Он мог стерпеть побои, но немой укор в глазах матери был для него как ножом по сердцу.

Шадрен решил, что его соперница жульничала, и несколько дней следил за ней. Ее кисть двигалась под столом, но в ладони ничего не было. Ее губы что-то шептали, но он не мог разобрать слов. Именно тогда он узнал о тех, кого называют ведьмами. Первым побуждением было сказать родителям, оправдаться перед ними. Потом он отбросил эту мысль. Будь она хоть самой Богиней, отныне ему не доверят и монеты.

Вступление в Гильдию было неплохим шансом реабилитировать свое честное имя и отомстить всем ведьмам сразу. Шадрен не знал, подойдет ли он для такой работы, хотя рос здоровым и крепким, но все оказалось проще, чем он представлял. Выяснив, сколько ему лет и кто его родители, мальчика отвели на нижний этаж подземелья и оставили наедине со странным существом, с головы до ног облаченным в черное. Видны были только тонкие руки, прозрачные и отсвечивающие голубым, судя по всему, принадлежащие женщине. Позже он разглядел, что ее стан окутывает не ткань, а складки мерцающего дыма. Колдунья говорила о чем-то неважном, не имеющем отношения к делу, обращаясь скорее к невидимому собеседнику, чем к Шадрену. Потом она начала спорить с невидимкой, понизив голос до страстного шепота, и это продолжалось несколько минут. Мальчик вслушивался в ее слова с любопытством, но ровным счетом ничего не понял. За ним пришел мастер, колдунья ограничилась рассеянным кивком, словно потенциальный претендент в экзалторы нисколько ее не интересовал или она успела позабыть, зачем его привели. Шадрен ее больше не видел: ни среди Вираго, ни в рядах обычных ведьм. Тогда он не придал этому значения, как и тому, что экзалторское снаряжение, которым его снабдили спустя месяц, было новехоньким: плащ с иголочки, на него шитый, на ружье ни царапинки, на маске ни единого скола.

Позднее мальчик с удивлением узнал, что подавляющее большинство экзалторов были выходцами из благородных семей и все они без исключения — белоручки и недотроги. Практически каждый носил в душе бремя вины и явился в Гильдию за искуплением.

— Можно мне продолжить?

— Конечно, — пожала плечами Морта.

Шадрен смотрел на огненные перья на ее капюшоне, пока у него не начало рябить в глазах, а потом заговорил. У городской стены он встретил ведьму, бледную и исхудавшую, как он сам. Она пересекла ледяную пустошь, но ее не пустили в Альдолис. При виде Шадрена, двигавшегося вперед одной только силой воли, ее глаза зажглись надеждой. Ведьма практически повисла на нем и стала умолять взять ее с собой.

— Скажи, что мы пришли вместе. Если останемся здесь, то погибнем, так не лучше ли соврать? В этом нет ничего постыдного. Я готова назвать тебя отцом своего ребенка, хоть ты и экзалтор.

Шадрен тупо глядел на нее. Он плохо соображал.

— Почему они не дают тебе войти?

— Потому что я не чудовище. Только он. — Ведьма пошарила позади себя рукой и вытолкнула на свет дрожащего от холода демоненка с заостренными ушками и перепончатыми, как у дракона, крыльями. Тощий скелет обтягивала темно-серая кожа, покрытая мелкими чешуйками на плечах и коленках, узкие глаза без белков были темными и непроницаемыми. Когда он вырастет, крылья поднимут его в небо, но для ведьмы, его матери, существует лишь один путь — вниз. — Если ненавидишь меня, так пожалей малыша. Смотри, — она заплакала, — у него живот вздулся от голода.

— Я могу взять ребенка. Но не тебя.

Ведьма перестала лить слезы и замерла, не веря своим ушам. Потом инстинктивно прижала к себе демоненка и выдохнула:

— Почему?

— Таковы правила. — Он принес Идрис в жертву этим 'правилам'. Отступать уже было поздно. — Это место для падших. Ты ведьма, и ты в своем уме.

— А ты человек, — прошипела она. — Мы могли войти втроем, как семья. Ты знаешь ответ, экзалтор? Привратница гонит меня прочь.

— Ответ? — переспросил Шадрен.

— Если ты попадешь внутрь, уговори ее впустить меня. Ты не можешь быть настолько безжалостен. Таких людей не бывает.

Он вспомнил Кайна.

— Бывает.

— Я нарушила закон Гильдии. Неужели это так важно?

— Это единственное, во что я верю.

Шадрен жалел ее, но преступления, совершенные осознанно, казались ему тяжелее тех, виной которым был гнев. Он предал свою любовь и сохранил верность закону. Глупо держаться за свои принципы, они меняются в соответствии с обстоятельствами, и только гильдейский устав нерушим, как стальной обелиск.

— Тогда больше не попадайся мне на глаза, — сказала она.

По ее волосам пробежали электрические искры, и ведьма отвернулась. Шадрен приблизился к темной громаде города, над которым раскинулось ржаво-красное небо. Он обернулся: из-за гор вставало солнце, но его лучи не проникали сквозь незримую завесу, окружавшую Альдолис, и в городе царила вечная ночь. В стене, черным блестящим кольцом окружавшей город, не было врат. Входом служили четыре низких арки, к которым вели истоптанные тропинки. Сквозь арки можно было пролезть на четвереньках или на животе. Шадрен, ничуть не стыдясь, рухнул на колени перед стеной, как перед огромным божеством, у которого он собирался искать милосердия, пригнул голову и пополз. Его плечи едва втиснулись в узкий проход, а свободное пространство между его телом и стеной заполнила сила. Она забивалась ему в легкие, щекотала ноздри и как будто сдавливала его со всех сторон: с каждым пройденным метром это давление усиливалось.

Последний рывок — и Шадрен оказался на свободе, смог расправить плечи и вдохнуть полной грудью. По левую его руку размещалось озеро с угольной водой, оно пузырилось и шипело. Вокруг озера росли чахлые кусты со сморщенными темно-зелеными плодами, и Шадрен не решился бы их попробовать даже под страхом смерти. Справа в загоне, высоком, как для лошадей, металось несколько собак. Одна из них оперлась на ограду передними лапами и протяжно выла, запрокинув голову. Ее веки были стянуты металлическими скобами, из пасти капала кровавая пена, одно гнилое ухо судорожно дергалось, на левом плече недоставало солидного куска плоти. Другие псы выглядели не лучше: наполовину мертвецы, голодные и усталые. Шадрен собрался с духом и медленно пошел вперед, к высокой башне из камня, находившейся между озером и загоном. Он натянул невидимую нить, приведя в действие предупреждающий механизм: на шесте у подножия башни зазвенел колокольчик.