Межгосударство. Том 1

Прежде чем Млечный путь от зародившегося в голове прожекта, до окончания в бумагах подлунного мира и до сочтения гениальным-не-в-меру, непогрешимым с точки зрения хуления царизма, и богоравным как предусмотренная возможность всё нового чревоугодия, воспалённый Серафима проделывал некоторую работу-втянувшиеся терновые шипы. Закономерность, во всякой пьесе наличествовал, в том или ином, камин в замке вампира, костёр в языческом обряде, совокупность молнии Зевса и всемирового фейхоа Одина, не считал странной либо неестественной. Чужая расколотая душа темна как улица под разбитыми на другой улице фонарями и скверно рассчитана на познание извне, резонно заметить, речь ведётся о частной душе частного мелкотравчатого сочинителя, её более грубом механизме приведения порывов в стороны света и метаний слов перед обывателем-сластолюбцем. Однако известно кое-что ободряющее, именно, Серафим, прежде чем представить пьесу на бессмысленный суд, даже сесть за первую букву, то есть ступить на путь, что бы пройти, несколько очень долгих мгновений думал, таропасьянсы вариаций, возможные концовки-никому-не-пришедшие-в, выбирал, какая из тех и вообще из событий-поверни-куда-придётся, вытолканных им из начальной точки, наиболее, забредали настороженные о смысле всего не им написанного и каков этот смысл будет видеться другим в свете всех сказанных масляных ламп дальнего действия. Теперь, после одной из небойких репетиций заперся в их с Карлом, отказался пускать, сев к окну, на могилу Арчибальда, в тысячный обдумывать происходящее в тот далёкий на том собрании в абсолютной горнице. Если находятся ревнители и сторонники положения, человек сам предсказал и предрешил свою, сын Божий наверняка всё наперёд. Тогда он самоубийца-циник-манипулятор. Иисус Христос, принципиальный супостат суицидных течений жизни, отказной вердикт угандошившим себя, сам, если бамбук стерпит нынешнюю холодную осень и грядущую за ней щипающую сквозь шерстяной платок зиму. В благословенной земле зима может ущипнуть разве через ветошь в самые сильные зарегистрированные за сто лет. В Иерусалиме с одной стороны Храмовая гора, с самим, из спаситель вытурял, с другой – придавленный саклёй Сионский, чересчур тайная, с третьей – Елеонская гора, на склоне масленичный сад, с четвёртой – сам Гефсиманский, арестовали и над всем нависает Голгофа, по улицам снуют фарисеи и калеки, прокураторы на балконах спорят, доказывая, собеседник не прокуратор, а префект, каждый день заседание синедриона, прозелиты скачут у забора, силясь разглядеть хоть что-нибудь на, первосвященники разыгрывают махинации с елеем, уримом и туммимом, иудеи, маккавеи и хасмонеи настолько перепутались меж, Соломея приняла Иосифа Облучника за своего Евсевона, Клавдия Прокула каждый день залепливает уши пчелиным, в Гефсимании строят арестный, на Сионском холме открывают торговлю контрабандным вином, легионеры поклоняются черепахе. Предавал ли Иуда Христа и если да, из каких инициатив?

Когда Вердикт, руководствуясь не, возвратился в мансарду, Темя на пяте не было, Ятреба Иуды занял лежак, знакомил с собой оставшуюся после Горла жирафа, пришлось закатывать глаза едва не под самые дуги. Та, поминалось ранее в скромной потуге создать представление о, преинтереснейшим местом-фантасмагорией сходящихся образопотоков нескольких мыслителей-гетеронимов, покойник заносил избранные мысли-распоследние фантазмы, как раз самое неинтересное, вписывал репортёрские с разными придуманными самим, кроме вёл собственный дневник-улитку в вечном ожидании разделки, с трудом вообразимые обугленные страницы отражали фрагменты расследования тёмно-красного присыпанного солью дела, связанного с неустановленной заброшенной шахтой и мухопаутиной заблудших душ. «По случайности, разводят неизбежные тропинки с начала времён, по совершенному небес, велят исключительно размыто, возможность отпереться после экспертизы толкования в рамках страшного суда, довелось присутствовать на собрании-сталкивании лбами интересов тайного общества-человеконенавистнической идеи, о котором много несусветной дряни (будто целуют в щёку Бафомета) писали солькурские газеты, но к которому до меня не подступался ни один. Произошло так. У меня назначена с агентом, штатным осведомителем газеты из околопреступных кругов-лабиринтов. Обыкновенно подобные этому свидания в каком-нибудь кабаке подле катакомб или даже в самих (в зависимости от храбрости репортёра), но на сей агент-слизень затребовал встречи в приличной с виду на Московской, намереваясь, как видно, потолковать о выплатах в большем соображении. Я пришёл раньше условленного, подумывая застать в разгаре приготовление нескольких ловушек на мой счёт. Свободный стол в гостевой только один. Едва опустился за, подоспел половой увешанный меню и чеками и сказал, заказан для неких мифических господ-антиподов, мне предложил пока разместиться по соседству с одиноким уныльником, тихо в углу, тянущим что-то из рюмки. Я согласился, намереваясь дождаться агента и перейти с ним в менее популярное у автохтонных прихлебателей запада заведение. Подсев к незнакомцу, попросил извинения за временные неудобства и заверил, перестану причинять как только звезда пунктуальности заметается между рогов козерога. На что отвечал мне, вот-вот собирается кончать с собой, а вы тут извиняетесь за то, в чём и сами не. Вы не стесняете меня. Меня бы сейчас не стеснило и слоновье стадо. Я почувствовал потенциал подобного ответа и побежал в уборную сменить челюсть для хватки. Первые фразы для, нашёл не сразу. Вы твёрдо решили? Что-то в самом его вудуистском виде (мантия, чёрные колокольчики, цилиндр оттопыривает уши по горизонтали) давало понять, если и впрямь втемяшит, все раскрутки бессмысленны. Твёрдо решают только решительные люди. У вас имеется веская причина? Хм, веская, вы говорите? А есть ли не? Я приготовился к псевдорассуждениям, всегда соглашался ради аромата сенсационного тления. Не кажется ли вам, что любая причина, какой бы та не была, пусть даже самой пустяковой, сломался химический карандаш, скажем, становится веской, когда подкреплена самоубийством? Я сдержанно, пропустив мимо ушей половину из сказанного и додумав в дневник. Не знал как вести, чтоб не выдать рвавшийся из меня смех-кудахтанье, а этот жизненный разгильдяй-источник представлялся кем-то вроде латентного умалишенца-врага самому себе, оттого я решил соглашаться в два раза чаще, чем возражать. Может, расскажете мне перед этим, нашёлся я далее. Сказал, что понимаю, что я чужой вам человек, вы видите меня впервые и моя рожа не даёт ни малейшего основания мне довериться, но пусть лучше мне, чем никому, словом обыкновенная словесная пурга для отчаявшихся идиотов. Вы свободны сегодня вечером? – подействовало как я и ожидал. Я поправил зубы и сказал, что даже пересмешник над Скалистыми менее свободен чем я этим вечером. В таком случае, какая неожиданность от самоубийцы, он зовёт меня с собой. Непременное голосовое сопровождение, от которого хочется сблевать в урну с пеплом Ветхого завета: я покажу вам и причину, и кое-что ещё любопытное, если, конечно, у вас крепкие нервы. Пришлось заверить, мои крепки как несверлёные айсберги, а храбрости позавидовала бы и получившая приказ жертва нозологической концепции. Тогда мы встали и вышли вон из переполненной залы-засиженного мухами Мулюза». Ятреба Иуды, с живейшим вникавший в дневник, как раз поудобнее, предвкушая издевательства над местом, отправились Горло жирафа и латентный, как раздвинул мансарду парами. А где Темя на пяте? – с порога. Пошёл снеди прикупить, с ленцой толстяк, продолжая в желтоватые, но, понимая, продолжить уже не. Давно? – Вердикт к столу, провёл рукой по лежащему черепу с. Ятребе Иуды это не понравилось, сам не понимая зачем, поднялся на ноги, будто собираясь крутнуть и на кого покажет, тот и правая рука. Я по часам не сверял, карманом прижало, не достать. Вам Принцип говорил, чтоб никуда не отлучались? Говорил, не говорил, в принципе. Если самому жрать не надо, так пусть бы о нас позаботился, мы б и не отлучались. Тьфу, ну и слово. От церкви грешники отлучались и еретики. А мы, то есть Темя на пяте, в лавку вышел в окно этажа или рынок залучить, когда зазевается. Скоро явится как белая ночь. Вердикт, сделав вид, далее грызться бессмысленно, последнюю, бессловесную. Окинул Ятребу Иуды оценивающим, будто, да, вам толстякам, без еды худо живётся, вы за краюху хлеба и на дирижабле на Марс согласитесь. Ятреба Иуды невозмутимо осмотр и не подал виду, задет, хотя и был задет. Мы подыскали дом, нарочито фальшиво-доверительно и провокационно-дружески. Надо ехать всем, смотреть. Принцип остался сговариваться, я за вами прибыл. Ну дождёмся Темя на пяте, так и поедем в шесть глаз, Ятреба Иуды, развернулся было обратно к лежаку, не читать, так хоть распластать брюхо, показать спорадической язве, не любил особенной нелюбовью, неомерзительно-безразличен, явился их четвёртый гусь осведомительской стаи.

Однажды, как это и, на чёрную площадь безвизовый чужестранец-тулунид. Никто не знал откуда, кто таков, все видели с отчётливостью призрака-притворянта, Карл Серафиму, перед, попытаться не думать о маниях и транквах. Было за полночь, в качестве протеста спали не все. Карл рассказывал свои известные уже даже доктору видения, будто перекладывая часть груза на чужие, а Серафим чувствовал то необыкновенное, благоволит-сосёт муза. То и дело отвлекался, думая как бы соорудить всё это помосто-висельно-оконное чудовище и как проделать в сцене норы и посадить туда управляемых голосом лисиц, да откуда бы выписать суфлёра-дрессировщика. И люди, стоявшие к помостам и палачи на тех и даже, я убеждён, кто осмелился подойти к окнам, окружавших площадь, всё долетали до сознания прозорливые бредни. А почему поняли, что он чужестранец? Как, как это почему? Не по чему. Просто поняли и всё. Он был чужестранец, это такое видение. И что он делал? Сыпал мел. Мел? Да. Его карманы полны мела, казалось бы в них нет дна, он всё залезал туда обеими, доставал полные горсти и сыпал на площадь, выбивал ещё часть из под ногтей и снова лез. На несколько минут на площади все замерли. Палачи перестали рубить и поправлять куколи, недовольные однотипные люди временили восходить, собаки и те оторвались от активного переваривания, лисицы все как одна высунули морды-хвосты из своих кротонор. Ну точно. Серафим снова мыслями к набитым векселями чучелам. Доставалось и лисицам. Мел падал им на окровавленные, шипели, но не смели напасть на, не зная верно, прихватил ли с собой аутопоэзические капканы. Мел смешивался с кровью и огромные головы социалистических утопистов возникли над площадью, приглядывая себе цвета для авангардных палитр. Так долго ходил между помостами, рассыпая для отвода глаз и приглядываясь, на тех вскоре после появления возобновилась. И чем всё кончилось? – впопад Серафим уже не у Карла. Кажется, весь мел у него вышел, тогда к ограждавшему площадь бамбуковому забору и попытался выдрать прут. А потом? – даже не у того, задал первый. А потом подошла моя очередь и я ничего не помню. Карл во всяком своей доверенной галлюцинации, восходил на помост и ни одного раза не миновал участи. Шея с обеих сторон болела наяву и немного стучало в темени.

Темя на пяте и Ятреба Иуды в трещавшей по швам коляске, недоумевая, зачем вообще понадобилось тащить их на эти макабрические смотрины. Принцип и Вердикт, соревнуясь в деловитости, вместе с хозяином владения, осматривали и заодно делали вид, внимали одной или двум, или трём перетекающим в одну, но многосоставно-троящуюся странным историям-соскобленным фрескам. Владелец требуемого шайке угодья, напыщенным, разумеющим разуметь господином, с замашками дельца-отстойника, более чем Исаак Уолтон, когда решил барыжить рыбой, но менее чем Дьякон Рокфеллер. Но, отдать ему должное, во всём этом нечто зарядоположительное, мутуализмическая прямота и задёрганная честность в сделке и вообще делах низшего порядка. Сей скупщик рединготов частных сыщиков сразу остановил в передней и громогласно-натужно, желает не начинать знакомства-на-всю-жизнь и возможных «взаимовыгодных как распил куска золота» с утаивания чего-либо, хоть того, игла в стоге сена уже давно и покрылась ржавчиной. По-хорошему, учила матушка, следовало сперва показать вам колодец. Тут ещё и колодец? – Вердикт, поглаживая воображаемую шахтёрскую каску с фонарём у себя под мышкой. Принцип с недоумением покосился, но смолчал. Да, впечатляющий весь Стамбул во внутреннем дворе. И что этот колодец? В нём погиб первый хозяин дома, что же ещё. История вполне дикая и правдоподобная для нашего прогрессивного столетия, холодильник Оливера Эванса, ленточная пила Уильяма Ньюберри, дуговая лампа Гемфри Дэви, метроном Дитриха Винкеля, стетоскоп Рене Лаэннека, калейдоскоп Дэвида Брюстера, электромотор Майкла Фарадея, портландцемент Уильяма Аспдина, газовая плита Джеймса Шарпа, спички Джона Уолкера, авторучка Петраче Поенару, реле Джозефа Генри, фотографирование Уильяма Тальбота, водолазный костюм Августа Зибе, азбука Морзе Самюэла Морзе, саксофон Адольфа Сакса, копёр Джеймса Несмита, дирижабль Анри Жиффара, гироскоп Жана Фуко, шприц Чарльза Праваза, линолеум Фредерика Уолтона, картечница Гатлинга Ричарда Гатлинга, много чего. Произойди в средние, во времена грязных рыцарей-мужеложцев и кровожадных баронов-кровопийц, ещё можно возмутиться, но двадцать лет назад? Посеяв таким ригидную интригу, эрудицию в области феодальной медиевистики, приступил к сути. Первый амфитрион, и построил, прусаком и по происхождению и по натуре-шевелению. В 1813-м воевал за освобождение Германии от наполеоновской оккупации и полагал это оригинальным демаршем против совести как она есть. Тогда все союзные силы, русские, немецкие, австрийские, шведские и английские, разделены на три армии. Главной богемская, под командованием Шварценберга, кроме неё силезская – Блюхера и северная, под пятой шведского инфанта Бернадотта. Все трое напыщенные остолопы-тактики. Хозяин пристанища ошмётков сектантских домыслов оказался в силезской. 26 августа при Кацбахе состоялось замечательное по длине пик, стотысячная Макдональда разбита Блюхером, тот и сам не понял как. На обочине сражения отсиживался в палатке и этот сгусток героической осторожности. Попав под увечье – оторвало руку, самолично не продолжил, отправлен со взятыми в плен французами в Бебер. В числе прочих солдат, состоял при конвоиром и регистратором новых карточных правил. На месте пленных как придётся, лучшие места забирали победители и несколько человек оказались опущенными в высохший одного из дворов. Чувствуете, куда подул ветер подземелий? Место превосходным, зиндан-глубокая коляска без колёс, если бы отыскался ещё хоть один упустивший водную жилу, туда бы тоже пленных-акробатов-балансировщиков на скальпах. Но нашёлся только один, приглядывать за поставили нашего домоинвалидного приспособленца. Так мог управляться и одной. Не знаю, что там на счёт обращения, кормёжки, питья и шулерства без права уличения, война есть война, что касается освободительной, тогда «война есть война» можно триждывнушительно. Словом, один из сидящих в том французов очень хорошо надзирателя и, как видно, поклялся отыграть свои медные пуговицы, если не захлебнётся мочой и у него не отвалится нос, он же француз. Выжил и в один прекрасный явился, в этот, увечный прусак обосновался сперва мысленно, потом во всех смыслах. И у него подле дома оказался, это же русская глубинка, здесь это всё равно что лапти, а в начале века – что лапти у крепостного. Правда, не высохший, под завязку сырья для ковшей, но француз осушил. Плен обратного действия, надо пить побольше воды и сердечный приступ как апогей мочекатарсиса. Дьявольский рантье посмотрел на безответственных квартиросъёмщиков, будто, достаточно ли жуткая. Те безмолвны, хитрили и хотели выведать всю подноготную. Но и сам этот француз-мракобес после того недолго. Не то раскаялся, не то уж слишком отяготился содеянным и до того даже, решил с собой, но при типичном французском условии – все с полной ответственностью должны взвалить на свои плечи – самоубийство. Получив соответствующие заверения, пошёл на птичий рынок, купил самца орангутана. Устроил в дальней, раньше спальня замученного французом немца, с вынесенной обстановкой, исковерканными и уже давно не модными обоями и ковриком на полу, для надобности животного, с тем же успехом для надобности мог оставить касательства да Винчи. Обезьяна всё время одной прикована к несущей стене для перестраховки. Хозяин издалека махал перед палкой, стегал бумажным хлыстом, показывал уд, бросался бананами и называл красножопым недоумком, чтоб была ещё свирепее и напитывалась к нему ненавистью. Потом выбрал день посолнечнее, ин прекр в один прекрасный денья он пошёл на птичий рынок и е, что это апогей вошёл в комнату, написал на обоях предсмертную и устроил обезьянье эньсьерро по улицам Чампанер-Павагадха. Сам орангутан после сего в город и растворился среди археологов АПЗ-20. Пока Принцип и Вердикт внутри, Темя на пяте сошёл с коляски и скрылся за серой, пропитанной лживыми рассказами стеной, Ятреба Иуды тетрадь Горла жирафа, продолжил чтение, сознание не выносит пустоты. «Выйдя из ресторана, мой спутник сноровисто как обанкротившийся лорд остановил и мы покатили по расплывающемуся от слёз крестьян и мещан Солькурску прочь от его слишком уже знаменского центра к западной окраине-клешне. Дорогой молчал, а я не лез с разговором, размышляя, куда он меня везёт и скоро ли будет извлечен на свет мешок на голову. Спустя четверть ударов макушкой о растерзанный жёсткими волосами свод мы остановились перед стоящим в глубине сада домом в романском, аккуратно-противным и завистливо-видным среди своих избососедей. Все эти трифории, фальшивые арки, парадизы и эмпоры». Ятреба Иуды покосился на стоящий против их одноэтажного страшилища, как раз такой, в дневнике, ничуть не, буддистам запрещено из изящества бороды. Большой серединный корабль, четыре по бокам. Вердикт и Принцип вознамерились обжить сразу все, Темя на пяте тоже куда-то. «Расплатившись с извозчиком, вошли в калитку и направились к самому уж слишком прямолинейно для тайного общества в котором я никогда не. Признаться на прахе курантельщиков, тогда испытывал волнение и нешуточное. Эти упоминания про храбрость и крепкие нервы теперь представились недобрыми предзнаменованиями. Должно быть, спроси он меня, умею ли я держать за зубами, я бы может и не пошёл в, как всякий порядочный репортёр сочинив всё ещё лучше, чем было. Но он не спросил, а я лёг на течение реки с десятью водопадами и более не пытался выгребать поленьями для топки. Внутри никто не встречал. Ни мрачного привратника с горбом и непомерным ростом, ни напыщенного лакея в ливрее с бритвой в зубах. Свет в передней две масляные лампы, привешенные на. Газ если и добрался, только в чьих-то кишечниках. Окна задрапированы алым бархатом, лакированная деревянная лестница наверх, но мы в другую, приведшею в просторную светлую с деревянными стенами, рядами стульев, многие из уже самоубийственными задами разночинцев и благородных, и верёвочной петлёй бывавшей в морских сражениях, свисавшей с балки перед, должно быть для большего антуража памяти и победы».

Помни Карл, бациллу чумы нельзя ни убить, ни победить, со скорбно-дьявольским выражением ему Серафим, в таком случае Карлу снится заражённый чем-то подобным. Он не велик, лишён обаяния и стоит у подножия холма-скалы ориентира. Над ним не хотят клубиться, так что дождю приходится из ничего и невозможно предсиноптить. В городе нет собак, кошек и голубей в привычном виде. Живут лишь больные люди, сами точно не знают, больны ли либо так живут все и за пределами их города-притона. Так, чтоб пропасть из видимости окон последних домов они не уходят. Бледные их тени слоняются меж унылых крупнокаменных с покатыми чёрной черепицы и не понять уже, кто человек, кто сгусток мрака, кто тень, кто её хозяин лишённый родительских прав. Многие лежат, полагая себя бубоноуставшими. В домах, на скамейках парка, на улицах и в подворотнях. Между собой или не говорят вообще или шепчут позабытые, утратившие всякую основу и квинтэссенцию. Шёпот разносится точно стылая предутренняя листва и как та, вскоре загнивает, давая ответ на вопрос, куда девается пущенная в воздух информация. С вершины холма город как на изъязвлённой ладони-болотистом лугу. На холме весёлый шатёр-представление, пируют с тремя поблёвками, орут на десяти языках, пляшут при помощи запущенных в панталоны пчёл, цыган в инвалидном борется со шкурой медведя, женщины пососи-мой-язык мужчинам, чарки вздымаются выше колен и мясо с треском несмазанных механизмов отрывается от целых пропаренных туш. Карл стоит на краю шатра, морщится от кидаемых ему в спину костей и шитых золотом кондомов, смотрит на расплывающийся в луже собственного безволия город. Одна женщина с дорисованными глазами собралась было к нему, но схвачена семью проворными руками и возвращена к колам. Да и в рассмотрении интереса чумы и пира, шла не из-за города, а к нему, Карлу, дать и ему толику разливающейся беспричинно ласки. Карл проснулся среди ночи с эрекцией, вскоре прошла, потому, бациллу чумы нельзя ни, ни. Смотрел на различимый серый потолок комнаты и думал, чёрная площадь, является по поводу и без, от капли росы до отражения в чайнике, если бы где-то и, то придумать могли в этом городе, сбрасывают объедки, в том произошло бы невольно-само собой. Перед сегодняшним общим в рядах пациентов нарастало робеспьерное. Вожаком смычкового бунта Серафим, но и Натан, от вечных оглядываний развились мышцы шеи, вспоминая в руках беспрекословную тяжесть арбалета, рядом с ним, вставлял и свои грозные, в его грозные. Не кажется ли вам всем, доктор вместе со своей хм… дамой сердца, я имею в виду, конечно же, сестру-абулафию, вот-вот сюда явится, лгут нам и, пользуясь своим несомненным превосходством в делах осведомлённости, не могут быть в том уличены? – вещал Серафим, расхаживая перед застывшими на стульях полосатыми товарищами. Они не приглашали к нам оркестр, врут что приглашали, а сами и не думали, увесисто пища Натан, только замолкал сочинитель. Он, в отличие от, стоял на одном, с опаской революционной мыши на дверь, но намереньями был. Наше требование оркестра и хора объявлено им ещё две тому. Пьеса написана и летает не хуже чем костюмерши перед Щепкиным, и готова к общественному показу, но без музыки, которую даст оркестр, без хора, который будет петь изнурённые псалмы-перевёртыши и голосами нагнетать или разряжать спектакль, ничего этого не. А нам намеренно говорят, скоро оркестр будет, чтоб мы затихли и не требовали прекратить попрание. Так неделю, две, а после мы позабудем и об оркестре и слова пьесы. Где бы ещё мир увидел Христа и Иуду, после всего случившегося зовущих в соляную шахту вместе, усмехнулся то ли Иса, то ли переодетый в него доктор-аль-Рашид, говоря сидящему подле Лазарю. Тот из уважения выдавил подобие, продолжал смотреть на Дантона-псоглавца и Робеспьера-дурака. В зал сестра и Натан, пугливо вжав, тут же на стул, Серафим сопроводил презрительным, остался на прежнем, сложив на груди и надменно на тоже поглядывающую на него невесту психиатрии. Серафим, тебе следует, сестра, головой показывая, куда. И не подумаю, мамаша. Мы сообща решили бойкотировать ваши порядки, покуда вы не представите нам доказательств, что оркестр и сопутствующий ему хор приглашён и явится сюда в назначенный. Телефонистку со станции, договор, счёт по оплате гастроли, точное именование хора, чьего имени оркестр и личное дело дирижёра. Кроме того объявите нам этот день и не медля, мамаша. Да и вообще, переговоры я намерен вести с самим, а не с его безмозглым ретранслятором, Михаил, убери её отсюда. Михаил, разумеется, не убрал. Серафим, похоже, и впрямь себя карбонарием, борцом за права контингента и теперь пытался разить «мамаша», законный оратор с передвижной трибуны с возможностью взлёта и планирования. Посмеешь ещё одно такое замечание и отправишься в уединение на неделю, холодно сестра, грозя непомерно большим, а теперь живо на стул и не вставать, покуда я не велю. Натан, милый, она мигом переменила тон, сейчас ты должен пойти со мной. Куда, зачем? – разом побледнел подносчик ящиков для трибуны, сильнее вжимаясь в спинку. Не волнуйся, дорогой, ну чего ты испугался, ласково сестра, продолжая оставаться. Ты же давно меня знаешь и я не сделаю тебе ничего плохого и никому тебя не дам обижать, ты же начальник нашей королевской роты арбалетчиков, ты слишком внушительная фигура. С тобой просто желает поговорить один человек, очень хороший товарищ по БДСМ нашего доктора. Пойдём, он и сам доктор и хочет посмотреть тебя на свет. Мы показали ему твою мишень без единого отверстия, он тут же захотел немедленного свидания. Беспокоиться не следует, ибо ты пойдёшь не так, что бы один (идиотка, как будто не могла с этого). Это касается вас всех, обвела расположенной дланью. Но ты, мой Натан-покоритель красных кругов и девичьих сердец, первым. Так надо, хоть кое-кто и против, добавила тихо. Остальные можете пока в окно на слона. Видно было, Натан страшится эту патологическую сестру, та стегает его словами не по тем местам, линии для проводов-интонаций скверно проштроблены и замазаны не гипсовой штукатуркой, а кусками расколотых и политых водой бюстов. Натан встал и будто зачарованный её неотрывным месмевзглядом, не бросившись к окну, то есть вовсе не заинтересовавшись пахидермом, сколь бы сильно не подозревал он и все, выдумала, о совершенной оглушённости тем, он первый, побрёл в сторону. Вслед за ним самодовольная сестрица-за-чулки-блудница, остальные продолжали прирастать и с недоумением, изумлённые чуть менее товарища, более увидавшей окножирафа норокрысы, по пору традиция оставалась традицией, от неё пахло бессмертием, а не дешёвым одеколоном с добавлением пота лестничных подъёмов и спусков.

Буддисты не верят в бессмертие души и в дьявола. Ламам нельзя ходить в бордель, на бойню, в винную лавку, в разбойничий вертеп и во дворец государя. Читать можно только всякие татхагатически-санскритные прозрения. Ятреба Иуды убедил себя, заметки Горла жирафа нечто подобное и. «Мы заняли места во втором ряду как полуотличники учёбы и стали дожидаться пока явятся все члены сего кружка мрачно-готических недоумков. Заговаривать с моим я не смел, слишком торжественной обстановка и боялся обнаружить себя и своё здесь птичье. Люди помалу. Не приветствуя, усаживались на стулья и молча перед собой, не обменивались даже скупыми, не глядя друг на друга, идиоты, так бы хоть знали последние новости. Я изо всех сил соответствовать этим ядрически-невозмутимым рожам, хотя язык так и рвался рассказать соседу пару скабрезных о жене генерал-губернатора и настоятеле Знаменского, на подобии прочих взирал строго перед, на нижний край закреплённой на балке, думая, скоро у меня вывалятся глаза за шиворот впередисидящего человекамакабра. Так продолжалось с половину часа или около, не припомню ничего более жуткоскучного номер шесть. С крайнего левого поднялся ничем не отличавшийся от прочих и шагом легата не так составившего лапу черепахи, к петле. Дальнейшее описанию считаю излишним. Он повесился, а мои соседи, все как один, и я тоже, видно это было нечто вроде клубной карты, громко и долго ему аплодировали. После самоубийства стали расходиться. Все так же молча и безучастно в духе слепых божественных бастардов в цепочку по одному, едва не кладя правую на правое впередиидущего скрывались в дверном и исчезали в своей персональной полощущейся между ушей тьме, рассчитывая на благоприятный жребий или нечто в этом роде, даже не затеялась оргия. Мы одними из последних. После нас остался только какой-то невысокий дёрганый, ходил кругами возле болтающегося в петле тела и что-то бормотал сквозь слюну. Выйдя в холл, спутник придержал меня за локоть и показал взглядом, следует идти не ко, а подняться выше по лакированной. Я послушался и вскоре оказался в полутёмном кабинете, спутник сел за стол, являя задатки тайного хозяина либо его приближённого друга детства. Далее я уже почти не слушал, поскольку поучаствовал в главном, однако какие-то обрывки при всём нежелании осели в памяти, про роковые седые яйца какого-то Ван Зольца, только и делал, что говорил всем «только ты и я», а сам держал в голове «я и ещё куча отчаявшихся дерьмоедов». Ятреба Иуды силой особого берущегося из совмещённых пят духа заставил себя закрыть. Всё прочитанное требовало осмысления в обыкновении начинающего инквизиционного дознавателя. Слишком много сведений, столько за раз не отринуть. Сошёл на совокупность бренности и невидимых осенних ручьёв, струящихся от листа к листу и пошёл уведомить Темя на пяте. Вердикт и Принцип продолжали ознакомление с перипетиями распространившейся повсеместно активности Бонапарта. После обнаружения растерзанного француза и уже забродившего в колодце немца, стало ясно, выморочность данного владения непреложна даже при дюжине следующих поколений, никогда бы не захотели войти в сию зону оцепенения, следовательно объятья распахнула безотказная казна, понукаемая казённостью происхождения. Вскоре выставлен на торги. Слушая, Принцип думал, надо ли им знать всё так подробно и рассеянно озирал комнату германо-африканского общежития дружбы народов. Последней в анфиладе, в левом углу всего, поэтому, ещё по всем кармическим спиралям зла на удивительно, окно на колодец, возле в позе втягивающего из земли опиум атланта Темя на пяте. Сама комната ничего страшного из себя не. По-видимому, произведено ремонтное обновление обоев и всего прочего, кроме упомянутого ковра с мелкой россыпью охряных корольков от оторванной головы и меловых очертаний трупа. Обстановка если и была внесена, укрывалась под чехлами с рисунком пола и стен, что касается кольца и цепи целью сдержать обскурантическую жажду знаний обезьяны, вообще могло быть выдумкой в духе кандального лобби. Купил один алжирец (солькурским домом поочерёдно немец, француз, казна неустановленной национальности (казначеем австрийский еврей, генерал-губернатором оказачившийся поляк) и алжирец и кто скажет, что это не центр мира?), приехавший в город недавно и ещё не успевший проникнуться русскими суевериями. Может был охотник за приведениями, может делегат общества защиты животных от манипуляции… Сильно ли вам важен этот колодец? – заскучавший хуже мастера го Вердикт. Почему вы спрашиваете? – взвился хозяин. Хотите его засыпать? Так не волнуйтесь, про призрак из него это я из соображения, вдруг и вы охотники. Не засыпать, Вердикт. Ятреба Иуды обнаружил Темя на пяте согнувшимся над тартаром на заднем дворе. Что это ты там носом водишь? – устраивая брюхо на парапет и сгибая шею. Будто там кто-то в карты играет. Сбежавшие из лаборатории мыши что ли? Не мыши. Будто люди, но все четверо шулеры. Воняет оттуда и впрямь по-человечески. Будто сюда кто-то приходит по ночам уже без порток, садится в позу лотоса и выпучивает глаза в желании понравится звёздам. Почему по ночам? Когда же ещё испражняться в колодец? Да сюда как-то и неудобно, Темя на пяте шаг назад, вообразил, как бы мостился на слишком широкий край. Удобно, не удобно. Значит хозяин в золотари тренируется, разит-то не от святого духа. Темя на пяте, ничего на это не, снова приник к дыре, вглядываться в её надуманную глубину и её сестру воображаемую темноту-перед-глазами.

Сестра Натана в кабинет доктора и предательски ретировалась, пронырливая сучка, как и было велено. Внутри доктор и трое демократических граждан не допущенных к голосованию, набычившись сидевших за его и складывавших из бюллетеней детали для вагенбургов-танков. Выглядели нисколько не благонамеренно, да и само число напугало Натан в три сильнее ожидаемого, кроме парящие в воздухе монеты на фоне парящих в воздухе гвоздик и домотканых ночных рубашек без колпаков, настораживали до степени замыкания в себе. Доктор усадил на стул перед, сам в сторону, за спину пациента, усугубил всё больше, чем если бы замер над Натаном со взведённым к удару топором. Перед ним только. Здравствуй Натан, благожелательно, вместо глаз монеты. Меня зовут Бабейфми. Я бы хотел немного с тобой побеседовать. На это лишь кивнул и в вихре мыслей проскочило три разделённых, но в случае связания значащих «только не тяни кота за яйца, я и так на взводе и где, на хер, мои арбалетчики». Ты не должен меня бояться, я ведь прикидываюсь тебе другом, да и твой любезный доктор-маркизист-садист никуда из этой комнаты не выйдет, потому что там его сразу арестуют за превышение полномочий безделием. Натан снова утвердительно. Вот и славно, плюгавый. А теперь расскажи мне, чего ты боишься больше всего? Больше всего? – переспросил и задрожал. Не бойся, не представляй этого, только скажи чего? Что меня заберут отсюда добрые люди, которые потом окажутся злыми, а я уже успею к ним привязаться и когда они начнут меня убивать и терзать… словом, кто-то вроде вас троих, едва слышно Натан, украдкой на лучащегося фальшивым поощрением доктора. Вот как? Хорошо. А кто должен тебя забрать, ты не знаешь? Добрые люди (не стал говорить «кузен хвативший с лихом актёрского мастерства на каторге»). Прекрасно. Тут ты прав. Добрых людей-притворщиков очень. Там, за стенами этой чудесной лечебницы-школы магии их даже больше чем безмозглых честных злодеев. Но ты здесь и добрые люди явятся сюда, только когда им станет совсем уже нечего делать. А этого времени может и вовсе, потому что сажать и полоть картошку нужно каждый год. Но мы с тобой будем готовы ко всему и я научу тебя как обойтись с этими идиотами, думающими, могут захватить хоть загорающего к верху брюхом пескаря. Ты горделиво уйдёшь из их лап говоря в их адрес и их лица, тебе придёт в голову, можешь оскорблять их матерей и жён, и свататься к их дочерям начиная с совокупления в сфинктер. Как же я это сделаю? Ретируешься сквозь стены. Сквозь стены? – оживившись, будто расстроен среди них двоих не он, а собеседник. Что ты так оживился? Да, сквозь стены. Я научу тебя проходить сквозь стены. Видишь, как будет ловко. Добрые люди к тебе со своим лицемерием-вероломством, а ты от них раз и в соседнюю, уже там чай пьёшь. Стены между комнатами проходить проще всего. Труднее, если это последняя здания, за ней бывает обрыв. Но к полётам мы ещё перейдём. К полётам по воздуху? Конечно. Ты же талантливый человек. Доктор много рассказал мне о твоих талантах. Натан оглядывается на протектора, возится с ширинкой брюк и не обращает на происходящее никакого. Сейчас иди к себе в спальню и попробуй просунуть сквозь стену хотя бы руку, только сразу выдёргивай, может застрять. Кивнул и поднялся. Наготове уже застывшая в дверном сестра, увела Натана в спальню и как бы невзначай мелом несколько крестов на стенах. В кабинет следующий заказанный пациент, оказался Серафим. Вошёл опасаясь разве вспышек магния, без приглашения на стул перед троицей и сам определил, терзать слух они. Насмешливо взглядом всех, особенно остановившись на монетах, острить повременил, вдруг у них под столом на него нацелены револьверы. Здравствуй Серафим-панторез. Меня зовут Бабейфми. Это значит в меру любимый отцом и вожделеемый ангелами. Тебе известно, что это за продувные бестии? Уриил, Салаеиил, Рафаил, эфирное тело, вы про эти сказки? – зевая сочинитель-шаткая конструкция. Не такие уж это и сказки, хочу тебе заметить с высоты. Да, об этом. Только ты не знаешь главного, ангел есть отец всякой музе. Да ну? И тот, что вас вожделеет, стало быть, отец? И он тоже. Чины ангельского войска это позволяют. Ангелы, архангелы? Да. Но не только. Все они разделены на три иерархии, каждая из которых трёхлика. В низшей, как ты правильно, ангелы, архангелы, но ещё и начала-лепёшки. В средней, мнимые власти, силы и господства. А в высшей, престолы, херувимы и… Бабейфми катастрофическую паузу. И кто? – в тон ему издевательски Серафим. И серафимы, бестолочь с чернилами под мышкой, в разговор фрачник-цветовод. Правильно, неохотно Бабейфми, набросивший на себя вид сбитого с толку Приапа. Серафимы, их до хрена. Самый чин в ангельском воинстве серафим. Так к чему вы всё это клоните, трансцендентные скоморохи? Да к тому, что если явить несколько крупиц фантазии, то можно целый день раздавать приказы этому сонму бездельников, потому что у тебя в подчинении все, в том числе и ангелы, отцы муз. Давно не слыхал подобного бреда. Где вы их откопали? Обернулся к доктору. На толкучке перед арестным домом? Поднялся, сверкнув по поводу всего, вышел. Следующим в высочайший Библиотека. По велению сестры-и-нашим-и-вашим, перечисляя имена всех литературных дельфинов, на стул и лишь мимолётно на оказавшуюся перед, к носкам своих войлочных, более никакой заинтересованности. Здравствуй, Анатолий. Меня зовут Бабейфми. Мой дебют неоригинален, но другого ты бы не понял. Библиотека поднял на говорившего и, перестав губами, про себя посулил ему чёрта не смеси латыни и русского. Мне вне всякой достоверности известно, ты прочёл две полки книг, перегорел и окружающие перестали тебя понимать и сочли пациентом. Я, как и сам перепродающий книги, тебе не худо будет это знать, понимаю такие резоны и потому попросил у доктора-умственного сигизмунда ответственного свидания с тобой. Только, умоляю, не надо ничего говорить, у меня и так мозги набекрень ещё с исхода евреев, вскинул руку, только Библиотека раскрыл. Давай по быстрому. Я принёс тебе ещё одну, кропанул сам, что бы там не говорили издатели-двурушники с которыми я сужусь и целая вызванная ими из небытия артель писцов-палимпсестистов. Написать такую куда проще, чем ты думаешь, и думают, должно, другие. Объясню тебе. Вот представь, если у тебя перед глазами не бегают сразу три смешивающихся перевода моих слов, герой этой книги, буквально с плагиатного эпиграфа, стоит перед выбором. Послать ли по матери повстречавшегося ему человека, спрятаться ли от него в заброшенный службами мусорный бак, четвертовать его, что, тебе не худо это знать, подразумевает убийство, либо пройти мимо, сделав вид, что толкнул плечом. Или пятое. Этот человек сам четвертует его и помочится на останки. Вот тебе пять основных разворотов, прилепи их себе на лоб. Прочие, такие как, убежать от себя, подраться по благородному, сделать вид, имаешь дружбы с далекоидущими последствиями, не заметить у себя в глазу бревна, а у него заметить божью коровку, но сделать вид, не заметил, будут лишь тенями этих пяти. И в моей книге, ты должен знать это, Анатолий, описываются все пять разворотов. Далее о мотивах героя. Таких четыре. Корысть, зависть, месть и любовь. Рассматривается каждый, но с точки зрения свершённых действий, это уже пять увлекательных глав, при условии, вставишь клубнички, таинственных писем и расчленённых проституток. Иными словами четвертование из любви к чужим мукам, корысти пересадить себе печень и позвоночник, мести за незаконченную иррумацию, зависти к деликатности оппонента. Безразличие, из этих же побуждений. Сокрытие от его глаз. Стало быть вариантов у нас двадцать и ты уже на пороге эпилога с воздухоплаваньем над островами. Потом герой идёт и совершает самоу. Причины следуют в зависимости от каждого из шестнадцати. Шестнадцати, потому что в четырёх героя убивает сам незнакомец. На завтра он снова выходит на улицу и снова встречает этого, потому что земля хоть и держится на черепахе, а и та подкидывает головой вверх всякие штуки, которые ты миновал с теми или иными последствиями. В четырёх из разворотов оба встречаются духами загробного и довольно мило расплёвываются, это в случае убийства. В других же духом получается только герой, что печально, но жизненно. Вот тебе и вся книга. Прочти её, если сможешь, если не захочешь читать, бросай. Следующим сестра Ису. У него стали пытать о скифской войне в аспекте дрессировки почтовых воронов.

Вердикт более не про колодец, Принцип не торговался, Темя на пяте не колдовал, Ятреба Иуды не тёрся пузом обо что не велено. Двое из дома к двоим у колодца, немедленно во все перипетии жизни на дне. Если там и есть какая-то, то только нежизнь, Вердикт и вся шайка-притупление бдительности вслед за ним восвояси, располагаться в умноженной на двадцать мансарде, Уильям Брэдфорд, Пий II и Григорий Распутин. Оказавшись, Темя на пяте, высчитав в голове какие-то дифференциальные уравнения порядка и хаоса, направился к той-самой-комнате. Я бы желал поселиться здесь, объявил, за открытую как за вышедшую из пазов мачту, глядя на так и оставшихся в начале коридора товарищей. Что выросло, то выросло, Вердикт и скрылся в ближней к нему. Там скверная аура, к тому же нет великанской обстановки, Принцип. Это ничего, я и на полу пересплю с каким угодно андрогином, мы же здесь ненадолго? Вон, расстелю шинель да распластаюсь. Ну, дело твоё, а убирать труп будет дело моё. В коридоре только Ятреба Иуды и смотрящий на из другого конца Темя на пяте, решительного предостережения, который напрасно сотрясает воздух. Ятреба Иуды промолчал пожатием плеч, направился подыскать и себе расширяющийся при надобности уголок, внебрачный сын большого Тылля скрылся в скверной без перспектив, но с видом на. Оказавшись внутри своего, Темя на пяте скинул шинель-вместилище трёх миров в угол, немного у окна, глядя на обрезанное каменное, внимание квадрат на обоях, не нарисованный, не процарапанный ножом и не ломающий убогого рисунка, который, однако, пришлось усиленно ковырять и отрывать годные для непривередливой мумии. За слоем три буквы. Темя на пяте, не думая, нарывается на нечто от вчинения до пожизненного преследований сектой дьявольских маляров, продолжил рвать верхний, силясь раскрыть всё написанное на втором, покрывавшим под. Покончив, прочёл такие: «Теперь, перед смертью, нет никакого страха, ни у меня, ни у окружающих меня, да и у каждого из прогрессопитеков. Это оттого, жизнь сделалась страшнее смерти. В ней больше боли, нежели боли. Наказания нежели наказания. Дверь всегда открыта». Читал, шевеля, прочитывал и заново и так много-много, пока не запомнил, с таким упорством бы и «Одиссею». Утрамбовав в, стла обрывать и эти, нелепые части, расходящиеся под тянущими в сторону пальцами как угодно и похожие на клювы пеликанов, детали метронома, акции дискредитации, следы от вознесения святых, террористические экспроприации и куски отпавшие от «Тайной вечери» за триста пятьдесят, падали вместе с бывшими, через которые и. Под первой вторая. «Я сажусь в сертамин сертак голым задом обедневшего иконописца». Короче, однако более размашистым, пришлось сгубить обоев сверх первого квадрата. Заучив и это, разорвал в клочья, ещё более усеяв сворачивающимися в шмуцроли, посреди улёгся, не обременённый обязанностями марвихер-шухера. Ятреба Иуды, себе из анфилады-тоннеля к лучшему миру, сразу передвинул железную к окну, выходило на противолежащий романских экивоков, взялся ещё малость вбуриться в дневник, имея основания полагать, некоторое время не станут. «Я спросил, беседовал ли он сам с Ван Зольцем и если да, то делал ли ему тот непристойные предложения? Разве только описывал летящие из ниоткуда в никуда куски соли, на пути которых можно встать с сачком, а можно с головой наперевес, ведь никогда не стоит решать за клиента. Далее разговаривать я не пожелал. Но мысли мои не покидал бамбуковый забор, я даже нарезал себе из удилищ вставную челюсть, которой клацал перед зеркалом. И тогда, в один момент поняв, очень сильно похожу на репортёра-бездельника, у которого во рту расползшаяся флора, решил разыскать самого. Имя притягивало похлеще загадки египетских и жеводанского. И я его разыскал, но только в серии собственных опубликованных впоследствии статей об ужасах АПЗ-20, в которых помимо косиц из бровей упоминались: деревня Дьяконово, негодные патроны, в другое время вводят в шпур и взрывают, дилижанс ходящий по маршруту вокруг всей земли и гниющая киркомотыга». Ятреба Иуды спрятал тетрадь между спинкой кровати и матрасом и тихо, крадучись как делающий вид, не замечает собственного фиаско вор, вышел из комнаты, из дома. Пересёк передний двор-достопримечательность слепцов и неохотно оглядываясь на романский с язычками свечей в каждом, в сторону города, кто-то полагал своим кабинетом.

Хмурый, организатор похорон Аида в Аиде, Иса входит, с презрением снайпера в отношении куропаток на застывшую за столом, чуть долее надобного для оценки обстановки мгновения, глаза задерживаются на притороченных к векам. По велению доктора, не подчиняется, на стул психиатрического действия. Здравствуй Иса, Бабейфми. Меня зовут Бабейфми. Зачем мне тебя вообще звать? Затем, что нам с тобой предстоит разговор-односторонняя потеха. Мне с тобой не о чем говорить, студень монетного двора. Найдётся, найдётся. Мы станем говорить о войне. Ты же знаешь, что такое война? Разумеется знаю, я сам объявлял её трижды. А что такое война в твоём понимании? Когда убивают. Метко сказано, орёл на другой стороне. Вся эта политика кабинетного флирта, дипломатия бывших магов с теперешними, работа сказочной разведки, вычисление квадратного корня из агентов, змли, в которых при вторжении начинается зима, договоры о синхронной стрижке ногтей в глотку опоздавшего на мирную конференцию, мобилизации подкожных талантов к сокрытию телеграфного провода, тайные связи с жёнами президентов в их же пижамах, линия фронта в лучах пропущенного через двенадцать диоптрий рассвета, атаки на столетние фуражи, плен как он есть, мучения намотанной на колючую проволоку совести, для людей сводятся лишь к одному, их убивают. Тогда, Иса-вместо соска оса, раз ты и без моих объяснений всё понимаешь, я расскажу тебе о другой войне, незримой, но яростной, где не меньше смертей, как если бы Англия двинула свой флот против спящей на облаках Франции. Эта война, сутью которой я хочу взорвать тебе твои рассеянные мозги, идёт давно, с начала времён, так что считай, что это собирательный образ войны. Она близка к той, которую ждёшь ты, как всякую минуту близок рассвет. На ней тоже, идя в атаку, большинство погибает, но только с одной стороны, потому что второй не существует, либо она сидит в совершенном по конструкции вагонфорте, который не снился и фуртреккерам. Она подобно тому, как горстка людей обороняет безлюдную крепость, а армия сминает их одним коллективным воздушным потоком. У них нет надежды, когда совещаются по поводу врага, выливают на него смолу или взрывают греческим, да им уже давно никого не взрывают. И враг, с которым они, таков, не одолеть, не пожертвовав собою. Что же это за дьявольское племя с бронированными крыльями? Этот враг они сами. Иса, при всём безразличии, по-видимому всё-таки любопытного, сразу поскучнел. Серафим бы на его месте, ничего банальнее не произносилось с тех, Каиафа сказал, саддукеи приемники эпикурейцев. Когда человек утрачивает желание поехать на пикник с мамзельками и нажраться там до полоумия, он становится себе врагом, продолжал исторгать трюизмы. Ты, должно быть, не читал Э. Коновалова-толмача небесных бессмыслиц, а он очень хорошо разумел эту войну-волосы растущие внутрь (сестра у двери увлажнилась). Но он защищал её и защищал воюющих столь бесталанно, что лучше бы он их порицал. Как скорбно порицаю я. Надо жить, Иса, надо хотеть жить и не ждать никакого капкана для твоей задницы, установленного ещё до нашей эры, но непременно для тебя. Далее не удивляйся, что я спрыснул с ума, это цитата.

Важнее чем рулоны Hakle, желания

Которые шлюхи в силах исполнить

Но так, что после всего и душа не захочется

Плести кружева-на-продажу своей жизни

Бамбук-оружейная лавка с низа тянется к небу

Желает сравняться с кокаином и звёздами

Желает затмить собой чревоугодие и солнце

А кто пожелал без резиновой страховки, тот затмил

Но если лепёшка из тебя лежит без достоинства

И сделана она по скверной неважной причинности

То вместо апартамента с видом в зелёной стене

На чёрную как ночная зависть площадь падёшь

Стоят там к помостам несчастные дурни

Там рубят по шее ладонью, там вешают за мошонку

А тело-непереработанная куча сжираемо псами

А кровь, что не станут пить даже вампиры, лижут чёрные лисы

Вся площадь как бордель усеяна норами

Из тех как из сандалий пилигрима раздаётся зловоние

Там лисы-бихевиористы плодят своих отпрысков

Кругом же великий как слухи о нём забор

Забор-аннотация ржавых бритв всё становится шире