Межгосударство. Том 1

Николай Гоголь читал из себя самого. В слушателях Михаил Семёнович Щепкин (уместно заметить, уроженец Солькурской), потому Юсуп Маркович и держался его во всём этом высоколитературном, как понятно (продолжая перечислять слушателей) Юсуп Маркович Иессеев, полковник в отставке, ныне ведатель некоторых литературных, Жуковский Василий Андреевич, у коего в доме всё и, поэт, критик и переводчик, Крылов Иван Андреевич баснописец и библиотекарь, Юсуп Маркович уважал в людях, и Михаил Николаевич Загоскин, сочинитель исторических романов и директор театров, так же молодой англичанин ни слова не понимающий по, но непременно желавший присутствовать на чтениях. Щепкин объяснил Юсупу Марковичу, начинающий английский Ч. Диккенс, накидал финплан развивать публичные у себя и желает перенять опыт. Николай Васильевич перед помещённым в мягкие кресла и диваны обществом, чуть отведя назад левую и держа в правой рукопись. Позднее Иван Тургенев, ещё один прорвавшийся к издателям этой непостижимой страны сносно, хоть и бегло описал своё на декламациях «Ревизора», добавить, паче в границах избранной манеры, очерков на авось, конфузливо помещают главное, без излишних, желательно, не время. Николай Васильевич произносил такие: «Зачем же говорить о ранимости, да ранимости, да уязвимости души, когда и так с этим всё внятно? Однако ж всё, да выходит, что не вполне, если уж даже такого свойства сочинитель, как ваш покорный слуга, взялся изображать все выверты этой сякой ранимости. Вот ведь образовывается какая загогулина, какая непонятность, даже, позволю себе сообщить, изуверство. Ведь ежели один сообщает словам такое направленье: у этого человека весьма ранимая душа; отчего-то все сразу понимают, что человек этот добр, отзывчив, светел израненной своею душою и помыслами. Или же ещё говорят: да, человек этот скрытен, угрюм, бывает неуступчив, случается глумлив, жестокосерден, чёрств, а порой так и вовсе естественнейший скотина, но душа у него ранимая. Тогда-то все предыдущие последнему эпитеты, все эти сообщённые человеку аттестации, рассеиваются дыханием панночки-ведьмы и все понимают, что человек этот куда как не плох». Опять ты за свои морали, Василий Андреевич, покряхтывая в диване, едва Николай Васильевич сделал паузу перевести. Ты лучше представь нам что-нибудь забористое, чтоб рассмеяться. За высокими окнами дома Жуковского ещё лежал снег и развёртывалась серая петербургская мгла, Юсуп Маркович не любил. Он отвёл взгляд от окна и посмотрел на чтеца. Тот, как ни странно, прервал предыдущее, подошёл к узкой банкетке у стены комнаты, на коей у него черновики в папке и несколько книг, собственных и иных. Взялся за, разогнал связанные тесёмки, извлёк на свет лист, лежал сверху, как будто подготовленный. Приняв прежнюю стал. «Добрый дракон в полчаса с небольшим пронес сэра Чичикова чрез десятиверстное пространство: сначала дубровою, потом хлебами, начинавшими зеленеть посреди свежей орани, потом горной окраиной, с которой поминутно открывались виды на отдаленья; потом широкою аллеею лип, едва начинавшихся развиваться, внесли его в самую середину королевства. Тут аллея лип своротила направо и, превратясь в улицу овальных тополей, огороженных снизу плетеными коробками, уперлась в чугунные сквозные вороты, сквозь которые глядел кудряво богатый резной фронтон замка колдуна, опиравшийся на восемь коринфских колонн. Повсюду несло масляной краской, всё обновлявшей и ничему не дававшей состареться. Двор чистотой подобен был паркету. С почтеньем сэр Чичиков соскочил с дракона, приказал о себе доложить волшебнику и был введен к нему прямо в кабинет. Волшебник поразил его величественной наружностью. Он был в атласном стеганом халате великолепного пурпура. Открытый взгляд, лицо мужественное, усы и большие бакенбарды с проседью, стрижка на затылке низкая, под гребенку, шея сзади толстая, называемая в три этажа, или в три складки, с трещиной поперек; словом, это был один из тех картинных волшебников, которыми так богат был знаменитый 12-й год эпохи Межгосударства. Волшебник Бетрищевуд, как и многие из нас, заключал в себе при куче достоинств и кучу недостатков. То и другое, как водится в русском человеке, было набросано у него в каком-то картинном беспорядке. В решительные минуты – великодушье, храбрость, безграничная щедрость, ум во всем и, в примесь к этому, капризы, честолюбье, самолюбие и те мелкие личности, без которых не обходится ни один русской, когда он сидит без дела. Он не любил всех, которые ушли вперед его по службе, и выражался о них едко, в колких эпиграммах. Всего больше доставалось его прежнему сотоварищу, которого считал он ниже себя и умом, и способностями, и который, однако же, обогнал его и был уже придворным магом Солькурского генерал-губернатора, и, как нарочно, в сей благословенной губернии находились его самого поместья, так что он очутился как бы в зависимости от него. В отместку язвил он его при всяком случае, порочил всякое распоряженье и видел во всех мерах и действиях его верх неразумия. В нем было всё как-то странно, начиная с просвещения, которого он был поборник и ревнитель; любил блеснуть и любил также знать то, чего другие не знают, и не любил тех людей, которые знают что-нибудь такое, чего он не знает. Словом, он любил немного похвастать умом. Воспитанный полуиностранным воспитаньем, он хотел сыграть в то же время роль русского волшебника-волхва, свершая нетребные иным, да и ему тоже, обряды, лишь бы затмить глаз. И не мудрено, что с такой неровностью в характере и такими крупными, яркими противоположностями, он должен был неминуемо встретить множество неприятностей по стезе волшебства, вследствие которых и вышел в отставку, обвиняя во всем какую-то враждебную криптомагическую партию и не имея великодушия обвинить в чем-либо себя самого. В отставке сохранил он ту же картинную, величавую осанку. В сертуке ли, во фраке ли, в мантии и колпаке со звёздами – он был всё тот же. От голоса до малейшего телодвиженья, в нем всё было властительное, повелевающее, внушавшее в низших чинах если не уважение, то, по крайней мере, робость». Не прерывать теченья прочитанной, несвоевременно о реакциях. Василий Андреевич начал посмеиваться ещё когда произнесены «с почтеньем сэр Чичиков соскочил с дракона». С произнесеньем «волшебник Бетрищевуд» хохотали уже, в особенности Маркович, буквально заходясь каким-то скоморошьим, с подвыванием и подсвистом лёгких. Улыбался англичанин Диккенс, вследствие незнания не умел постичь смысл прочитанного, однако не мог не поддаться всеобщему смехотворному. Между тем с Юсупом Марковичем невообразимое, не умел остановиться. Как безумный, узревший глазами симфонию и её постигший, сгибаясь лицом к коленям и полу, чего ему, с его сердечной, делать совершеннейше. Все кругом уже в недоумении, Щепкин объятый недоумением более, Иессеева по спине, давая понять, что хватит и в то же время осведомляясь, не хватит ли? Юсуп Маркович взахлёб ещё какое-то, резко замолчал, схватился за сердце, побледнел и повис руками и головой к полу, опираясь душкорпусом о колени.

Криптоархеология как квазинаука сама собой, необходимость скрывать находки и выводы туловища раздулась до размеров монгольфьера (растасканного не кислородом), сломала колени истины, тонкие, никто не хотел защищать. Квазинаука не может претендовать на большее и премии, занятность, и то, относительную занятности вселенной, но не всё печально до хронической меланхолии, прослеживаются цели, без воображения, но с дипломами именуют «квази», различные при толкованиях. О квазицелях криптоархеологии самозабвенно лекционировать, в силу обстоятельств с поверхности, известны миру в малом до, всякий прохожий на улице или несчастный в очереди в теплушку, криптоархеолог с планом раскопок на Марсе. Криптоархеолог Готлиб Салем, в степени лизоблюдства назначателям и его единоутробный Серенус, один спроворил «Апологию», только грезили, в ту же хромую шеренгу ещё один ранее не, оксиопически-важный, Агафангел Рихардович Неубау. Описывая его теперешние, не в порядке, зажат между двумя нелицеприятными, именно радиоведущим Гансом Фриче и банкиром Ялмаром Шахтом, положение заслужил с разницей. Фриче и Шахт руководствовались квазицелями Третьего рейха, Неубау криптоархеолог со всеми вытекающими. Его роль в концентрации, квазироль, интересная только в однобоких проявлениях, ясна пыточному приказу, кому её выяснять. Его поза стерха в процессе, как и упоминание в приговоре, не подлежит пропитке оптимизмом. Имя Рихард в собственном, потугой изобразить, обыкновенное прошлое, вместе с хоть какое-то будущее. Благодаря находили австрийцем, полагали отечеством Инсбрук, доводилось, однако пуповину не там. В связи с причастностью к системе ветвей над обрывом, между лобной долей и шишками на затылке машина времени, топливо архивная пыль, цель жизни отыскать следы какие только оставлены, концы в воду даже боги, неизбежность к единственному против пантеона, да этому Эмилю-шлемилю с его подчиняющейся командам рощей, с поразительным схлопывались в почки многие его. С забором и атрибутами вроде чёрной, часов идущих в обратную, пихт, смешно сказать, пихт спора, даже не окропил разделочную, не усматривая в учении особенной, главное кинесико-историчности. Мог бы пуститься на поиски жизненных куч оставленных на пути литзаката загадочным Эмилем. Нельзя в сознании колобродить мифы за исторические подкреплённые, действует в псевдокультической традиции. Агафангел видел как Сизиф закатывает ядро, а Мария Анна Шикльгрубер в качестве меры зашивает анус внука. До сведенья выше, исход процесса над предрешён, это Шахт и Фриче ещё верили в журение на расстоянии, а у него даже адвокат оказался масштабно-фальшивым. Давно нацелился на высокий подоконник в каменном мешке, в самый на высоте подбородка-нокаута. Закончил запись, завинтил, стальное перо в колпак со следами автоматной очереди. Хрустнул коленями, к возможности свободы, от неё три широких и накуканил бакенбард. Снабжённая башня на рыночной, пугался ещё Каспариус, отбивала временную чечётку-на-паях.

В полдень из Броницкого леса процессия-извини-меня. Всем ветрам двуколка со старостью на козлах, посредством звеньев средней надёжности телега, отягощённая многим добром всякого свойства, к телеге кресло на дутых окружностях, под ворохом одеял, ранняя осень, старик ещё более древний, в тирольской шляпе и очках с толстыми линзами, дряхлые кисти выпростаны из под, старят обложку, не раскрытую. Ближе к концу главка с развязкой жёлтым конвертом. С козел каждые две ревизия через плечо, не выскочил драгоценный припасть к колдобине в последнем вдохе, старик не обращал на возницу никакого, ему с каждым делалось всё труднее понимать своего Л. К. Въехали в Дрогобыч, под носы на въезде всексиву, при виде красноармеец невольно проверил звезду на шапке, нельзя счесть за отданную. После леса сразу воздвигать к церкви Воздвижения Честного креста, немилосердно семерых. Честь имею, оккупировал козла, мог бы прибавить, опасался, тогда Л. К. выскочит на очередном ухабе, придётся оканчивать самому. В городе дорога смилостивилась, приказал вожжам поддать, цоканье самое весёлое за последние шесть. Честь имею услышал, Л. К. велит мимо Юденрата, подле застрелен. Обстоятельства убийства под взглядами этой порой, уверял Л. К., напрямую с личностью таинственного, Шульц в пользу выдрал из своих чемодан с визуалзапечатлениями, образопоэтикой, излитыми адресаточаяниями и их копиями, имя все так странно забывали. В частности забывали Эмиль Гурский, Исидор Фридман и Збигнев Моронь. Пристроить наследие Бруно Шульца в галереи и трясущиеся издателей много желающих, тот же Фридман рыскает по всем трансцендентным местам трагедии, призывы в газеты, награды как минимум в виде посулов, «Общество реабилитации евреев Иордани», в чемодане последний кошерный кислород, догадалось с Л. К. и более, догадалось заинтересовать как фрагментом большего, лавирование денег после войны ещё загадочно. Л. К. 97. Меньше месяца назад Дрогобыч в ходе Львовско-Сандомирской операции лишён привилегий немецкого ханства, дуэт сыплющегося песка с опытом подноготной уже рыщет, сколько выяснили, сколько выяснили. В лесу тет-а-тет с Шахной Вейсманом, бывшим учеником Шульца, гарантировал беспристрастность запутываний. Обобщили участие довольно, понадобилось через лупу дом Шульца на Флорианской, подкараулить точильщика ножей, ходил по городу и приставал ко всем и при евреях, и при немцах, и при русских, расставить приоритеты в телеге, в строгой форме с одним из красноармейцев 1-го Чехословацкого армейского корпуса 1-го Украинского фронта, отпирался, а сам кузен Вейсмана, обет почти не выходить из Юденрата, если только не вакансия в смене охраны старческого дома. Пальпирование Вейсмана в партизанской землянке, налево от бурелома, пришлось на себя Л. К. На земляных ступенях не предусмотрели пандуса, бояться проговориться снаружи Вейсман наотрез. Помилуйте, его не было даже на ступенях рейхстага. Арийской загнивающей не нужны инвалиды, партизанам нужны все, оттого изумление. Вейсман ещё не вполне доверял Красной армии, даже памятуя, в той его двоюродный, быть о том и памятуя. На тлеющих углях вскипятил воду, угостил сыщиков чаем из опилок. Разговор сквозь глотокогримасы. Шахна Вейсман настучал, видел, Исидор Фридман обыскивал тело Шульца, день и половину ночи предпоследний покой напротив Юденрата и как утащил с целью похоронить. Вейсман питал, Фридман Шульца хоронить, Л. К. разумный скепсис. Фридман хоть и не мог теперь тыкнуть с точностью до квадратного метра, как ни раскрути, сохранял направление на еврейское кладбище, с ещё большей уверенностью утверждал, вытащил всё из карманов Шульца. Кроме Вейсман, о судном дне, 19 ноября 1942-го, в протоколы Курца Рейнеса, аптекарь, возбудитель активности, благодаря немцы соединили в голове тренировку по движущимся и евреев. Имя вскользь, вскоре с мимолётностью не меньшей, после той череды кровавых ситуаций видел снова в странном месте, именно здесь, в Броницком, шёл насвистывая (укололо сердце Вейсмана особенно), заплечный выше головы, раскаянья и под рейхсмикроскопом. Эти вводные, как тащил и что, и что, по суждению Вейсмана, придавало форму, и как щуплый по размеру у портного Рейнес умудрялся тратить на складыванье губ, вынося тяжесть, услышать никто не. Таких свидетелей в мыловарню изнутри. Обыкновенный монолит Л. К. на сей разволновался, заставили с ориентацией на провидение. Сцепил и расцепил пальцы, сдел, вытер о край одеяла съёмное лупоглазие. Чем соответствовать, пятьдесят лет Честь имею. Честь имею в молодости, думал напускная честь в цене, только известен в рассматриваемом, более приземлённое. Честь имею значительно, для справки и не более, под первый крик нарекли Семёном, фамилия Аксентьев, отчество Трирович. Между Шахна Вейсман не вполне, отчего сыщиков так взбудоражило это порошковое ничтожество. Честь имею спросил Вейсмана, отдупляет ли он обстоятельства как на духу участия Рейнеса в череде ужасов того дня. Вейсман на репетиции, 19 ноября собрался больше не жить в Дрогобыче, может не станут лечиться бесплатно в Венгрии, для раздобыл оружие. В течение дня при неизвестных Вейсману заслуженно шмальнул в фашика, ранив в бесполезное для победы, в наличии ещё девять, после все клятые арийцы и квазиарийцы и поняли, упускают вожжи, одновременно попадают под хвост. Честь имею убедительно ещё раз по наружности Рейнса. Вейсман неожиданно испытал затруднения. Тогда не о чем говорить. Всё колдобопространство до церкви Честь имею снова и снова малевал на обороте век картину 19 ноября, упреждая ложью свидетельства всех, успели, пасьянс из мозаики с изначально несовпадающими. 19 ноября 1942-го года Бруно Шульц решился на побег. Скорее всего изо всех карманов поддельные документы, в отсутствие бы не отправился туда, собирался отправиться, он и не отправился. Утром рокового наведался по адресу улица Св. Иоанна Богослова, дом 27, помещалась садовая контора G"artnerei. В архитектурной пещере немецкому дела в промышленном Хененфельду, как всё числилась за гестапо, гестапо обыскивает гестапо, до такого могли году на десятом. Прикрывался работой друг, один из кому Шульц хоть малость. Гурский одним из трёх или четырёх ордена книги имён, Шульц отдал чемодан, благополучно по отрезку ухо-ухо. Гурскому Шульц не стал врать, что прощается, вообще растрогался для долгого напоследок, делился опасениями, схватят в поезде, вытащат на полустанок и застрелят. «Тут Вы, пани, ошибаетесь, когда считаете, что для творчества необходимо страдание. Это старая истертая схема – иногда, может быть, верная, но в моем случае – нет. Я нуждаюсь в хорошей тишине, в чуточке тайной, питательной радости, в созерцательной жажде тишины, хорошего настроения. Страдать я не умею». Странно-обличающе, не открылся Збигневу Мороню, ближайшему до поры. Как будто лишил права знать и Исидора Фридмана, хотя пронырливый уже и тогда, тоже предположительно, сопутствовал Шульцу, когда его. В садовой конторе Шульц сказал Гурскому, ничего нет в дорогу (хотя Фридман, нет улик, инвестировал кровные в его побег, неоприходованные средства друзья из Армии Крайовой) и он сходит в Юденрат на улицу Шацкого, возьмёт там хлеба. Резюме, разносторонний талант идёт за хлебом, в глаза катит дикая акция. Отовсюду гестаповцы, у всех прохожих разросшиеся бинди, преследуют и в парадных, и в подворотнях. И Шульц и Фридман бегут, Шульца настигает Карл Гюнтер, узнаёт в том «еврея Ландау», велит отвернуться и два раза в спину. Честь имею будоражил именно. Понятое отвернуться. Унизительное, фашист знал, подчинится, знал, сверкнёт надежда, соразмерная ландауеврейству, оставит, знал, не оставит и выстрелит, выстрелы не вызовут ни грана сомнения или жалости, привык, в особенности когда пули получали евреи, не задумывался о принадлежности их к чему-то прямоходящему в своём праве. Пыл гонений поутих, более ста евреев ничего кроме лежать на улицах Дрогобыча, в числе и Бруно, имя чемоданщика вместе с хасидизмом. Ночью осмелился Фридман, музыкально по карманам, ответы на больше чем поставлено в неизвестном, тело на еврейское. Быть в ту самую проезжали по стёршемуся мелу фигуры, всего два назад, крутая горка, справа Юденрат, на крыльце дым через ноздри трое русских солдат с винтовками, запоминают обыкновения сыщиков ездить, повеселить жён. В церкви Честного креста мерил шагами Фридман, главный по делу, в международный розыск не, сам, как только оккупация к нулю, развил бурную, но бестолковую. Церковь Честного креста в окружении медленно желтеющего перелеска. Красивое деревянное, от времени, вокруг близко лепившиеся жилые, но и деревьев. Фридман готовился на широкой колокольне, сдержанно махнув в проёме когда подъезжали. В зачине показаний ещё раз одиссею за хлебом, несколько шагов в режиме бегства, героическое к телу, обыск в страшной опасности, похороны под грохот воронья. Потом в абстрактные словословия, выражая воспоминания о жительстве в гетто, раз нет вопросов, форма исповеди. В числе ситуационная улика, известное, как потом со слов Збигнева Мороня. Водоворот сестры Бурно Хани Гофман. Ханя одной из причин, Шульц так долго малевал фрески на виллах геноцидников на постах. Не хотел без братского плеча, вечно больную и медленно сходившую с ума от идеологии воочию. Пришлось признать, Моронь удержал в кармане ключ от одного пустующего на Варфоломеевской, одно время работал. Предвкушая роскошь ночью, он, Шульц и Ханя. Хотели сестру в обстановку хоть относительно позитива. Збигнев по статье скважину, внутренне похолодел, поняв, с той подстраховались экземпляром. Оказалось в особняке уже развесило сковороды семейство прораба ремонтных (шёл) Авигдора, сына дрогобычского раввина. На передовую мать, инициировала жестокую перебранку, упирая, девица не в себе и обязательно о них просигналит. Моронь возражал, Бруно помалкивал, опасаясь, что должно грянуть. Грянуло в привычном, Ханя громко зарыдала, распаляясь от соли на впалых. Желая всё сразу по удалению себя и эффекта, убрались вглубь городских тоннелей, из коих преодолеть в безопасность почти все. То ли услыхав плач, то ли просто мимо, подобрался нищий, невразумительным порталопутём, быстрым, незнакомым обоим краеведам, что говорить о сестре. Фридман это вроде, мир не без добрых, Честь имею, понукаемый Л. К., в позу бультерьера с трубкой, выведывая всё, знал и всё, придумал и после решил, так и, об этом филантропе с протянутой. Видел-то не Фридман, а Збигнев, Дрогобыч не удержал, Л. К. на карту вступить в контакт. Путь к, кто, как соображали сыщики, через старческий дом, Бруно составлял каталоги, Моронь часто навещал во время работы и через их телегу. Теперь клубничка на торте, что ж выгреб из карманов. Что вы точно нашли при нём? – Честь имею. Документы, в частности фальшивую кеннкарту, немного денег, запечатанное письмо без адреса получателя, салфетки с набросками, сколько я понял, характера какого-то персонажа, сильно истрёпанные, намотанный на свёрнутую бумажку шнур, химический карандаш и несколько оторванных круглых клавиш от печатной «Олимпия», такая в старческом доме. Какие именно буквы оторваны? Я не помню. Что именно на тех салфетках? Нечто литературное, не было много времени разбираться. Куда вы дели всё это? Отдал его племяннику Гофману. Где можно его найти? Кто его знает. Я видел его три назад в колокольне костёла Варфоломея. Может он уже уехал, теперь многие уезжают, пока есть возможность. Адрес его мне не известен. Как вы отыскали его, чтоб передать имущество Шульца? Ну тогда, два года назад, мы все жили в гетто, там легко было отыскать кого угодно. Значит тогда вам был известен его адрес? Тогда известен. Назовите его. Подвал дома Мороня на Варфоломеевской. Номера его я не помню. Вам известно о том, что Гюнтер хотел убить именно Шульца? Это чудовище хотело убивать всех, однако в случае не без истории. Бруно работал на Феликса Ландау, гестаповца, рисовал тому в доме большую фреску и был под его негласным покровительством. Ландау в своё время убил зубного врача Гюнтера и тот замыслил ему отплатить. Мне передавали, что он даже после того четверга намеренно и злорадно говорил Ландау, что вот мол я сегодня застрелил твоего художника, этого Шульца. Жалко, отвечал Ландау, он был мне ещё нужен. Оттого-то я его и застрелил. Кто вам передавал это? Семён Бадьян, конопатчик из гетто. Вы знали о содержании бумаг, Шульц хранил в своём чемодане, ныне утрачены? В общих чертах. Его картины, несколько начатых сочинений, так же множество писем. Все свои копировал и сохранял, а так же бережно хранил чужие. Кроме этого, хватит крутить. Затрудняюсь сказать. Видели ли вы у него ящики с архивами или каталоги? Он много месяцев составлял каталоги в старческом доме, конечно я видел у него каталоги. Я имею в виду нечто особенное, отличное от прочего. После каждого осведомления Честь имею впивался в зрачковый бег Фридмана. Ну не знаю. Были две каких-то книги, вроде амбарных, большие, в красном переплёте, но может он и не имел к ним никакого отношения, я-то и запомнил их за величину и, как вы сказали, необычность. Всегда лежали на подоконнике помещения, в в основном работал Бруно. Ну что, лимонишка, есть ещё подкислить? Через два дня во Львовской полевой газете объявление о розыске двух амбарных книг в красном. Адрес для обращения дрогобычский. Будущее превратно. Рано на лаврах, военные преступления ещё не, договорились с Карлом Гюнтером, в восемь в арестном, в полночь сесть за составление племянника Гофмана, Збигнева Мороня и Семёна Бадьяна. Видный мудак в отряде мудаков как и прочие арестованные русскими гестаповцы под стражей в дрогобычском арестном, экстерьерная копия Солькурского, через взаимосвязь истории один другим или оба как-то разбавляли друг друга.

Отчего, снится между кошмарами иной, захваченному зимой лесу не разбавить захваченный песком огород-до-горизонта? Силы мослатых соратников вбирают сугробы и проваливающиеся насты. Тают на обмёрзших льдом озёрах и оскользких полянах, отвердевшие стебли ломаются как иссохшие ветви. Старуха Вестфалия в обрамлении заиндевевших волос, брела по чаще АПЗ-20, помалу избавляясь от последних клочков, могущих придать тепла. Теперь тёплая бобровая клянчит пот из сука. От головы потянулся уловимый пар, более твёрдый, исходил из замёрзшего рта от простывших лёгких. Сначала боролась с позывами обхватить, оправдание – пройти дальше, сдалась, дальше в самообъятьях. Пальцы ног отринуты, ступни на откуп гангрене, сафьян не справляется без паркета. Имелось и бесконечно возникало броситься назад по своим же, накинуть шубу, до носа шапку, растопит иней на ресницах, прочь из заповедника, в стены, в тепло, к кипятку с мёдом, к свету огня и мягкости соломенного тюфяка для бедной родственницы. Рой малодушных паром из остывающего нутра. Прикинула так и эдак, марш-бросок достаточен для целей, помутнение в её пользу заставит обратно, уже не, в снег в корнекресло, до полного одеревенения не след о прострелах. Никакого холодного всплеска от касательства белых мух без права взлёта не почувствовала, стянутый жилет оголил тонкое сукно рубахи, пожалуй не пригодится чаще. Смотрела вперёд сквозь призму оледенелой радужки, ладно, нежильцам можно. В древесных лакунах бока дома-вселенной, Вестфалии ещё не доводилось, с четырьмя узкими башнями внутри, как, полыхал, из крыши каждой дымофигуры. Так вот где сын нашёл пристанище не по праву рождения. Медленно засыпала, бодрость и возбуждение при виде макабрического общежития побеждались холодом. В один миг накатил страх в форменном кафтане перед первобытным мороком фабулы смерти, желание всё вернуть и ещё более страшное понимание, вернуться сил уже не хватит. Ещё раз на дым из башен, на тёмные после двадцати трёх окна, толком не видела окон, догадывалась о существовании. Глаза помалу.

Дверям арестного безразлично за кем злорадно скрипомузицировать. Оба нагромождения выводов так фашизм и адептов, прежде чем скукожат допросную шарфюрером, подписали себя в кандалы. Когда в усугублённых Гудини, ввели бряцающего клетями Гюнтера. То самое чудовище, лишило мира Бруно Шульца, Бруно Шульца лишило жизни. Удароприёмник гестаповца в одном большом заплыве, приволакивал левую, однако не так, чтоб вообще не мог на. Не смотря на тренинг задрожали от ярости, Гюнтера намеренно стоять. Предупредили, в случае отказа подобострастно на вопросы придётся так худо, не приходилось ещё ни одному коллеге по фашизму, к ногтю в Дрогобыче, Честь имею счёл своим контрольное увещевание. Вы знаете, что содеяли, вы знаете, что виновны, что вы злодей и тварь, худшее из созданий, вас ненавидит весь мир и будет ненавидеть вечно, каждую пядь вашего тела и вашей души, которой нет, каждую пядь вашей квазидуши, каждый человек на земле желает, чтоб все последующие мгновения вашей жизни были наполнены страданиями и мучениями, и я желаю это более всех остальных, а так же имею власть и силу, хоть мне почти и девяносто лет, устроить всё так, что даже цверги, когда вас повесят до неполного удушения, а потом выпотрошат и четвертуют, так вот после этого даже цверги в Зоббурге, в коем вы в конце концов окажетесь, у меня полно знакомых цвергов, так вот цверги будут сдирать с вас кожу, потом клеить её обратно столярным, сушить пламенем из огнемёта и потом сдирать снова, вы больше никогда не сможете спать и получать удовольствие от пищи и сытости, но если вы сейчас ответите мне всё честно, в Зоббурге вам позволят сидеть. Первый мой таков. Почему вы убили Бруно Шульца? Л. К. в этот уже содрал кожу на покрытых старческими запястьях, содрал и несколько пятен о толстые кандальные, желая немедленно. Потому что Феликс Ландау убил моего дантиста Лёва, ответ. Это ложь. Не стоит забывать, при одном коротком взгляде на вашу бритву, мы сразу знаем сколько выстрелов вы совершили правой, сколько левой, имя торговца, покупали опиум в 23-м и, на третьем пролёте парадной вашего в Дюссельдорфе отбиты три плитки и одна расколота, но лежит в гнезде. Кроме того я обладал сведеньями, тут же Гюнтер морщась от боли (видно грызли основательно), об этом Шульце, такими, почти никто не знал. Разумеется, следующим моим вопросом будет интерес, что это за сведенья. Во-первых, он скверно и в неподобающих выражениях высказывался против Третьего рейха и против меня лично. Имел склонность к оскорблениям Германии и её верных сынов. Что же было во-вторых? Во-вторых, имейте в виду, это очень секретно, этот Шульц замышлял какую-то диверсию и знал, а так же располагал документами такого рода, какими ему было не положено располагать, а так же не положено знать что-либо. Какого характера диверсия и связана ли она с упомянутыми вами документами. Разговор на немецком, сыщики неплохо, Гюнтер, безграмотная, ненавистная свинья, ничего иного, фашистского наречия. Этого мне точно неизвестно, однако документы касались какого-то вооружённого конфликта в Воинбурге. Всякий может оценить ценность, учитывая, все вооружённые конфликты в Воинбурге, для того он и затеян. Как связаны эти документы с необходимостью его убивать? Гюнтер где-то раздобыл воды для рта. Вам было известно о том, что Шульц собирался бежать? Нет. Я напоминаю вам про бритву, клей и гнездо для кафеля. Да. Откуда? Гюнтер молчал. В допросную красноармеец, перехватил принесённый им пехотный Дегтярёва образца 1927-го за кончик дула, нанёс прикладом несколько Гюнтеру в область колена левой, тщательно целясь, не повредить клеть. Как сообразил себе Честь имею, переводчик, услугами пренебрегли. Гюнтер упал, сильнее чем требовалось взмахнув руками, намереваясь, очевидно, ударом ящиков о стену и пол стряхнуть с пальцев грызших существ, красноармеец, аккуратно пулемёт на разболтанные сошки, вздёрнул гестаповца и поставил в угол, спиной к. Гюнтер стонал, красноармеец вышел, не позабыв прихватить. Мне необходимо знать, откуда вам стало известно о побеге Шульца и кто донёс на него о его оскорблениях вас и рейха и о документах, которые он хранил. От человека по имени… я не знаю его имени. Откуда, в таком случае, вам известен этот человек? Он сказал, что был племянником Лёва. Того самого Лёва, которого убил Ландау? Да. Открылась дверь допросной, четверо красноармейцев, на манер тарана внесли дуло Т-34. Положили на пол, слаженно и сноровисто, по команде переводчика «кругом», подняли и, один разгонный, вонзили в рейхсживот. Пополам, дуло оттащили, колени на прочность, после вдруг бок мягче, не имея сил сделать вдох, хватая ртом воздух несвободы, радиодельфин. Четвёрка красноармейцев вместе с агрегатом, каждый долгом наступить на отброшенную ногу Гюнтера, опять же выше. В допросную как в старые добрые переводчик, немца в подобие прежней. Задыхался, но более вольготно. Впредь я бы попросил не прерывать допрос без необходимости, вслед Честь имею, не отвечая скрылся. Мы остановились на племяннике вашего покойного дантиста, Честь имею. При каких обстоятельствах вы встречались. Трудно себе представить что бы еврей, а племянник еврея почти всегда еврей, ищет встречи с таким чудовищем как вы, что бы оклеветать ещё одного еврея. Я запутался в этих ваших еврейских делах. Л. К. рванулся в своих, Честь имею в этот момент перед фактом, на нём сейчас лежит за двоих, гнев опустился. Все эти еврейские, как вы выражаетесь, дела, устроили вы и подобные вам нелюди. В ответ на мой вопрос вам следует описать обстоятельства, при которых вы встретились с племянником Лёва. Ночью, на Варфоломеевской, при свете фонаря. Что вы там замышляли? Прогуливался. Мой коллега подсказывает мне, рядом была закрытая еврейская аптека, а в тени подворотни вас подслушивал под видом нищего. Вы продолжаете утверждать, что вы там прогуливались? Если вы и сами всё знаете, так зачем спрашиваете меня? Мы знаем не всё, индуктивный метод не земля Димена, иначе бы, уж поверьте, не стали встречаться с такой гнидой и сколопендрой как вы. С такой чёртовой куклой, на побегушках у сумасхода, как вы, таким упырём и людоедом, таким Вурдалаком Цепешем как вы, такой мразью и ненавистным всему миру слизняком, испражнениями безмозглого носорога, грязью на лице мира, убийцей жизни, лижущим подмышечные впадины смерти как вы. За дверью возня, грохот, брань на русском, иврите и арамейском, звук удара, ещё, в допросную ввалились мстители, под руки потерявшего переводчика. Аккуратно в противоположный от Гюнтера угол, сами вокруг немца тесным кругом, толкаясь плечами, на свет детородные, собрались с мыслями, по очереди в разное время знакомство со струёй. Кто-то двинул кулаком, послушно упал, все постарались направить в голову, в особенности в поддувало, потом не жаловался, не дают пить вволю. Честь имею отчётливо, предусмотрительность не текла из ушей, непременно присоединился, даже если не смог выдавить из старческого пузыря ни гутты, постоял над с обнажённым. С мест сыщиков слышно как немец не желает мириться, то и дело среди сапог намекает о развязке сморщенное. Когда красноармейцы закончили и отряхнули что потребно отряхнуть, нестройной гурьбой выволоклись, не забыв переводчика, так и не, в углу Карл Гюнтер медленно из лужи мочи, яростно лицо рукавами. По результатам последней расправы продолжать допрос маложелательно. Честь имею освободил Л. К., Л. К. освободил Честь имею, немцу задали ещё несколько касательно родственника, Л. К., разумеется, счёл фальшивым, вышли-выехали в объятый сентябрём Дрогобыч. Обнародуя промежуточные выводы описанной расследования, следующее. Курц Рейнес, провокатор дикой акции, лесной свистун, путеводитель-без-корысти и фальшивый родственник дантиста Лёва, донёс на Шульца Гюнтеру, всё братство злокозней в одном лице, зависть к превосходству покрова чемодана, обезрамленных больше влезет, из набросков сюжет ещё причудливей, письмами и документами о малоизвестном военном столкновении, вошло в доверие к Шульцу, добилось, перед побегом без задней мысли наивного творца, обставило так, убийство никого не, почти концлагерная история. Что личности злоумышленника, никаких вправо-влево, только один ходит по лесам с мешками за спиной и насвистывает, в особенности во время войн, а уж Вторая мировая пиком паутины под патиной. В последнем деле Л. К. представился случай за жабры шляпы главного врага жизни, прочие сыщики как-то в более раннее время помянутой либо участие в помянутой прекращают. Прежде чем расставлять на оснащённого из слонов, по душу Гофмана, заграбастал из карманов писателя, взял с собой покидая Дрогобыч. Рождение следующего дня сыщики на опушке Броницкого. Л. К. притворялся статуей в кресле, Честь имею гонял пауков по телеге. Продолжалось около часа, потом разбавил выходом какой-то, с ног до головы перемазанный всеми окопами, относительно новых сапогах малого, однако, размера, вперемежку пальцы и чёрные от грязи портянки, грязь дуло винтовки, уши и области под сильно отросшими. Символ войны не заметил или не пожелал обратить внимания на, медленно мимо, тоже позабыли и думать ещё когда поравнялся с телегой, Л. К. вообще возможно и не. Озарять в сторону Дрогобыча, скорость не позволяла заключить, скроется из виду сколько-нибудь скоро. Пунктом назначения по следу племянника еврейское кладбище, Л. К. подкачен к одной из, оставлен ностальгировать. Честь имею углубился в захоронение, переписывая имена и даты в большую чёрную расследований. Заняло почти три часа, после трапезничали у могилы, сцепился Л. К. Выкрошенное в граните Лукиан Прохоров, жизни 1830 – 1897. Раньше Честь имею, возможно, взревновал, в восемьдесят семь спектр чувств урезан до шипиков. Фрагмент судьбоносной значимости, Лукиан Прохоров с собой в Засмолинске, прах осел в Дрогобыче, точке в глобусе, пришлось их последнее. Кладбище к полудню, Л. К. кратко с записями Честь имею, караван на Варфоломеевскую к закрытой аптеке Рейнса. На месте Честь имею тяжело с козел, взятой из телеги кочергой для великанского камина, завладели во время одного в 1917-м, во французском Лозер, в несколько ударов выбил широкую квадратную фанеру, заменяющую, подкатил Л. К. к низкому проёму, глазеть, сам безапелляционно прогуляться-накопить силы духа. Когда с полными карманами субстанций, Л. К. уже, Гофман в хоральной синагоге, в куче мертвецов, и сам. Нашли внутри нескольких красноармейцев, разбирали трупы. По предъявлении расследовательской бумаги позволили остаться, Л. К. логическое гадание по жутким и перепутанным, указал на искомые части, по велению Честь имею обрисовали чётче в стороне. Карманы брюк отрезаны, в пиджаке зашиты, но пусты, контроль над нитью утрачен.

Контроль за передвижениями сэра в новом мире двумя унтерштурмфюрерами и одним штандартенфюрером. После как извлекли из завала у основания моста, рыцарей разделили и развезли вступать в разные ордена. Лёжа под обломками домов и пастбищ сэр, с того момента как в себя, много новых слов, и слово «штандартенфюрер», с трудом мог представить, как выглядит то, означает. Потом то, означает, отобрало у него меч и щит, оказалось не в силах отслоить доспех и даже. Так и везли. Лошади чем невидимей, тем больше, с расширенными тронами и большими окнами, громко гудящей от магии. По бокам от него унтерштурмфюреры, на узкой передней справа от возницы штандартенфюрер. Сэр не понимал языка, изъяснялись, один штандартенфюрер умел так, разумел отдельные. Куда мы направляемся? – в который раз сэр. В реплику перевозного Иерусалима. Поднял забрало и посмотрел в окно. Ехали по узкой лесной, плотно обступали уж слишком разросшиеся. Внезапно над головой раздался оглушительный или вой, или дьявольское гудение, ниспосланное для покорения, не желает, оба охранника сэра прильнули к каждый со своей, попытались узреть, наверху. Гул затих вдали. Через некоторое выехали на простор, миновали смешные воротца, сарацины, идя куда им надобно, не заметили бы на своём. После ворот оказался ещё больший, по нему к гигантской стальной птице с растопыренными и лестницей внутрь чрева. Из трое в длинных кожаных хламидах и странных уборах, у каждого в руках ловкая коричневая. Лежа в завале и мотая на ус раздававшиеся, готовился, всё изменилось, виды огорошат и через бурелет с шерстью хоть грифона. Сэр видел, трое из клоаки сели в поджидавшую повозку вроде их, выдвинулась вперёд в движении, поехали следом. Через час или около преодолели ворота более, задержали сарацин и конных рыцарей, последних ненадолго. За воротами разбросанные среди дорожек и деревьев дома очень рачительных крестьян, преимущественно длинные и приземистые, были и башни на тонких ногах. Сколько бы сэр не пролежал в завале и сколько бы слов не донеслось к нему сквозь толщу камней и земли, никогда не смог самостоятельно узнать и сопоставить, понять, окружает несколько колец заграждений из колючей, несколько тысяч мин, три дюжины наблюдательных вышек, совмещённые с пулемётными и ещё столько же пулемётных и зенитных точек обстрела, около восьмидесяти бункеров с основной частью каждого отдельного ближе к Аду. Всё в густом, сверху защитной сеткой и фальшивыми деревьями, и подлинных в избытке. Между впереди остановилась, трое, вышедших из птицы, рассредоточились, сэр и его сопровождающие мимо и ещё некоторое, медленно, мимо многих в кожаных. Откинулись борта телеги, первым вышел штандартенфюрер, за ним в обе стороны унтерштурмфюреры, последним с большим трудом и лязганьем сэр. Штандартенфюрер уже подводил одного из самозабвенных орнитологов. Всмотрелся в лицо рыцаря и кивнул. Двое унтерштурмфюреров его в захват, спутник штандартенфюрера вцепился в забрало с недвусмысленной наглостью. За годы проведённые в завале сэр сильно отощал и ослаб, иначе оказал достойное рыцарю. Кроме полагал, силы могут понадобиться ему для решительного, будет зависеть. Шлем не слезал с головы, усилия наглеца сильно беспокоили шею. Наконец забрало, проржавело за годы среди всего, голова сэра качнулась назад. Надобно как поражающий элемент, штандартенфюрер, в то как испортивший его превосходный некогда штеххелм, трофей в суму. Вы хотите поразить кого-то ржавым забралом? – с изумлением сэр, желающий выдержать свою спокойную. Да, у нас есть для этого всё необходимое. Куда вы дели моих товарищей? Пытаемся сгноить по экспериментам. Сейчас вы предстанете перед одним очень важным мудаком. Он станет задавать вам вопросы, я переводить, вы будете отвечать, а я переводить ему. Если вопрос не удовлетворит меня, я отвечать не стану. Тогда за вас ответит кое-кто другой, штандартенфюрер ухмыльнулся и тюремщики повели рыцаря в здание, именовалось казармой. Всё будет не в бункере, а в казарме, ему через плечо штандартенфюрер. Сэра провели через просторную, но бедную, дожидаться в другой, узкой и тёмной, две двери. Через одну привели, через вторую он в надлежащее выйти для вопросов. Вторая приоткрыта, мог видеть длинный стол, вокруг всё и танцевалось. Сгущение в пользу одного со смехотворными обрубленными, блуждающим как у дауна-аномоцефала взглядом. Через щель сэр наблюдал, подошёл вероломный, оторвал забрало, сел по правую, сумку под ноги, через короткое удалился. Сэр кулаком в латной перчатке сокрушил одного унтерштурмфюрера, другого, вышел в комнату со столом. Все воззрились. Не обращая внимания на поднятую появлением ажитацию, направился к сумке. Для этого обойти стол вокруг, помешать многие из собравшихся. Нападали по очереди и вместе, усатый отдал несколько отрывистых, но остался на месте. На сэра сыпались, доспехи прочно ограждали и давали продолжить. Когда оказался близко усатого шайки, встал и отошёл, сэр нагнулся к сумке, поднял, спиной к усатому, не исходило опасности нападения, стал разбирать, как открывается, ударило в лицо совокуплёнными фаерболами, ещё успел услыхать грохот камнепада в тайном ущелье, почувствовать руки влекутся в разные, всё пропало.

Свет прожектора выключился и всё пропало. Иерусалим потайной фонарь, проверил оружие и погасил. Далеко внизу, в широкой горной расщелине вытянувшийся городок, светящийся редкими. Сам Иерусалим у входа в потайной бункер на склоне Гаустатоппен, с некоторого расстояния наблюдал, фашисты выносят из многие видавшие виды рундуки, деревянные, окованные разъятыми штрипсами, тащат в сторону зеркал. Коротая время, обдумывал перспективы свои и своей деятельности, как солдата Красной, до отсюда не дострелить и из Катюши. Зато можно доплюнуть до Норвежского сопротивления, прибился. Трудно изъясняться, при первой встрече чуть не офашистили с вытекающими. Хорошо, среди норвежцев когда-то гуляло образование и обмен опытом как советоваться, в Москве научили заказывать водку и благодарить, и Иерусалим примкнул, хотя плохо представлял, чем именно занимаются. Сопротивляются, это понятно, как-то очень странно. Постоянно боятся упустить ящики, несут бесконечные дозоры подле зеркал, вообще всё у них крутится возле этих. Всего три, каждое шестнадцать квадратных. Всем пыль в глаза, для освещения города естественным путём, впрямь расположен столь бестолково, солнце почти не, однако норвежское сопротивление точно, не для освещения, связано с гидроэлектростанцией и тяжёлой водой, может решить исход всей. Что красный флаг над рейхстагом зависит от невразумительных в глухом предполярном, на большом отдалении от главных сражений и событий, Иерусалим мало, может потому, ещё очень, шестнадцать, в совокупности со скверным пониманием лыжных терминов норвежцев, соответственного намерений и планов. Единственный, кое-как шпрехал, отдавал ему простые и короткие, вроде теперешнего – наблюдать за выходом из бункера и после следить, куда ящики. Ящики почти до утра, грузили в три больших военных грузовика, с колёсами-слоновьими ногами, ущелья не смели угрожать. Иерусалим почти наверняка, повезут на Веморк. Собственно говоря, везти куда-либо ещё здесь не имело никакого. Вести о главных событиях доходили скверно. Разумеется известно о героической Сталинградской, разгромлены две румынские армии, одна итальянская и итальянский альпийский корпус, венгерская армия, хорватский полк, 2 румынских армейских корпуса (в руки к норвежцам случайно секретное советское донесение о потерях немцев, Иерусалим долго объяснял, выучил наизусть. Приводились многие названия армий и корпусов, содержали цифры, но цифры запоминал не очень), неисчислимое стрелковых, моторизованных, кавалерийских, авиаполевых, противоздушной обороны, горнострелковых, пехотных и танковых. Не так давно к норвежцам просочились о некоем грандиозном танковом под Солькурском, думали, это точно в рамках данной войны? Подробности не были, однако прочно установилось мнение, Германия отступает, стало быть следует неких вразумительных прорывов в возне с зеркалами и ящиками. Иерусалим и ждал, стоя за деревом. Когда стало светать, погрузка окончена и три грузовика друг за, очень медленно в сторону станции. Ничего более черепашьего, Иерусалим мог шагом обывателя, выбирая между укрытиями. Рассвело окончательно, ничего нового. На крыльце станции ждали смотритель зеркал и гауляйтер. Иерусалим из своего укрытия мог легко уполовинить, склонялся к уничтожению гауляйтера, приказа не. За станцией, выше по склону, зеркала. Даже смотритель вымелся, значит и впрямь. Грузовики подогнали задом к воротам, намереваясь ящики внутрь. Что содержалось, великой тайной Рьюкана и окрестностей. Среди партизан страшные домыслы на счёт, половину из и Иерусалим, посмеивался как будто своим мыслям. Командир первого подотряда полагал, магические книги для ритуалов, командир второго подотряда, механический сёгун усиленных размеров, в группе снабжения, в ящиках останки шотландских повстанцев Уильяма Уоллеса, перебиты в 1298-м, заместитель командира разведывательной группы помещал дневники и личные вещи Чжу Юаньчжаня, не умея для чего занадобились фашистам, ребята из истребительной роты, детали оружия, надлежит собрать перед зеркалами и окропить тяжёлой с Веморка, в главном штабе сопротивления выражались туманно, не имея возможности расписаться в неведении, по обрывкам разговоров и слухов, муссировавшихся в околоштабных, Иерусалим заключил, рассчитывают обнаружить в ящиках останки мамонтов и доисторических ящеров, фашисты при помощи фантастической технологии, раздирающей изнутри станцию, оживить, размножить и бросить в бой на Восточном фронте. Иерусалим родом из Солькурска, частью всего мерзопакостия, если не точно, превосходно догадывался, в похищенные из нескольких тайников по всему, собираемые там с незапамятных, салюты для массового ура. Пробовал соображениями с норвежцами, только на него руками. Внезапно смотритель зеркал крикнул на немецком «джетз ауфмерксамкейт», в серединном зеркале во всю ширину лицо Адольфа. Смотритель пошатнулся, рукой за руку гауляйтера, медленно осел на ступени крыльца. Иерусалим и сам чуть не осел при виде шириной шестнадцать квадратных. Обернулся, видимо что-то, однако слов зеркало не, обратно и воззрился на станцию и подчинённых, в особенности, показалось Иерусалиму, на него. Окопался на вершине склона, у края каменной, устроена станция, казалось, Гитлер с высоты превосходно его, только для разоблачения и, сейчас укажет пальцем.

Атаульф Грубер, дело десятое, сын Нестора и Малгоржаты, дело двадцатое, внук Иулиана Вуковара и Пшемыслава Освенцимского, двумя пальцами не давал упасть стеклянной колбе, периодически поднося к лицу, кислород более не мил. К пересмотру приоритетов дыхгимнастики подтолкнула череда, мелких по сущности, в целокупности в единственное большое, с примириться, да и не желал в свои восемьдесят два. Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин увлёкся шитьём боярских шапок, Исаак Масса на вкус камни из стен Кремля и не мог вслух ни слова, Лазарь Циммерманов за моду обряжаться в медвежью шкуру и ходить по деревням, изображая не то юродивого, не то волхва и выведывая всё у народа, перемежалось высказываниями рода, новый царь Михаил едва умеет и уж точно не станет со внимательностью вглядываться в эти твои сомнительные, а вестовые письма они готовили и до Михаила. Мельхер Бекман за печать в России Библий на шведском (споспешествовал один из дядьёв Атаульфа Христодул, сам не ведая сколько процессов бездумным толмачеством), перевоза в Швецию, с только заключили Столбовское. Юстус Филимонатус, кажется, стремленьем помешать шапкам Нащокина оказаться на боярских лбах, хотя один должен помогать другому и оба сразу помогать Атаульфу. Петер Крузбиорн после заключения помянутого разъезжал по Москве властителем дум, заявляя, кто желал его и разбирал невнятное бормочение, именовал русской речью, Якоб Делагарди его ученик и доверенное лицо в делах войны и мира, где ему что-то сообщить или написать курантельщикам. Атаульф Грубер одним из самых преданных ельщиков, стали называть на Москве в последнее. В их втором повытье Посольского звукопомертвело. Никто больше не хотел открывать глаза царю и людям, преданные Атаульфу дьяки откололись в пользу казны, раньше все горели вместе, идеей и воплощеньем в жизнь. Атаульф хотел известить о многом. Не только обо всех прецедентных кальсонах в окружающем, собирая записки с прочих повытьёв, до жопы и в России, и в Москве, много от глаз, занять думу на дюжину заседательных декад. Конечно, мог не жечь груду дневников, направить навесотелегами высоким при царе, не стал из обиды и тупости окружающих. Загубить такое начинание, каким могли куранты, предпочесть шапки для бояр и фальшивое самодовольство. Атаульф вдыхал жидкое серебро. Уже сильно болела голова, во рту появился металлический, из дёсен кровь, живот резало, несколько раз сблевал последним обедом. Не так просто, смерть не по ранжиру, потерял сознание. Через какое-то очнулся, не вполне весь, перед глазами плыло, да и понятно, для него уже всё кончено, повидал виды.

Один ускользающего вида, от натуги перед глазами плыло корыто с копытами, другого, ни более определённого, между длинных неистовых коровников-берсерков, булимических амбаров с кормом, окказиональных цехов для взбития масла, изготовления и пищевого сверления сыра, дубильных промышленностей, ветряных сторожевых мельниц, пропарочных камер и укрывищ лепреконов. Дело ранним утром, иначе бы не успели, солнце, римские гуси, шпага проклятого аделантадо. Взирала высокая водонапорная красного кирпича с заклинательной площадкой в вершине, с дрессировались коровы, кругом хозяйства ровные как сглаженные буераки, заливные, жухлые по осеннему времени. Быстрее, быстрее, расхитительница гробниц, раззяве строгий погонщик-аскет. К слову, увалень, гнали, собою довольно громаден. Буквально сказать не фигура, а хрустальная глыба. Второй, беспрестанно поторапливающий и сквернословящий, тренирующийся перед собеседованием извозчик, комплекцией куда, властностью манер боксёрозадиристее. Вес как он есть повиновался, хотя это, как видно, было в его. У обоих из рта пар от переработанного вдоха холодного. Малорослый здоровяка за шиворот, приходилось воздевать, грозя небесам нескорой. Сугубым манером плелись по серединному проспекту близкой к городу молочной, никто препятствий, никто с подозрением, никто на дороге, самый подозрительный и ревнивый бык. Сюда, сюда, влево от донжона, коротышка к великану, увлёк внутрь одного из коровников-светлиц. Встретили длинные, сложенные вместе дорожки из зубного порошка, ряды загонов, в каждом по одной златокудрой тёлке. Ухоженные и чистые, первозданность до схода селя, к каждой желоб хитроумной дурманпоилки, разве колокольчиков на шею не. Ну, смотри, у которой из них вымя поболее и не ветвисты рога? – сравнительный коротышка. Великан отпущен, с той же неторопливостью и основательностью смотреть. А, никакого от тебя толку, сам коровам в заднее межножье. С опаской, рогатых бестий страшился, анестезиолог эвтаназии, косился на колючую проволоку между рогов, силился различить кто предназначен к забою. Вот, эта сойдёт для демонстрации, наконец сгусток недельной деловитости, маня отошедшего. Послушно приблизился и оба в загон. Ты садись как на очко. Да садись, потом портки ототрёшь. Чисто, чище чем у тебя на шее. Безмолвный великан послушно на задницу, в интимной близости от соскосгустка. Распорядитель зашёл с другой, на корточки и с опаской в руку один из набухших от молока и готовый к утренней. Приладился, воздел вверх, неторопливо сдавив, белой в лицо великана. В подбородок, остальное на воротник, оскорбил всю молочную промышленность. Следовало в лоб или в крайнем в рот и во всё это с жадностью дознавателя коротышка.

Коротышка в шутовском облачении внимательно за воротами замка, ожидая, когда из тех повелитель Пшемыслав, сегодня один, без слуг и не на кентавре. Освенцимский замок на невысоком холме, шут притаился у моста, спустившись ниже. Был февраль и всё лежало под мутно-белым, укрывал мёртвых рыцарей, торчащие вверх оглобли, скелеты лошадей, камни площадей и мостов, замёрзших в начале зимы и не разложившихся крестьян, флаги с гербами, ржавые плуги и цепи, рыбьи головы с хребтами и куриные без оных, раскиданные на каждом стрелы и копейные древки, отвалившиеся колокольчики с шутовских колпаков и носы, желоба в земле для стока крови, входы в подземелья, пустые корзины, потерянные плети, недонесённые дрова, тележные колёса, стопы егерей, заброшенные норы. Коротышка одолеваем сильнейшей зябкостию и нечуствованием ног. Шутам его положения запрещалось меховую оторочку на воротнике, после вступления их в империю германской нации отменили и на рукавах. Тогда же замалчивать польский, ныне большая часть уже балакала по-немецки. Шут в сугробе полянку, снег не забивался за отвороты низких ботфорт с колокольчиками, сопровождалось неуместным в серый позвякиванием. Острым глазом, славился даже среди воеводских, мог различить сосульки, нависшие и скрывавшие разноцветного стекла окна в свинцовых. Одну руку полагал приемлемым на каменной дуге ограждения дуги, хотя в такой мороз надлежало в рукав противоположной, пусть и растянув, шутам такое не страшно. По обеим реки лес и перелесок, вокруг замка всё вырублено, ломали шапку поля. Река из-за бурности сражала лёд тёмными промоинами, рябил то и дело налетавший пронзительный. Наконец из-за очертаний (глаза заслезились от) кутающаяся в плащ Пшемыслава, оставившего всех с носом чрез заднюю. Если бы шут был князем да ещё в почтенных, достиг Пшемыслав Освенцимский, ни за что не стал задними и таиться. Шут (Зброжек Краков Помпоний) при рассмотрении ситуационной парадигмы, определения позиции по нему не во внимание, сам всю жизнь таился, человеку положения Пшемыслава не доставало всю. Рассовал по карманам отец Анатолий, анонимно восстаниями в Англии, что не ему, дед. Дед изначально в избытке, потомкам лишь завещал, распределив не поровну. Затеваемое требовало, из соображений эгоистичности. Не хотел, слуги и родня знали что сталось, если станется. Верный Зброжек поджидал, ещё лучше оруженосца. Затеяли проще усталости жизни. Расположить жребий, кто не очко, кончает с. По глубокому снегу удалились в перелесок, продрогшие до костей, Пшемыслав отдал шуту биллон. Поглубже в кулак, оба за спиной, переместил, либо оставил, предъявил. Несколько времени прислушивался к токам судьбы, указывай уже, смертник, бодро Помпоний. Оказался пуст. Обыкновенно статный в свои уже хронически, увял плечами, заскрипел силой духа.

Обыкновенно позвоночник колом, сейчас отчего-то согбенный отпечаток человека в растёкшемся воске, в потрёпанном пальто из крепдешина, тихо, не смея, костяшками в коричневую деревянную с паутиной желудочных извержений в нижнем. Вид необыкновенно жалок и уныл, природа Семиградья. Загнан, затравлен, разбит, в глазах иной раз нечто гордое, дерзкое, эдакое величественное, потерявший память король, привыкший надевать пижаму при обществе, избитый жизнью. Да кого это там ещё? – из-за двери скверный, согласованная армия тараканов. Заскрипели рассохшиеся, сухой кашель, зажёгся газ. Кто это? – из-за двери. Это я, ответ в тоне признания немыслимости нефти на бумаге. Человеческий негатив встряхнулся, в щипке оттянул часть кожи на кисти и громче: я. Ах, это ты, недобро, под скрип потревоженных уже в который петель. Ты, значит. В дверном проёме обозначилась, растудыть формами, простоволосая, по ночному часу, в грязноватом спальном, дубинами, упёртыми в крутогоры. Значит, это ты явился после стольких дней, да ещё ночью, и смеешь заявлять мне, что это ты? Стоял с непоколебимо опущенной, не взглянув на, должно быть и без того, представляет собою. И где тебя носило, подпаленный ты суховей? Где ты был, окаянный? Денег так и не заплатил, пропал, точно сквозь землю во всеобщий нужник провалился. Что же ты теперь молчишь, андрогин стоеросовый? Раньше ты поговорить-то любил. Мне нужна моя квартира, чётко арендатор-на-соскоке и, подняв, наконец, глянул на старуху. Знамо дело, кому она не нужна, усмехнулась. Только вот потрудиться придётся, за квартирку-то. Денег, как я вижу, у тебя не завелось. Так изволь своими рученьками отработать стократно. На вот, принимай говновизию, из-за угла тёмных внутренностей (скрывали едва не больше, снег в Освенциме зимой 1484-го) жестяное, с покоившейся на боку грязной, ежедневные помыслы монаха, высохшей по полукруглой бока, надёжно покачивающейся на. Напидоришь полы в общей, где комнаты, и особенно не позабудь про сральню-клозет. Потом в своей тоже надраишь. Я утром приду, посмотрю через очки, но учти, они у меня запылённые. Ежели что, вылетишь на улицу, в объятья ко всем милосердным шлюхам. Всё, очко лучше три, хохотнула, захлопнула перед лицом несчастного. Долго стоял, на ведро как на явление мирового зла, со вздохом склонился, взял за тонкую, врезавшуюся в ладонь спицу недосферы, с тем в соседнюю дверь-виселицу. Как видно, обильная нанимала в доме или незаконно владела, целым этажом. Одну квартиру сдавала под комнаты, вторую, меньшую, целиком, этому унылому безответственному попрошайке, куда-то пропадал, воспоминания о долге, вновь объявился, радикулит. Малоприятный в жалости ошмёток былого величия, тем в дверь, отдельные комнаты-благочинные притоны. Импровизированный, основательно вросший в быт клозет устроен в начале коридора. Ответственный уборщик-педант в том рожок, вошёл и на пороге, соображая, что за прибранная преисподняя. Мочились и не думая унять абстинентную болтанку крана и ограничиваться очертаньями срамной, желтоватое исторжение необходимости, ещё и не успевшее, разлито прихотливой. Окурки папирос, с чёрным от проникшей недокуренным, на стенах сопляные и следы от тушения тех же, в очке процедуры следы более основательной. Стоял и с отвращением всё. Рука, державшая, разжалась с умыслом, прогремело об плиточный, перерождение вскинулось от громоподобного в необузданной тишине. Встряхнулся, переплывший Ла-Манш поисковый пёс, что есть силы коснулся ведра угнетённым мыском, по потолку поползли трещины, выбежал прочь из реинкарнационной камеры. На улице мороз. Тень эпохи Возрождения скорее преодолела подворотню, оказалась на застывшей в поисках тепла Флоровской. Скорым шагом революционный беглец в сторону Красной, освещённой лучше прочих. Некоторое околачивался подле часовни, у коей, не имея достаточных запасов веры, окончательно. Потом пронзительно закричал, столь сильно, потревожил неспящую четверть спящего города, со всех бежать вверх по обмороженной в сторону центра Москвы.