Межгосударство. Том 1
Шрифт:
В Москве хоть и готовились к битве, ни поляки, ни литовцы не смели Орию, зная, дочь Перуна. Не хотели гневить перед битвой, возможно всё это и затеял, теперь переставлял всех у себя на карте. Из вышесказанного можно заключение будто к битве только поляки и литовцы, не соответствовало. Лжедмитриевцы меньше прочих. Сидели в Кремле (правда, решились на одну отчаянную), ждали развязки, большинство узлов под стенами. Там так называемое Второе ополчение под руководством Хованского-Большого, Пожарского и Минина готовилось дать войскам гетмана Ходкевича. Ория уже, в день 24 августа, перед сражением, должно было всё, безумна, сохраняя разум. Переняв от матери красоту, за годы жизни сумела присовокупить нечто из арсенала, с помощью Бадб или Маха в свои тысячи умудрялись половую жизнь. В протяжении того, гетман Ходкевич встретил деревянный Пожарского, Григорий Орлов совершал предательство, гайдуки Невяровского прорывались в Кремль, войска Ходкевича пановали церковь Святого Георгия в Яндове, Кузьма Минин драл из головы, Александр Корвин-Гонсевский закручивал усы, все кто мог штурмовали Земляной, князь Пожарский лично остановить бегство своей конницы, не выдержавшей натиска казаков Ходкевича и отступивших на другой реки, венгерская пехота и казаки Зборовского Климентьевский острог, Авраамий Палицын врал казакам Дмитрия Трубецкого, Николай Струсь и Иосиф Будило самогон на задах посреди Соборной, Ория совокуплялась с двумя литовцами и одним поляком в подвале Свибловой башни, гремя кандалами, разрывая одежды, крича не по-христиански и не по-католически, слизывая слизь с камней, топча друг друга, выбирая из связки самые длинные ключи, снимая с одного и надевая на следующего кокошник, собирая семя в сапоги для подкрепления сил, подхватывая вываливающиеся кишки, устанавливая знамя русское, польское и литовское, каждый час выбирая новую жертву, отпихивая случайно затесавшихся крыс, меняя винные бочки на пороховые, приказывая призракам казнённых и повинуясь за них, иссушая двухвековую сырость, пренебрегая ядрами, но благоволя картечи, занося все трещины в округе в реестр личных обид, усмиряя похоть добродетелью, изображая в игрищах кавалерию атамана Ширая без седоков, жалея об отсутствии среди них арапов, перекатываясь вверх по ступеням и проваливаясь всё глубже через подвальные перекрытия. Остановились только когда русские стали изгонять всё вражье племя из Кремля, не миновав и их тесный. В отчаянии, внутри ничего, Ория сначала кинулась на застигших стрельцов, пользуясь, всё как один рукой глаза, получила древком бердыша, откатилась в угол, как можно дальше язык, дразня захватчиков, с яростью сжала с редкими остатками частокола, достало для решительного, из-за остроты от предков.
«Поэт это цверг, пьяница – престол. Пьяница сидит на ступенях парадной дома в коем застолблена жилая. Ему отвратительно в смысле чувств и мироощущения, нельзя домой, сидеть же здесь холодно и жёстко. Поэт, исполняя предназначенное ещё от филидов, шатается по улицам, от холода самого себя за плечи. Его стискивают всякие ублюдки, о которых надобно бы повести отдельный. Поэт идёт, одинокий, несчастный среди ублюдков (плечи предоставляют: цверги Зоббурга и боги Асбурга, гунны и древние греки, почтальоны и репортёры газет, призраки и маги, библиотекари и скевофилаксы) и ему, не смотря на множество распёртой кожи кругом холодно и уж разумеется, одиноко. Идёт дождь, свистит ветер, фигуры облекаются в туман и в том исчезают, это Лондон, это Солькурск, это выколотая окрестность, это катакомбы, это речное дно, это Венеция, это подвалы Кремлёвских башен, это фотографическая карточка. Шляпа пьяницы разбухла от капель, плечи трясутся от зябкого тумана, рваного на клочки ветром. Поэт чихает от подъездной пыли, в седьмой ремонт. Пьянице тесно, его будто толкают из стороны в сторону, на самом, конечно, пары в голове и вистибулярка, людской поток несёт куда-то. Поэту стыдно и скверно, страшится скрипа двери и мерзкого голоса, велящего убираться прочь. Пьяница выходит на улицу и сталкивается в дверях с поэтом. Места меняются отрадно в сей холостой простынный век». Из части седьмой «Апологии самоубийства» Эмиля Коновалова.
Поручится любой адепт, Эмиль Коновалов мерил шагами в Солькурске для достоверности, и на Херсонской возле Херсонских, верных о, участвовал в нижеследующем, в обдумываемой природе не существует. Двое лукаво сквозь кованые прутья ворот, замкнутых на замок-гнездо. Снаружи толст, напоминал очертаньем яйцо, место коего за воротами, в саду, окружавшем жёлтый, небрит, с осунувшимся честного синоптика, болезненно блестящими и засохшей неустановленной коркой на тонких. Беседа глубокой, в час близкого к рассвету Тигра-прыгуна через обручи. Известна ли вам судьба почтенного не в этом мире Ван Зольца? – толстяк. Услыхав одно, болезненный затрепетал в области паховой мышцы, схватился руками без выбитых на пальцах перстней и кириллицы, с интеллигентными мальтийскими крестами за чёрные прутья. Вижу, что неизвестна до степени известности. А вам, уважаемый собеседник-маньяк-настоящий сумасход? Вы знаете? Да. Он, как и всякий проповедник, затеял извлекать выгоду из взятого в аренду культа. Выгоду, какую же выгоду он может извлечь из такого рода смерти, разве что ему завещают квартиры? – обитатель райского и сунул лицо между. Деньги и немалые, сравнимые с капиталами Рокфеллера, пущенными на сторожа его зимней резиденции. Ван Зольц теперь сделался очень богат. Как, как, как, почему он ещё жив, какие деньги, неужто рубли? Деньги, потому и есть, что ещё жив. Ван Зольц временно неизлечимо болен. У него раковая опухоль части мозга не отвечающей за благородство, с такой живут долее всего. Шарлатаны, его пользуют, не устают изумляться, как он ещё держится за проблемы этого света, а он ещё и затеял вот что. Обратился к крупному как рыба в садке букмекеру и, представив тому заключение подподвальной врачебной, заключила у него в голове карциному и постановила жить не более двух месяцев-локальных светопреставлений, предложил обоюдоострую. Ван Зольц ставил на, прокоптит ещё год. Внёс в контору относительную буквально ко всему сумму, скопил за годы своей проповеди длинною в жизнь и обещал явиться через. И явился, призрак обманутого камнем путника, получил свои и предложил букмекеру ещё. Сейчас к концу третий срок, идёт в разрез даже с конституцией Трансвааля. Третий год? – отпрянул от ворот. Значит и тогда-никогда
Крепкие пряничные с добавлением стальной глазури, помещённые в высоком каменном заборе, снесены двумя аргамаками, запряжёнными в чёрную на изжившем себя рессорном. Кучер, человек в чёрном платке вместо рта, перед столкновением зажмурился и отвернул, кони торжественно заржали от удара. На глазах чернели слепящие даже телескопы накладки. Когда преграда вполне, возница набрался духу оглядеться на каком он свете, что есть мочи засвистел и погнал вдаль по ночной дороге с тёмными до копошения чудовищ сторонами. За триумфальным ретированием, укрываясь в произрастающих близко забора, унылый молодой джазист-по-природе в рединготе-опушке леса, потрёпанном к первому книжному изданию «Анны Карениной» котелке. Принцип. Проводив взглядом, недолгим, живо сожрала ночная тьма и её присные, Принцип тихо: уже и самому пора за дело браться, а то потеха обернётся утехой. Торопливо по улице, вдоль каменного забора, то и дело через трупы в криптометафизическом подтексте. Накрапывал мелкий, по земле стелился предрассветный туман-пар молока, когда достиг окраины. Шёл с четверть часа или около (в тени) шпионского прихвостня, для чего-то должен упоминаться каждую пятую страницу. По бокам потянулись сперва низенькие, ответственно скособоченные домишки, после в два этажа и на несколько квартир, завязались как узлы развратосудьбы, подворотни. Покуда молодому человеку с лицом столь же унылым как и это утро, не повстречалось ни единой живой и души не обретшей покоя. За одним из заборов глухо зарычала собака, предупреждая раннего, на чеку и ещё не дочитала страницу и более никого и ничего. Малость по улице, Принцип поворотил влево, скрывшись в тёмной, превосходно соображал в них и всегда сокращал дорогу через эту поносную. В нос кислятиной, вечным помойным ароматом, перегаром, умеренной гнилью, торжеством свиней над баранами. Принцип тихо мимо сараев, разворованной поленницы, торчащей над землёй покатой погреба, бельевых столбов, гелиоцентрических скамеек и самодельных маятников. Справа шевеление. Мог пробудиться ранний рыцарь, смежить в обратную шайка без аттестатов зрелости, и в этакую рань могли отыскаться. Подойдя, отчётливо несколько человек, мужчин, сбившихся в кучу и что-то горячо. Не то что бы завзятыми пажами и оруженосцами, подыматься раньше солнца, промышлять чего испить ранним, заглушая боль и трепет перед дамой сердца. Принцип хорошо в здешних заведениях, жителях, нравах и обычаях, сам не местным (из Москвы, а описываемые в Солькурске) и сборище четверых, среди мелькнул бляхой знакомый по сенсационным рассказам, заинтересовало чрезвычайно до безалаберности. Узнал благодаря одному громкому, по чьей-то совести говоря, бестолковому в коем судебный процесс, страдающий геморроем судья, сам дворник, медицинский фонарь, морковь, хитрый обман и хитрый обманщик, так же относительное торжество справедливости. Пересёк двор, окраиной шёл по сию, приблизился к горячо не лишённым определённого Уложением о наказаниях благородства. Чего-то долгонько нету, чесал дворник, как бы весь ходовой механизм не сгорел. Да он скорее заржавеет, если водкой из масла не натрётся. А кто, ты говоришь, туда первым пошёл? Да братец мой, названный, третий, ещё в 12-м году, когда только дом построили, думал подвал инспектировать, а к нему катакомбы раньше подвелись. А этот сегодня говорит, амфору он там с античной бормотухой, та хоть и выдержана чересчур, а можно, правда сапоги гармошкой могут в сандалии превратиться. А потом? А потом жена его искать выскочила, в простыне и тиаре, ну мы ей и указали, куда лезть. Это ещё три самых долгих часа тому. Что ж это вам в такую ночью не спится? – сощурился от надвигающегося рассвета дворник. Да гульбанили мы по чёрно-белому, одно беспрестанно орущее счастье водочкой заливали, а тут к недовольству соседей всё завершилось, а братец возьми и скажи, там мол, в этом четырежды затопленном подвале, амфора бормотухи. Ну и пошёл сперва не за ней, а потом за ней. Мы ему говорим, как тебе одному не страшно, тебя же недавно даже упавшая из угла удочка сразила, а он отвечает, мне мол сейчас сам чёрт не брат и ушёл. Это он, чтоб никто не знал где там ликёро-археологические, завистливо другой. Да зверина там, истинно-туманно говорю, зверина. Завелась и каждый день по три раза завтракает. Тенью растянутого пеликана Принцип. О чём судачите, почтенные забулдыги-элеаты? Да и тюлений хрен не разберёт, в сердцах безосновательный из четверых в цилиндре и с геральдическим. Зверина какая-то, люди амфоры ищут. Да, зверина, упрямо голову говоривший последним от чего внутри звякнули невидимые. Завелась она как с седмицу, а на свете живёт и того больше. Мне любимый пасынок баял, рычит как что не по её, а они с дружками евонными, в подвале перестали на жертвоприношения собираться. А раньше для них слаще по общему вкусу места не было. Усугубление речи отрезвляюще. А каков из себя сказанный зверь, его кто-нибудь видел, быть может это раненая нерпа или вовсе заблудившаяся выдра? Решил особенно не в забытом Богом зооуголке. Помалу предрассветные рассеивались, светлее, ночной легкомысленный ужас превращался в осмысленный дневной. Известно ли вам второстепенное свойство таких подвальных зверин? А это свойство таково, умеют рассеиваться химерой, только если не окажется плодом Ехидны и Тифона. И много там уже людей сгинуло? – не ответа, Принцип. Трое, глухо неосновательный, отошёл в сторону промахать жезлом марш военного. Ну так я схожу, посмотрю, что там за блохоярмарка? Дело твоё, но труп искать будет дело наше. Вход в подвал и для обыкновенного низок, для долговязого Принципа оскорблением всей съеденной за жизнь пище. Нагнул голову, распахнул пошире, та немедленно, снабжена невидимой пружиной козней, обратно, снова и снова отошла, снова и делая вид, смело, шагнул. В подвале сыро, но теплее чем на осенней, может оттого зверина сюда и, тогда, соображал Принцип, нечто африканского разлива. Темно, свет с улицы скоро продал паи в освещении, корпускулярного как в Иордани или Ханау не. Молодой, поднявшаяся на мельнице мучная пыль, остановился и прислушался. Тихо, в глубине подвала мерно капала, стрекотал сверчок, что-то перекатывалось по желобам. Осторожно ступать вперёд. Полоска света у двери по образу вязальной спицы, зажглись глаза, этой спицей никак нельзя поразить. Два красных перигелия, на довольно близком между и на небольшой от пола, если бы зверина лежала, всякое, может лежать, может и прыгать. Точно кто-то послал, соображал Принцип, слали во всю историю человечества. Вепрь Артемиды в Калидоне, призрак птеродактиля Гуан-Ди от Ляодунского залива до заставы Юймэньгуань, вепрь Апполона на Эриманфе, внук Уробороса Перуна в Пскове и Киеве, жаба Яровита в Москве, мантикора Парисатиды в Персеполе, птицы Ареса подле Стимфала, сдвоенный гриф Нестора Грубера в Колчестере, бык Посейдона на Крите, эндрюсарх Антуана Шастеля в Жеводане, тилацины Готффрида Невшательского на земле Димена. Принцип немедленно, всё тело скривила, лоб немедленно, гадая, кто из перечисленного мог здесь, только бы не сдвоенный гриф. Спускаясь в подвал мирковал, отсюда в катакомбы, пропадают туда, не в силах сдержаться. Между тем точки не мигая на пришельца, спустя около минуты такого, одна погасла, вторая поднялась выше, как если зверина встала на лапы, а её подмигивание затянулось. Решил более не, всё взвесив, неприятно удивлённый самим собой. Знал, нельзя спиной и тем более, с щепетильной последовательностью оба. Выскочил, в ушах стучала, жарко и мокро от пота. Абстрактная зверина (фантастическое совокупие из сказанного «Физиолога»), если была она, так за ним и не. Полицию, полицию зовите, да ещё какое-нибудь общество на единорогов, ошарашенным появлением мужикам Принцип и зашагал прочь, понимая, своим возвращением подарил всем надежду. На сегодняшний полдень замазана с будущим подельником. Свёл старый ещё из московской криптожизни, кривляющейся в прошлом. Сказал, зимородок надёжности, с ним вполне дело или два, в зависимости от накатившей алчности. Одного мало, с ним собирался сколотить. До полудня бродил по городу, на шпили и купола, раздумывая не о загадочном даже. В голову недавняя, пережитая тяжело, выслушать перечисление всех материалов судебного дела, стойко, о застрелившемся из-за него по миротворению. Более теоретик, чем участник движения, однако верящий в свою, Будда в Конфуция. Полуважный чин в госпитальном комитете, встал о загребании Принципа на военную, сумел выхлопотать ложные антител. Тогда с укрывающимися рекрутами партизанская война с разграничением горячих точек. В газетах то и дело абзацы: «…по рапорту солькурских рекрутских старост разыскиваются мещане, состоящие в рекрутской очереди, находящиеся в неизвестных отлучках, из них некоторые по паспортам, а другие без оных». Благонамеренный список фамилий. Не желали евреи-ортодоксы, старообрядцы и псевдокультические секты. В основном такие членовредительством, Принцип себя не желал. Избран реляцированный выше небанальный. Ложные мастырились ли истинные, кровь следовало и сцедил сам коллега, сговариваясь с доктором, ближняя вена. Сумма эритроцитов псу под хвост, надобный с Принципом. Условились о брюшном тифе, как о тифе и как о вполне брюшном. Одним сиятельным утром, товарищу годовую подписку порнографических дагеротипов, торт с взбитыми и письмо из лаборатории. В первых строках, в крови найдено и к службе в армейском пригоден, моаи для самоудовлетворения (один из дагерротипов, произведена сверка, нечто подобное). Товарищ чрезвычайно всему вместе и по отдельности, накануне намекнули на раскрытие заговора в высших сферах и возможной каре в виде отчуждения фотокарточек с мудями, даже пустился в пляс-языческий хоровод, как потом Принципу человек назвавшийся его лакеем. После пожелал углубиться в суть торта, случайно результат исследования, разумеется вовсе не желая этого. Значилось белокровие. Принцип по сию помнил множество из, вместе напоминали друидическое, попробовал произнести в ухо кабатчику и поглядеть, выйдет. Лейкемия, глутин, гипоксатин, лейцин, тирозин, спермин. Диагноз правдивый, офицеры белогвардии. У понятийщика, лучшего исследователя теории, война может лишь войной, либреттиста подробнейшего разбора и комментария идеального механизма, из крепости в лес распоряжения и всё такое прочее, замыкание на своём салюсе. Вследствие, благородно-беспечная душа, не мучить родных и не тянуть из тех напрасных, но обеспеченных золотом как и прочие, на лечение (аргумент зияющий неправдоподобием, денежная лейопельма, заявляющая, перевоспиталась), взял со стены и без обиняков. Это менее месяца. Непонятно как кому-то удалось Принципа как рекрута, выйти на его запутанный в этом огромном, тем более уже двадцать восемь. Пока Принцип, на церковь Флора и Лавра, вспоминал девиантные лейцины, подоспело. Назначено неподалёку, у Петербургских номеров в стороне Херсонской. Народу вроде извозчиков и поставщиков снеди, фигурок из соли и цветов всегда больше брусчатки, следовательно место намоленным прошениями особого рода. Сверялось по колоколам Знаменского, отбивали каждые четверть. Как выглядит будущий, Принцип никакого, сводник, сам вонзится образом. Подходяще, главарь несуществующий даже в реестре несуществующих, не очень смотреть на людей, менее того вглядываться в. В ожидании вдаль, в сторону Флоровской, бросить, пилон церкви Флора и Лавра скрыт пилоном Николаевской. В Солькурске очень мнения псевдокультов на тот или иной, возводили в честь многие храмогрибы. Отвлёкся, под ногами звякнуло. Опустив, у носов ботинок гаман, при более вдумчивом признал. Торопливо ощупал оба пальто, хотя верно, ксивник должен в правом. Пуст, в левом бумажный брикетец, по мягкости, с каким-то натуральным дерьмом. Подобрав дизайнерскую мошну, попытался в паз, но не тут-то, карман занят и не новым, о нет, таких случаев в подобных местах почти не. Человеческой клешнёй, как будто на цезуру пульса всего мира, частица билась в кармане всякого миротворца. Принцип что есть силы впился в проворную и резко назад. Перед ним выразительного, но не в словах, пошедший в провизоры сын библиотекаря, с глазами-рентгенами и повязанным на шее платком, почти всегда шрамы от неудачной зарезаться. Резким высвободил, из внутреннего, немало обеспокоил, широкую записную или тетрадь, раскрыл на первой. Написано «Горло жирафа». Очевидно так звали и более очевидно, объявленный подельник. Горло жирафа не изъяснялся наблатыканностью, предпочитал кропать, не утратив навыка. На боку чернильница с крышкой на резьбе и цепочке, из нагрудного оконечности трёх разных и пегих, землеройка-красавка. Писал в сказанной широкой в сыромятном. Несколько страниц заполонено словами и составленными через пень-колоду фразами, расхожими в употреблении. Размером имя. Горло жирафа. Кроме «да», «нет», «решай сам», «надо думать», «не сейчас», «моё возбуждение велико», «тогда интервьюируй себя сам», «превосходно сказано, ублюдок», «я изобрёл всё сущее», ещё несколько. Ты что, немой? – дорогой Принцип. «Нет. Горло у меня болит. Мало говорю». Удовлетворился, шагомер в жилище Принципа. В Солькурске нанял мансарду в четвёртом доходного напротив Крестьянского подземельного банка на Московской. Ловко ты меня прощупал без всякого, снова Принцип, промышляешь то тем, то этим? Неопределённое, формула философского алебастра, плечами. Даже тетрадь не стал, пентюх-сквернослов. Так, в молчании и угнетении властью до места. Комната Принципа широка, обставлена скудно. Что употребимо для жизни на широкую, промежуток меж ног кавалеристки, ни единого лишнего. Недавно поболее стульев, чтоб банде, ещё не собранной, намечаемой во многих местах помимо головы, на чём роиться. Кроме тех стол, кровать, чугунная с выведенной в окно, полка с книгами, пустой остов клавесина, два свёрнутых и приставленных к стене ковра, полупустая дровница для нужд печи, фаянсовая ваза с подведённым, сложенная ширма с японским, двенадцать гвоздей в стену для навешивания картин, сюртуков, цепей и винтовок, половая ветошь у. Растресканные плашки пола, повисшие верхними концами шпалеры, выцветшие, обшарпанная рама, не открываемая много с малым для исторжение печной наружу. Я прошу тебя дожидаться меня здесь, считая его, очевидно, криптослабоумным, Принцип Горлу жирафа, мне теперь очень по одному. Через три вернусь, станем фердыщать о нашем. «Решай сам», показал. Можешь пока книгу. Горло жирафа так ничего не из Свифта-длинноряса, недельного Дефо, Достоевского-маменьки, Донна-звона, эф Бэкона, Бомбаста Парацельса, Рогира Бэ, Груббера-пустобрёха, Вертопрахова-красавчика, Ван Зольца к Коновалову. Не интересовался чтением. Неотложное Принципа в лютеранской, на той же Московской, ниже, ближе к Красной. Войдя раскланялся с пастором и скрылся в кабинете для исповедей с жёлтой.
Начать эту принципиальную эпопеи с аффирмации, в жёлтом доме отчего-то и стены, это убежище Мерлина, это последнее искушение евангелистов, это квазиобуза генерал-губернатора, это становление образа мыслей, это искупление воза с сеном, это вердикт, это ложное подношение богам, это альтерация всего сущего и это перевёрнутый Вакх Буонарроти. Дом в глубине обширного сада, ухоженного лишь подле дорожек и беседок, коих одна. Огорожен надел высоким, перемежаемым кирпичными колоннами, любопытно, при всей беспорядочности, ни одно высокоствольное не росло близко и ни приближалось ни единой (при том, пациенты беспрепятственно на столбы в лучших Симеона Дивногорца). С крыльца и из некоторых окон Херсонские ворота и Херсонские шпили. Дом тремя составленными из других этажей этажами, окнами-обманками, каждое забрано двумя, наружной и внутренней. Как из всех предосторожностей, помещались повредившиеся рассудком несколько сильнее прочих. Лечебница устроена на благотворительные и, не смотря на, даритель не столь давно сделал вид, окончил земной променад, дело жило и даже процветало редкими бутонами, до сих пор нераскрытыми. Персонала заведении скорби не изрядно, муравьёв в покинутом муравейнике. Легальный доктор, асоциальная сестра, законспирированный сторож. Ещё один, бездельный, во флигеле на территории сада по хотению жертвователя, тоже недавно с растительной помпой. Пациентов четырнадцать, умноженных на троицу евангелистов плюс креститель и тень. Не о всяком следует, но и примечательные в духе вокальных Гекатея Абдерского. Пока благодетель лечебницы себя благоразумно, отряд умалишённых изредка, пополнялся и переворачивался с ног на голову. Начавшиеся ухищрения со смертью, застигли за этим счастливым. Больше никого в не принимали, многие просились, по большей неверные мужья зимой и верные, но уставшие от скребков жёны, летом. В третьем этаже хозяйственные, докторский, ванная комната, процедурная, прочая считающаяся необходимой для жизни душевнозатворённых. Во втором жилые, десять, но это если хитрить. Селили по двое, две совершенно, не во всякое пустовали, два ютились в одиночестве. Первый этаж два могущих впечатлить и фавна-архитектора нор. Заведомо гимнастический и не в добрый час артистический. Второй особенно напичкан лебёдками и занавесами, для заведения толка, квазипокойный благотворитель полагал, для исцеления души кунштюки вроде спектаклей, лицедейств и прочих изъявлений натуры в большой необходимости (от приторности этого ганпаудера у меня сделалась сыпь из букв). Так же в первом ютилась кособокая столовая и трапецивидная кухня-отросток кишки. Кухарка приходящей и оттого за полноценный персонал не, вследствие чего выслушивала многие топорные от сторожа и сносила завуалированные доктора, полагала издевательствами. И доктор, и сестра, и, это ясно как употребление, сторож, здесь. Такова, в коротко-параноидальном изложении-лалите-сахасранаме, организация жёлтого. С недоношенным распорядком, с крутым нравом жителей-дредлоков и с прочим сопутствующим, можно ниже. День начинался с умывания всех мест, почти дюжина больных шла на третий, двое оставались в кровати, недвижимы. Умывала и обихаживала сестра, чего не вожделела платонически. Потом соответствующий бунтарскому духу кухарки завтрак. Следом все в гимнастическом, ежедневный общий разговор-предуведомление. Вела сестра. Порядок, сперва предлагала высказаться кому требовалось, если у кого-то созревало стоящее, аттестация плода сама по себе исключала появление однажды, сказать об, если нет, объявлялась заранее оговорённая с одним из. Обыкновенно подбрасывал Серафим. Серафим (в церковной метрике записан Сергей Асташонок). Незрелый сорока, приблизительно, с вечно всклокоченными, складочным лбом и громадными, лесного лемура и Эмеринциана, сына Якоба Ньюкасла, внука Готффрида Новый. Недужен ядрической манией грандиозности, до попадания сочинителем пьес и каких-то замковых новелл, однако столь категорично-вязко к критике из печатных и сказанных, столь яростно-типично любое посягательство на стройность и идеал своих, доходило до турниров, единственный до необъявленной поножовщины. К похвалам-лизанию как к должной официалии, по слоновьи благосклонно, без обыкновенного для прочих рассекреченного удовольствия. Себя уподобил собирательному Господа, полагая в угоду другим, творит столь же надменно-не требует редакции и автократически-меритократически, себя самым meritus среди прочих узколобых претендентов. Сильно урезанные его, заучивались и разыгрывались в больничном. Доброе утро, как обыкновенно кисло сестра, пациенты расселись перед графическим полукругом. Сегодня первой буду говорить, моё сестринское величество, я. Тема чрезвычайно, хотя вам так не покажется, да и относится не ко всем из, но ко многим в одном лице. Да Иса-гаубица из антрекотов, я говорю про тебя. Абзац в духе медицинской справки особого: Иса (Иса Дзотович Унаисатов), седобородо-гиперкинезический молчаливый горец, вот-вот ожидавший начала войны. До поселения в клиническом объекте, делал вид, патриот-перебежчик, строгал стрелы, пытал кинжал из напильника, приторачивал бинокли и подзорные к винтовкам, копал в убежище отхожую и конструировал домашний монгольфьер, поднимал бы око перископа. В один из дней по одному ему ведомым заключил, блицкригнули. Довольно мудро, учитывая всю человеческую вообще, каждый разделённый на пятьсот год в частности. Силой захватил в отеческое объятье всю свою, затащил в устроенное подле дома и частично под. Выжидал двадцать восемь. По истечении, не сладив с перископом, решил наружу собственною головой, осведомиться, кто победил, оказались ли они в оккупации или в окружении, не чрез их ли приусадебный линия фронта, не завис ли над городом цеппелин, не в их ли гостиной комендантскую вражеские силы, не появилось ли новых от пуль в одеянии чучела, Бог весть сколько ещё интересного пожелать знать, после истечения в локальности твоей муравьиной жизни не видимой тобой. После сего Иса в представленной к рассмотрению. Не оттого, покинув погреб, не обнаружил следов, тут оказался стоек, в жёлтый дом жена, месячное сидение в подвигло. Родные Ису редко. Мне снова стало известно, что ты отдаёшь свои лекарства, обличительно сестра. Серафим помнил или его воспалённому мозгу только казалось, помнит, или хотелось в это, ранее уже знаком с сестрой. Давно, после в меру успешной постановки одной его, обошедшейся без гнилостного салюта в середине и начале, принимал рукоплескания публики и цветы, она среди многочисленных восхищённых-отуплённых. Тогда на сцене не выделил из статистов с одинаковыми вскрывшимися гардеровыми, покажи действие от конца к началу, сделают аплодисмент ещё пуще, дождалась после спектакля на зимней улице, по пояс в сугробе подле полозьев его саней, с опёртым о голову извозчичьим хлыстом, в памяти всплыло это порочное лицо. Светила полная в обрамлении редких зимних звёзд-последних расшатанных гвоздей, сестра что-то восторженно-униженно, тогда ещё переменной лучистости глазами на Серафима, лишь досадливо рукой, во власти божественной музы, опёршись об освободившуюся от хлыста голову сел в крытые шкурами и укатил в неизвестность, она осталась растеряно в след. Иса, как в большинстве своей жизни, промолчал. Ну скажи ты мне, борода два уха, ну отчего в твоём выздоровлении виноват не ты сам? Ты что, не хочешь снова домой, к своей уже переменившей четверых отцов семье? Хочу, едва слышно Иса, губы шевельнулись. Тогда отчего полагаешь лекарства ядом, а меня Медузой Горгоной без способности окаменить? Молчание ещё более хлёсткое, до сотворения мира. Вы тут как остановившиеся в грязи тарантасы, застряли намертво и больше никуда уже не, в сердцах сестра, отчаявшись дождаться ответа. Тарантасы на век увязли в грязи, потому что их бросил возница, Серафим. Что, какой возница? – вскинулась было о своём. Ты полагаешь, мы с доктором бросили вас, не заботимся, не прилагаем всех, что у нас есть к вашему исторжению из стен? Умоляю, не мните себя возницами, разве что, когда сядете на козлы какой-нибудь таратайки, Серафим. У человеческих же жизней, возница не один, многозначительно перст к потолку, может и к не видным здесь. А как считают остальные? – привычным вперёд сестра, утягивая в беседу. Натан, предлагаю тебе, и перестань жаться в угол. Натан, серьёзный, но скрывающий это человек с тщательно взращиваемыми и ухоженными размноженными эспаньолками под воздухососом, манией преследования всего себя всем миром зла, снаружи. От чего развилась, чего боялся в жизни, об этом если и доктор, никому не, кроме собственных рабочих. Натана в больницу покойный жертвователь. Говорили, забрался к нему в дом и прятался не то в каминной, не то ещё в каком-то ангстическом. Натан всего и непременно ждал, скоро за ним и заберут, не важно кто, полиция в арестный или масоны в свою ложу. Даже доктор не, Натан внук основателя лечебницы, сын сделавшего ручкой недавно Арчибальда Вуковара, так же то, в его мании во многом кузен Гримо. Натан, говори пожалуйста, ласковее сестра. Что, что я должен сказать? – вжался в спинку. Про тарантас и возницу? Да, тарантасом правит возница, если его не будет, то и тарантас никуда не сдёрнет. Хорошо, а теперь представь, что повозка ты сам, кто в таком случае твой возница? Я сам и возница, подался, задумавшись и на несколько времени позабыв о. Ну и дурень, Серафим и тут Натан вспомнил, по его следу из Мальборка уже отправлена, входит дюжина тевтонцев с разукрашенными лицами, свора натасканных по его носкам доберманов в шипастых ошейниках, десяток кречетов, выклёвывают глаза и чёртова дюжина орлов, если тевтонцы не смогут ворота сада, ворвутся через чердак, похитят по воздуху. По ночам в лечебнице тихо, редко кого можно в длинных коридорах, к воротам приходит обрюзгший в чёрном рединготе, с поднятым воротником, в котелке без подливки. Из-за узких плеч и широких гормональных бёдер, очертаньями на яйцо тираннозавра. Подле ворот, жадно на тёмные окна здания, как будто ждёт, подадут знак раскрученной на верёвке свечой. Иногда улыбается и если в сей миг небосвод привечает луну, свет на стальном куспидате. Уходит под утро, обыкновенно с рассветом, возвращается домой или в катакомбы, старается не мимо церквей.
Возвращаясь из церкви с навешанной, знакомого конвоира, снюхан с юности, тянул в одной заброшенной Третьим отделением деревне (после московских), этот тогда по полицейскому ведомству. Однажды нашёл в лесу (как понятно, лес в этом только один и если где-то встречается лес, пусть и в Османской Греции, самый) разбойничий нож-открывашку. Был тогда вместе с одним Принципа товарищ, звали Спица в ловких пальцах (отречение позже ещё двоих), шутливо, вот мол, ты полициант, не сумеешь ли отобрать обладателя дореволюционного моносочетания? Конвоир оскорбился насмешке, отвечал, с лёгкостью миновавшего дождь пера. Придержали пари. Сейчас с вертухаем не меньшим на выпас двоих арестантов. Оба в кандалы, в полосы, головы как будто в сожалении и глаз не разобрать. Двое конвоиров, двое арестантов, если брать в рассмотрение принципы, двое Принципов. Стакнувшись, остановились, закурили. Что они? – Принцип у знакомца, кивая на жупелов. Этот вот не захотел помиловать библиотекаря, а этот старуху без рода занятий, выпуская дымное, конвоир. За что он её? Эй, плюгавый ас, ты за что старуху? – к арестанту. А ты бы не косорезнул? – вскинулся. Конвоир промолчал. А ты бы не косорезнул? – его Принцип. Косорезнул бы, но не на его месте. В городе, ни одной своею не прильнул к морю, по крайности к широкой (при всём не можем ни Тускорь ни Сейм), свой. Сам синтаксический компонент, «порт», целое жанровое ответвление поэзии, жизнь перемешанных друг с другом древних греков и древних римлян, тысячи судеб, не получается забыть и императивных несчастий, сиюминутных радостей, вековых интоксикаций, надежд-сколопендр, вывернутых наизнанку ожиданий и прощаний до следующего високосного. Здешний порт в обширных интерполяционных катакомбах, частью под городом, многоочковая сеть, вывезенные подчистую крылья под злонамеренными и обыкновенными солькурянами, существовали господа мало подходящие под определение добропорядочных, но честных в пределах десяти рублей сирот, однако в меру такие, наводняют и обыкновенные повсеместно. Принцип и Горло жирафа, для вторжения воспользовались одним из неприметных, в задней захолустного на Мясницкой, подле винных подвалов. Принцип знался с тамошним, пропустил гостей во всё время под дулом кремниевого. Хотя могут ли в порту гости? Все хозяева, одни не сильные, другие не слабые, третьи приспособленные. Вошёл, стал хозяином кладовки, вышел, на твоём месте властвует. Под землёй не вылупилось набережных, обеспеченных готовящимися к бунту механизмами для перемещения проштампованных коробов, пакгаузов для, коротких рельсовых, инженермыслей для починки, струй с воздуха и осмотра, эллингов и доков, прочих контражурных заведений, способствующих скорому чужого добра, с судов на сушу и обратно. В портах нынче важно другое. Аромат наличествовал в крайних избытках. Мандариновой кислятиной, пыльцовой гнилью, единственным возможным перегаром, вяленой до исчезновения рыбой, пережаренной для съедобия тухлятиной, украденным у других потом, застарелой пылью, испражненьями после всех видов еды, секреционными помоями, водкой-мамой и солью-мачехой. Улицы, какие не вырви глаз, факелами. Где масляные кенкеты, царит, стоят хоть каких-то, гроши в порту на другое, более. По углам и нишам из громадных, кабаки, ни один не в своё существование. Грязные каморы, длятся жирные, изрезанные, лоснящиеся от многосоставных наслоений. Вровень лавки и скамьи, тысячами порток, ягодиц, брюх, весть чем. Арены для боёв кулачно-замкнутых, ирокезо-петушиных и радио-собачьих. Процветала публичное магдалинство. По светлым проспектам полуголые с вымытыми половыми, подзывали прохожих на арго-ж и древнегреческом, ластились грудью, жеманно фиксами и отбелёнными, произнося заученные и подсмотренные на ладони, зазывали развратить душу и кокетничали со стенами, если больше не с. Ясное понятие, не обходилось без идиосинкразических грабителей, экзальтированных воров, мошенников-конфедератов, наихудшего пошиба и беспрекословных убийц, не жалеющих никого, радеющих единственно о своей фатальной мошне и изрезанном брюхе. Преступность контролю, своеобразному, обучение
магии. Воры и крысы, самые многочисленные портовых королевств-сатрапий. Серых умилительных тварей в избытке. В Солькурских катакомбах души Лондон, Марсель, Ливерпуль, Гавр, Нью-Йорк, Бомбей, Шанхай, Антверпен, Бордо, Роттердам, Гулль, Бремен, Штеттин, Данциг, Кенигсберг, Любек, Лиссабон, Севилья, Санкт-Петербург, Рига, Батум, Севастополь, Христиания, Портсмут, Специя, Смирна, Бейрут, Кадикс, Порт-о-Пренс, Багия, Вальпарайзо, Иокогама, Кобе, Хакодате, Батавия, Аден, Занзибар, Капштадт, Мельбурн, Севастополь, Берген, Стокгольм, Бостон, Ла-Корунья, Брест, Плимут, Фальмут и Сидней. Заодно плыли и авралили. По порту Принцип с Горлом жирафа. Зазывали девки, караулили шайки, глаза жадно рыскали по тёмным, неспокойные, чуждые тут всему, новоявленные бизонохозяева. По уговору раб (квазикрепостной) Принципа на Столетнем. Серединное катакомб, сходилось девять. Не совсем перекрёсток, клубящаяся площадь, освещённая много, пестующая мрак лишь в самых. В соответствие с договорённостью точное под углом в семьдесят два ко входу в главный, «Башней». Надуманный резон, корнями глубоко под, вмещал под каверну удовольствий, тайных складов марафета и источник минеральных вод. Раб уже, со взятой на верёвку длинноухой, без коей в место, лежал, можно не дойти в штиблетах, излишне освоиться в имевшем множество, концовка романа, совсем и никогда не возвратиться из мыслями. В порту резали уши у кого находили никотиану или капсикум. Вещества, известно, у собак последнее, если только не предстояло недельного мертвеца или навозную кучу. Если могли, запретили и солёность соли. Наверху, у множества входов, филактерические банки и аддитивные хранилища табачных листов и порошков, живо. Ловкие заводчики, за один вклад гроши, на масштабе курильщиков, надобно. Дошло до, для нюхательного ячейки с усами, за смётку рублями, для трубочного набивона, дешёвой махорки, панателл и козьих. Впереди к заученному рвался пёс, за ним босыми ороговениями раб с фонарём, не отставали Принцип и Горло жирафа с тетрадью. Присмотреть третьего в шайку. Некто Позвоночник крепче чем хребет, не последний в лестнице сжирания, недавно стукнул, на примете молодчик, будто можно. Позвоночник крепче чем хребет осторожный и логово глубоко, тектонобайкал, не относительно поверхности, для того занадобился раб с. Давно факелы, спал многосоставный смрад центральных, чаще мягкие округлые, тихо попискивающие и не торопящиеся из-за всякой экзистенциальной ерунды. Позвоночник крепче чем хребет под стать своему. Худой, лысый, с торчащим. Одет в кожаный фартук на голое и полосатые брюки. Зовут Ятреба Иуды, не утруждаясь приветствиями. Гостей в обитой деревом каморке, ещё две сквозануть. Известен мне мало, если бы ты, Принцип, так не торопился теперь со вскормлением, я бы не стал его рекомендовать, если бы и стал, то через подставных-несуществующих. Говорю об этом голосом, чтоб потом на меня не сходились, ежели что. Нам это марвихер-подходяще. Позови его по имени, рабу. Открыл левую от входа и засунул голову. Вскоре в переднюю Ятреба Иуды. Как зовут в поле деятельности? – Принцип. Ятреба Иуды. Что знаешь? Знаю, что ты дело затеваешь в котором корысть выше чем боль в коленях. А не страшишься в прозекторской у Бога застрять? Это смотря сколько посулишь контрмарок. Сговоримся. Я Принцип, это Горло жирафа. Ятреба Иуды кивнул. Смотри, подведёшь его, Принцип на Позвоночника крепче чем хребет, сам знаешь, в какой монастырь все проследуют. Покосился на хозяина. Знаю, в Спасо-Андрониковский. Тогда идём на цырлах. Когда вышли на Столетний, раб отпущен к своей рабыне, к троице-не-надолго прицепился нищеброд, под фалдой жёлтого сюртука с искрой продолговатый, замотанный в тряпицу. Что покажу, да стойте, вот сюда в сторонку, зачастил. Такие дебюты Принцип на зубок. В темень, удар по куполу храма и если очнёшься на этом, радоваться чьей-то беспечности и скорее стремиться всплывать. Но теперь трое и у Принципа револьвер, так же настороженность. Показывай здесь, соляной ты нетопырь. А если другие увидят? Ничего, может они позарятся. Хмыкнул и, пред тем по сторонам, стянул тряпицу. Белоснежный череп, лошадиный, с костяным рогом из лба в три ладони. На гвоздь, что ли, прибил? – Принцип, артефакт-амбивалентность из рук торгаша. Позади Горло жирафа покачнулся, утвердившись за плечо мимолётного негоцианта. Каким гвоздём, где ты здесь гвозди видишь, полоумец? Единорог это, понял? Такое животное раньше было. Ага, в книгах мошенников-травников оно было и в королевствах кои достижимы лишь чрез сингулярность. Вертел не обнаруживая посторонних. Изнутри действительно никакого, даже присыпанного мелом, рог во лбу крепко, трудно вообразить, кому бы ещё мог, будь чужероден этому. Ну показал, дальше что? Так купи. На что он мне? На счастье. Ты если туда с ним пошёл, а в обрат уже с этими возвратился (очевидно в виду Ятреба Иуды и Горло жирафа), тебе счастье нужно (очевидно в виду удача). Я суеверия не чту, мне и без того есть где носки простирнуть. Горло жирафа раскрыл, что-то написав, нищеброду. Чего это? – сощурился. Не, письмена не разбираю, не обучен. Ставит ребром, сколько целковых перекочевать? – написанное Принцип. Пять червонцев и корку хлеба, если это деловой разговор. Ах ты дынный всякой дрянью из трубы, надвинулся Принцип, но Горло жирафа из кармана горстку, пять, к сделке, немедленно зарегистрирована. Горло жирафа череп и вопросительно на Принципа, куда. В сторону всеобщей, избегая предлагаемых во множестве любовных вакансий.На что нам столько вакансий? – громко, научить словам из роли своей похищенного подводной лодкой тенора, Серафим, покачиваясь на пружинах койки-взлётной полосы снов. На что Господь создал такое множество вакансий и прескверных, пресквернейших, вот в чём дело. Слышишь, идиот мой Лазарь, ты в своей жизни занял вакансию сумасхода, дурака, психа, как тебе такое? – к соседу. Лазарь (Лазарь Бенедиктович Остроухов) безответен, стена донжона перед неопытным археологом, из-за принужден улыбаться чужим восклицаниям сколько бы юмора в тех не, внешний вынес постановление, улыбается не по делу и никак не являющийся мастоптоз груди вполне заслужен. За это осмеян соседями, иные не возражали, в отсутствии прочих женских (сестра не крутила с пациентами, пациенты не крутили с кухаркой) проинспектировать. Ты только своим декольте и славен здесь, громыхал. Нет, это надо же, измыслить такую, сумасход с женским довольством, а внизу мужиком. Он изобретателен, этот Господь. Перестал раскачиваться на койке и призадумался. Пожалуй, ничего похлеще на ум не идёт. Ну да не о том. А о том, кто-то вакансию графа, похотливого поощряемого лорда, миллионщика, а кто-то цистерно-насосного золотаря и шлюхи-спермолюбки. Есть вакансии людоедов, есть очистителей животных клеток. Так что мы тут не совсем ещё на скверных, а Иса? Молчал, лёжа на спине, глядя в белый палаты. Чист, в углу примостился паук-подслушивающее устройство, часть сетей уже свисала бессильными, успели попасть и выпутаться с разным ущербом некоторые завсегдатаи обители беспричинной радости. Пожалуй вакансия человека который по диагонали прочёл тысячи… или относительно числа он нам привирает?.. так вот, прочёл сотни не самых толстых, запомнил переиначенные варианты, перевёл всё на английский, потом обратно, получив оригинальнейшие, по крайней в своём звучании и не может их ясно обличить, вакансия позаковырестее. Последнее в голову не как сиюмитный фантазический. Тоже довёл равный ему по существу Господь, ровно таков ещё один лечебницы по имени Библиотека (Анатолий Вуковар II). Может на всякий заданный был готов агглютинативным актантом, может Манчестер – Ливерпуль. Говорил сильно невнятно и быстро, мало кто мог до степени сличения с собственными представлениями. С таким, может и оставался тихим бормочущим заклинания дурачком-провидцем, если порой, от непонимания, не впадал в буйство и не схватывался с бессильными в разумении речи флективными бедолагами, подводя под монастырь свои и их нервы. В лечебнице кололи замедляющий все жизненные препарат-апологет, сковывал и какую-никакую деятельность мозга, вялым отуплением, сумрачным обитателем полок. Книги побеждали лекарства, замечание довольно бессмысленно, замечено, несправедливость побеждает высшую справедливость. Библиотека родным братом (младшим) Натана, соответственно столь же равноправным кузеном. Как ты думаешь, Иса-между ног повисла колбаса? К Исе Серафим чуть более благосклонно, нежели к, не вполне восхищённый его жизненной историей, неожиданным сходилась с навязчивым намерением Серафима взять в заложники дирекцию петербургского театра и заставить сыграть его пьесу о дурости дирекции провинциального театра, «Мондаотступники». Ты не караван, Иса. Караван идёт к своей цели и ничто не может помешать ему, кроме разбойников, зыбучих песков и оазиса с озером водки. Умер погонщик, его укроют пески, умер верблюд, его поклажу разделят другие. Я придумал новую пьесу, Иса, сообразив, бредни горца кончились, торжественно Серафим. В ней сыграют все, все. Слышишь, Лазарь, и ты тоже, только сиськи тебе подмотаем тряпкой, там у меня нет женских ролей. Только чтоб цены на билеты не выглядели завышенными, потребен оркестр. Обещали мне позвать сюда оркестр. Эй, сестра, вы пригласили мне оркестр? Вы сказали, мы наймём его и после концерта. Да пусть будет с хором, будут распевать у меня псалмы. Сестра, где черти носят эту блеющую овечку? Грудью Лазаря чаще прочих Иса. Подходит сзади, берёт оба шара в ладони и молча мнёт, Лазарь не смеет перечить ввиду суровости и ловкости ласк.
Ловко ты, Ятреба Иуды, изучающее косясь на Горло жирафа. Как этого бродягу-вахмистра приобул, за свои же у него черепок взял. Принцип, отвлечённый в ту пору раздумьем, не сразу сообразил о чём. Мы сейчас куда? – Ятреба Иуды. Есть надобность с одними господами, вам тоже будет не вредно, Принцип. Долго пешком спускаясь и поднимаясь по Херсонской, суженной пространство-временем чаши. На Красную, мимо Александровской часовни, погрузились в парадную трёхэтажного госпожи Монтрезор, в коем гостиница Полторацкого. Под крышей нанимало товарищество на языческой вере «Небеса обетованные», крупными на вывеске, приколоченной над. Чем можно промышлять под таким, Бог. Принцип для порядка костями в кожаном мешке, все трое в духе устоявшегося церковнославянизма. Внутри, за одним длинным трое джентльменов разнохарактерной. Могли Каспар, Бальтазар и Мельхиор, в случае если путь не Вифлеемская, а Попово-Лиховский отразил свет с вершины Худых серебряным зеркалом и явились в Солькурск, тогда ещё не вполне устроенный или Раймунд Тулузский, Роберт Куртгёз и Гуго де Вармандуа в случае если по дороге в Константинополь неустановленный предок Готффрида Новый и сказал, на Анатолию напали призраки громадных птиц с кожистыми взмахами, проводит в место, точно завоюют славу, опять же в Солькурск, в этом уже предстал Римом. Так вот, возвращаясь к вкладчиков-коммандитистов, следует, один обыкновенно, вместо глаз на посетителей две коричневые от времени. Вероятно к векам обойным клейстером с добавлением жути. Второй в одном исподнем, простой льняной и таких же штанах-канализационных трубах. Босыми ногами говорил видом, недостаёт вериг, записи в юродивый реестр. Третий приёмщик нечестных вкладов обстоятельно, купец-старообрядец, торжественно, день сотворения мира. Во фрак, малиновую бабочку, на столе перед красная гвоздика, однако цилиндра или ещё какого-то головного не. Кто это там? – вместо глаз монеты, выкаблучивал посередине. Уж не Принцип ли пожаловал на свой страх обмочиться свинцом для фальшивомонетчиков? Да, это я как я. А что это ты за лучезарную пакость принёс? – фрачник, кивая на приобретённый. Горло жирафа было потянулся за своей, объясниться, перебит Ятребой Иуды. Новый вид крокодила для пронзения подводных лодок, собран по украденным в подпольном Адмиралтействе. Да ну, ну-ка дай-кось поглядеть. Горло жирафа покосился на Принципа, подошёл и выложил. Касаться, вопреки ожиданиям, никто не, заговорили будто обо всём, в духе ростовщика взявшего деньги у процентщицы. Так вот, Принцип, стало быть, какие твои орлы с бумажным оперением, сведя к переносице монеты, к официальной части лютофараон. Да. А почему четвёртого не привёл, тебе ж трёх мало? Да он физический урод, может вам не понравится. Так ты к Вердикту обратись, как за последним шансом. Обращусь, когда совсем яйца на зубчато-венцовую дрель намотает, пока в тисках Господа ещё терпится. Чем же тебе Вердикт так плох? Да всем он хорош, только на очко слаб и умственно загнан до самосовершенствования. А ну-ка, голубиные клоаки, вертанитесь вокруг себя, страстотерпец принциповым. Что такое? – переспросил Ятреба Иуды, глядя на Принципа. Повернись говорю, ишь какой пузырь наел, командовать простоволосый. Вы бы выражения выбирали, никакой я вам не пузырь, набычился Ятреба Иуды, но всё же таки ещё миролюбиво. Выражение тебе подобрать? – изумился. Одним словом игра в копошение вокруг чего-то ускользающего, представленного как важное. Наплюй на свои жеманства и на коленях ползи в хадж к Вердикту. Тогда, глядишь, и выгорит. Принцип кивнул и вышел вслед за своими нукерами-смутными отражениями врагов. Что это были за свихнувшиеся фарисеи? – на улице Ятреба Иуды. Люди. Не лишённые странности, ты хотел сказать. Что между ними общего? Думаю, что вообще-то, не вполне ни иблиса. Теперь в мансарду Принципа, отныне предстояло роиться новообразованной. А что за Вердикт, всё не унимался. Так, один человек. Вот бы не подумал. У тебя как не спроси, так все люди, это ещё оригинальнее того, что все големы. Кругом вообще одни люди, так это не характеристика и не пояснение. Потом как-нибудь за картами или когда нажрёмся. И вот ещё что, остановился, повелительным образом в локоть Горла жирафа. Ты больше не должен воровать без моего ведома и отделения доли в общак. Общак ещё не заведён, потому отделять некуда, потому не должен. Вообще не воруй, понял? Горло жирафа кивнул в ответ вызывающе, будто уже план в казначействе. Когда подходили, одно непричастное к этой, немедленно сделавшееся. Сперва мимо их отпавших витрин с превосходной мальчишка, укравший у Босха кисти, у Генриха II макет церкви, у Белинского идею статьи «Ничто о ничём» и мнения о «Песнях Мальдорора» у сюрреалистов XX-го, на малость остановил троицу, с ненавистью ему в спину. Оттого не пропустили иного развития, могущего и не развиться. Горло жирафа скрылся в парадной, Ятреба Иуды вознамерился скользнуть, устраивая брюхо, Принцип ещё на улице, исполняя ритуал поднятия ноги при поцелуе, из-за угла загрохотали одиночного столпотворения и тяжело человечище-содержимое кокона атланта, видно было, неугодно бежать и жить дальше. Пот сброшенными с макушки верёвочными лестницами, глаза от усталости почти, пославшее на хер землю солнце, дальнейшее переставление по вечно крутящейся циклом резиновой грозило потенциальным фиаско. Из-за того же угла, как будто за ним скрывался целый мир, донёсся знакомый до миража футбольного мяча, обыкновение лишь полицианты и их агенты-фальшивые карабинеры. Принцип мысленно в глубине парадной самовзводную лебёдку, накинул на плечи беглянки лассо из мелких звеньев, нажав спуск, привалился спиной к закрывшейся за тем, показал полициантам на языке жестов, вся их организация требует реорганизации, злоумышленник, упустили, в сторону Исаакиевского кафедрального. Когда унесли рожи, Принцип под свод дома, долго на сидящего на ступеньках спасённого. Тебя как звать, сорванец выпавший из гнезда? Тяжело поднял голову, не без длительности оглядел дворового мессию и скучно: Темя на пяте.
Скучно с вами, недалёкими, Серафим на кровати сидячую, пойду потрясу яйцами над бездной. Внедрённое в тоне «кто со мной?», вызвало в благородном душевнобольных сильную, лампа светящая на солнце, ажитацию. Трясти гордостью захотел и Лазарь, и Натан, и пересказывающий басни Крылова на латыни наоборот Библиотека, даже недобитый обстоятельствами Иса спустил свои горно-волосатые в шарковойлок. Сколотив манером ватагу, довольный, во главе, вон из общего съёжившегося, не ночевали, переживали вместе дневное, вывел в соседний, у стены хитро-превосходная, к Чарльз Бэббидж, имевший почти ко всем, не имел, подле корзина с куриными яйцами-деформированными сферами. Венчал жестяной желоб, вёл в водный резервуар с соразмерными с шириной во все стороны отверстиями, вода в не выливалась, заключалось неоценённое изобретение, сути не хватало для проникновения в промышленность вечного мобиля, создатель сугубым луддитом, желающим сохранить инкогнито. Оканчивалось многими продолжениями, одно позволяло остаться. Машину доктор по собственным, получил патент, время от времени втюхать в другие полные скорби, тщетно, светила не считали переживания умалишенцев в отношении каких-либо яиц за твёрдую к излечению. Его личные откликались удивительно тонко и чувствительно, девичье сердце на нож, кончик обмакнут в половой аттрактант. Многие плакали, разлеталось на куски под тем или иным сооружением душеэскулапа. Выжило однажды и в этот спать все легли кого где застало измождение и далеко за полночь, таково сильнейшее впечатление-призыв к стачке от увиденного. Серафим из корзины плод, в желоб и скорее, пока не, бросился к своему, смотреть, куда то. Смерть, ещё одна и ещё. Все плакали, политые луковым соком, даже Иса-доброзлой чеченец утирал скупо-отчётливые и смущался. Совершенная загадка, отчего с отклонениями так на эту сомнительно-аттракционную забаву-жертвоприношение. Почему они всё время плачут? – сестра у доктора, застав весь комплект за созерцанием последних мгновений яйца. Имелось ответить, даже вёл записи, про себя экспериментом, намереваясь излить в статью, может научную, однако своей подчинённой ничего, бог полубогу. Сестра довольно сильно привыкла к такой отождествляющей государственную и национальную безопасность манере. И сама многие по поводу излечения, взяла за правило регулярно представлять-трепать нервы доктору. Увлекалась поверхностным методов средневековья, выстроив делинквентную теорию, рода, способы, в общем как в предельно общем, не так уж и не, ошибка в манере применения и содержании самих. Тратила многое свободное, во время служебных, составление схем механизмов-клювов, достанут везде для эффективного, по большей части выискивала среди миниатюр, убеждая, оными и виселицы, и попранные рыцарские консервации, и башни с торчащими из всех бойниц вуалями, присовокупляя собственные революционные. Вот несколько. Первый. Лечение посредством нерешительного окунания пациента в ледяную. Должно осуществлять посредством стула с очком, под задние столбы петли, пинком откидываться вместе с закреплённым. В рассматриваемом сестра предлагала усовершенствование в механизм слияния пациента с стулом, бездвижа не к подлокотникам и ножкам, к цепям длинной в руку, растущим из сказанных. Позволит барахтаться под видом упования на силы, две параллельные и повёрнутая галка надежду, возможность самому и своими спасти стул от ржавчины, прочие рассуждения преимущественно в. Второй. Намеренное наведение ужаса на, излучается манией шаг в шаг. В средневековой, рябило от интермедий, ничего, казалось бы, располагала инквизиционная инвектива, по крайней сестре не удалось выявить, сама сфальсифицировала упоминания. Узкая стальная кабина, нельзя сесть, нельзя поднять, одним, просторный гроб. Снаружи снабжён устрашающими и выпачканными в кровь шипами и стальными масками изображавшими ужас, несентиментальные рыцари на шлемы вместо забрала. Внутри заклёпки и раструбы. Дверь с засовами как в Национальном, пациенту перед сеансом, заполнять пазы с умноженным на стенание скрежетом, впечатление, выбраться наружу только в виде души. Всерьёз вопрос об устройстве в тимору щестерёнок умеренного членовредительства, внутри чувствовал, колют, прижигают и душат. Всё, разумеется, жутким воем, лучше устрашающим текстом, именно для данного (в случае Натана лучшим приход кузена, однако теперь занимался, посредством жены приближал вторую ходку на, сестра, основываясь на разрозненных данных и сведеньях об отношениях, сочинила обращение от имени, не знала манеры голоса, не шла с этим к доктору). Третий. Туманность рассеивается проработанностью, заключалась в обширном побуждения и ню-оголёнки, демонстрации половых в самых развратных, совокупление с пациентами непотребными, карандаше-блокнотное наблюдение реакций кроме извержения. Методы сестры, не получала медицинского одобрения осознанно стремясь, по большей к так называемому вышибанию диалектического клина нивелированным клином, иными, метод подложения. Много боишься – подложим в портки фекалии. Считаешь себя гением – подложим под подушку пару пьес без середины. Однако и озарения вроде эротической подоплёки. Её, перед как представить доктору, особенно тщательно. Отношения между доктором и сестрой странные. Особенным, уместным только в стенах, приглашал к себе в жилище и являлась, во всякое ночи. Не всегда совокуплением, бывали и замкнутые догонялки в духе маркиза де Сада и императора Гая Германика под агноменом. Днём вели, связи нет. Сестра исполнительна, но не страдает душою, доктор трудноразличим. Когда с пациентами, понятно, совершенно безразличны, держится за хорошее, один или с сестрой, делает вид, какое-то дело до пары случаев есть. Союзом дополняют и собирают, что бы развалить со всё большей и большей тучей психиатрической пыли руины вверенных им под расписку душ. Сестра мечтает, чтоб в лечебнице однажды больной ликантропией, желательно с манией, в убеждении, шерсть втянулась под кожу и на время растёт внутрь. На казённые предприняла основательный через прокламирнование.
Более основательное с Темя на пяте пришлось на несколько в связи, Принципу безотлагательно на улицу, в углу у хилого ветхозаветный нужник. В этот не достиг вопреки сильному сливово-молочному. На выходе из парадной обозвали казуистическим лжецом, по голове тупым и тяжёлым, укололи шилом в правую ляжку, сильно подули в уши и щёлкнули по спине оттянутыми подтяжками, вследствие крыльцо бросилось в лицо и лишился. Пришёл уже не в черте, чувствовал кончиками ресниц, вскоре возвратившееся зрение, подтвердило истинность о разорвавшейся связи с природой. В лесу, скрытый деревьями от друидической поляны. Лес с одной города, рассекая плотную сеть предместий на жалость возведённую в степень присутствия и зависть как социально-психологический конструкт-концепт. Старый, история предательства (похвастаться, срезали грибы и головы, ходили по сумеречным, лазали по ветвям и дуплам, отдыхали на берегу ручья, лизали соль, падали с небес на поляны, падали с небес на кроны и падали с крон в расщелины такие опальные как Коновалов-Мифовалов, сочинитель и защитник, Яровит-под горшок, бог пантеона, Гуан-Ди-вышел к цели так иди, бог-сюрреалист, Готффрид Новый предмет осмеяний, криптоалхимик и квазиастроном, Тертий Борноволоков, картограф-коррупционер, Готлиб Салемка, тайный археолог и провинциальный энциклопедист, Мария-Анна Шикльгрубер, бабушка всех выродок-выпячивателей, в том числе и, Юсуп Четырнадцатый год Иессеев, партизан и ценитель литературы, Якоб Гримммммм, лингвист и протеже Доротеи, Доротея-запомни этот миг, мандат мировой памяти, Фавст-эрцгерцог вязаного себя, безвестный гений, Герань, опальная карликов, Зима не лёд если буром – потечёт, налётчик и душегуб, Герардина Неубау, человек больших педагогических дарований, Купидон с тремя крылами, адюльтер-мечтальщик, Фрэнк от случая к случаю Хедоу, чемпион по лаун-теннису, Александр II-й, император широких жестов, Лукианчик Прохоров, ассистент и пророк. Как видно из, случайных в АПЗ-20 не), рассказы в отношении видоизменялись с каждым в геометрической, лишь пять или шесть собою, люди любили и один или ни одного публиковались в виде двусторонней брошюры – про гераномахию. На окраине болот низкорослые археологи составляют из найденных в лесу костей скелеты журавлей, ставят в жижу и ждут, пока по шею, после сверху следующие скелеты, истекающие столярным ихтиоколом. На сказанной поляне в ином измерении человек-промышленный атом с опущенной головой-эспаньолкой и вороватыми, вся поза, безумен и сам затеял. Снимай башмак, подле Принципа разбойник, в чёрном пуховом, лицо и слюноотделение. Может мне ещё и исподнее на ту ветку, как вымпел, Принцип, в ответ направленный в лицо, двусмысленно подчинился. Когда скажу, бросишь в него, разбойник, на индукционный столп в середине поляны. А нельзя вместо башмака нож или топор? Не последовало, будто спрошено не всерьёз. Разбойник скрестил на груди не убирая, думать о суете как о предпосылке к военным действиям. Подготавливаемая неизвестно сколько лет мистерия исполняться. К атаману-жонглёру фактами прилетать предметы разного образа и назначения, притягиваемые мыслью, отвергаемые в последний. Описывать нет нужды, такая ничтожная дрянь, кроме атлетического диска, прежде чем в руки к, метался со всё большим, отталкиваясь от стволов кругом. Террафаг ловко, одно мгновенье посвящал и отправлял. Оглядевшись, Принцип ещё несколько укрытых под кронами фигур-катапульт, снабжённых глубокомысленными надзирателями. Давай, усопший, голос разбойника. Думая, на почве повредился, Принцип, перехватив за носок, что есть силы, метя в голову. Бросил, приготовился ловить лбом, в обратную, фантастическое почтовое, в одно умеющее определять, востребуют поступившую, придётся греть ночь. Принцип приведён в разбойничье, встретил обходительный и манерный атаман с трясущими от возбуждения сиюминутного владения. Разбойничья меньше давешней, брёвнами круг для роения, посреди чёрное кострище с установленным на вросшие в землю рогатины вертелом на трёх поросят. В его перспективе кособокая изба, более чем Юрий Подебрад, менее, Вавилонская, из, оправляясь, вышел. Садись, доброжелательно Принципу. Боюсь занозу-насморк подхватить на твоём сиденье, строптивец-ренегат. Ну тогда стой как гвардеец в разросшемся лобке, неволить не. А, так стало быть я сейчас здесь по своей? Атаман досадливо и нетерпеливо плечами. Нет, здесь ты по моей, но по своему интересу. Вот как, и какой же у меня интерес? Расскажу, если не станешь перебивать каждый раз своими глупыми колкостями. Принцип (вовсе не считая свои глупыми) напротив, придал лицу заинтересованный, рассказа. Но молчал. Решил сам. Что эта за ритуал, с выбрасыванием безделиц? Это не ритуал. Помолчали. И о чём намечающееся факультативное чтение? – первым Принцип, отвлечённому принятием родов часовщику жаль уходящего. Сам не догадываешься в письменном виде? Нет. О человеке по имени Ятреба Иуды. И что с ним не так? С ним не так всё. Не тот, кто тебе нужен. С ним не заканает массовое, кое полощется меж твоих слуховых. Как много сочувствующих моему начинанию. И впрямь не мало. Хотелось бы вдоль позвоночника доводов-батогов, хоть вмажь голословием, уж не настаиваю на доказательствах-дуэльных перчатках в физию. Никаких доводов и доказательств, никтофобическая ты зебра. Гони его и избегай с ним встречаться как с духом Эжена Видока. Ты, надеюсь, ещё не рассказал ему о сути того идиотско-правильного самоубийственного самоубийства, вскормил из груди с нефтью? Да я и самому себе пока не говорил, однако многие знают. Хорошо, возвращаюсь домой, а там ты. Прогони Ятребу Иуды. Нет. Принцип поднялся. Решать кого брать в шайку моя святая обязанность, а ты прогони того слюнявого болвана, который закапал мне весь котелок. Атаман вздохнул. В таком случае хотел тебя спросить ещё об одном. Где сейчас Спица в ловких пальцах, Циклоп в овечьей шкуре и Зима не лёд? Принцип внимательно на атамана. Возможно за твоей спиной, но я ничего тебе не говорил. Атаман на это криво, но смолчал. Принцип восвояси. Поешь земли, Принцип, вслед. Обернулся, увидел, сидящий на своём лобном подносит ко рту горсть с кусками травы. Жри её сам, пленник-Юрьев день и ускорил. До вполне города затемно. Выдался трудный, позавчера встал весьма, поглядеть на карету, отомстила за Судебник Ивана III. Зато теперь у него трое, хотя с утра не имелось в леднике и отрезанной части тела. Почему разбойничье логово устроено так далеко для променада?
А почему, Серафимка-мнимый костровик, ты во все свои пьесы Бога ставишь? – доктор во время утреннего, не ежедневного больных. Серафим, под локоть, отвёл в сторону, основательно поведал, сочинил новую пьесу-удар по останкам религии. Раскрыл революционно-предательскую суть и теперь беседовали. А про кого же мне ещё? Про вас что ли, недалёкий персонал с опушки леса, или про этих убогих собственных душегубов? – головой на оставшихся далеко позади в смысле углов комнаты коллег по полосатой. Ты тут не раздражайся, перьевой выкормыш, я выяснить хочу. Вот в последний раз вы копошились по поводу этого суда над самоубийцей. До того, как мужик в рай ходил, вызволять с божественных работ брата. Ну есть в этом что-то, но и теперь пускаться в эту ситуационно-поведенческую теологию? Что-то? Вы, психиатрический упырь со вкусом не бывавшей ни на одной выставке моркови, считаете и произносите вслух что-то? Побагровел, остужаемый уксусом раковый панцирь, ладони в самоистребляющие кулаки, в воздухе в духе Ивана из под дуба, но с меньшим экономическим эффектом. На задворках понимания, Серафим понимал, сейчас накрутит соски доктору, усмирят всеми мыслимыми от отправки в ад, до отправки в космос, оттого брызгал слюной задумчивости. Ты тут поостынь, а то на заднице можно антрекот жарить, а я днём зайду, если не забуду и мне не привезут журналов с барышнями без предрассудков, договорим в повелительном тоне, с большою надменностью доктор, поверг в ещё большее приближение к семи смертным и четырём последнимболееоктор, чем рассердилзут журналов с барышнями гал слюной задумчивости. то его усмирят всеми мыслимыми способами и неторопливо вон, хорошо бы из их жизней. Глупец-слизняк, ничтожество-стукач Рейля, сторона предательства по разделу психоанализа, бесновался во след, отступая к успокаивающим решёткам окна, доктору до его обид, по созданной видимости, не было. И про оркестр мой не позабудь и про хор и не думай, что я сам стану ими дирижировать, этим тираду и к остальным, чтоб пасть духом окончательно. Зачем кричишь, меднолобый иблис? – Иса. Пациенты на кроватях в общем покое, теребили свои, не замечая, и соседи теребят. А как с этим духовным карликом-афатиком ещё прикажешь, ему что раки, что миссионеры, что перевёрнутые цифры. Никакого понимания искусства. Вот ты мне скажи, Иса, как популярный критик снежных шапок, плохую мы пьесу тогда одолели? Ты был самоубийцей-притворщиком, я симпатичным адвокатом, Натан топорным прокурором и ещё более топорным Господом. Хорошая непонятная пьеса. И ты в то же болото призрения? Хорошая? Да она гениальная, слышишь ты, пещерный продукт человечества, гениальная, сам Бог с небес делал мне аплодисмент, когда я закончил её. Не вам, дубовым скамьям для топки, когда вы не могли сыграть простейшего амплуа, дать зрителю возможность плеваться и простейших эмоций, а мне, который сочинил это в поту и бреду зимней ночи. Иса на безысходные излияния, с, из необходимости потакать, делал вид, свыкся, только покачал и вытащил руку из порток, оглядывая. Что же оркестр к нам не едет, неожиданно чуждый рукоблудию Натан и многие, отвлёкшись, в судороге головами. Каждый ждал из своих скрытых и открытых и надежда на приезд порождала многие полезные химеры и иные надежды, составленные в почти бессмертную цепь недопущения. Натан помнил, оркестр, это оркестр, ещё из безмятежно-бойкого. Тогда его любящая порассуждать мать или сварливая тётка служительницей и всякий раз приготовляла надобную для музыкантов яму. Маленький Натан всё не мог в толк, зачем влиятельным людям, ещё и с такими какофоническими возможностями, садиться в какую-то, всякий момент может политься дерьмо и сидеть, никому не показываясь. Однажды мать взяла с собой, дома сдохло слишком много крыс за один раз, витала опасность подхватить бубоны. Натан сидел и заворожено, тётка заливает раствором тонкие пюпитры с зачёркнутыми нотами, выравнивает паркет, ручной дрелью сверлит дырки в контрабасе, рисует за спиной дирижёра мишень и выставляет стулья звездой Давида, на каждом по инструменту. Литавры, кларнет, тромбон и скрипка. Когда куда-то, Натан в футляр из-под широченной трубы-купола церкви ещё не слишком известного бога, заперся и отказывался выходить, даже когда его об этом сама труба. Оркестра Натан нисколько, думал, тот так же спокоен и надёжен, укрывший его футляр-сейф. Пациенты грезили прибытием вертопрахов с инструментами. Как это, должно быть, захватывающе-умилительно, нечто кругло-копошащееся в виде оркестра устраивается на сцене их театральной, каждый вбуривается задницей в стул, мечет искры в дирижёра и грезит о его волшебной как об обструганном фаллическом символе. Позади капеллы на возвышении выстраивается, кособокие, скрывающие угловатость во фраках и бабочках, пьют яйца для лучшего, мнут пальцами горло, тискают себя за гульфики и забравшись поглубже в пасть натягивают связки. Иса, почему ты опять отдал свои? – мартовской ведьмой прокляла комнату сестра. У меня уже язык отсох твердить про это. Иса на сестру и отвернулся к окну. Никогда не отвечал зачем отдаёт Натану, полагая, интригует общественность. Ах, всплеснула руками и в раздражении. Не забудь про оркестр, меланья, в след Серафим. Доктор скуп. Любит повторять одну и ту же притчу-самосуд про годность и ценность всех, и медяка, и золотого. Когда просит у него на чулки, долго мнётся, потом историю своей жизни и не даёт. Даёт очень редко, после чего полагает себя совершенно обессиленным.