Миллионщик

— Изя! — ахнул я. — Ты сумеешь?!

— Ша, Курила, не делай шума на всю гостиницу! — прошипел он. — Что значит «сумеешь»? Я еще в Одессе, когда служил в конторе у папы, научился подделывать подписи любого. Это же не вексель на миллион, а простая бумага для чиновников! Дай мне образец подписи этой твоей Верещагиной, и завтра у тебя будет готовая заявка, комар носа не подточит!

Разумеется, у меня был образец. Заявки за подписью Аглаи Степановны мне вернули, а кроме того, на руках у меня оставалось несколько рекомендательных писем.

Изя разложил на столе свои инструменты, зажег свечу, вооружился лупой. И началось священнодействие. Он долго изучал росчерк Верещагиной, бормотал что-то себе под нос, пробовал перо на клочке бумаги. А потом одним уверенным, артистичным движением расписался на чистом листе бумаги.

Подпись была неотличима от оригинала.

— Отлично, Изя! — произнес я. — Теперь мы, если что, переподадим заявку в любой момент!

Но проблему «избытка площадей» Изино искусство никак не решало.

Вдруг хлопнула дверь, и в номер ввалился Рекунов.

— Простите, господа, а что это вы тут делаете? — с подозрением спросил он.

— Да собственно, ничего! — отвечал я, торопливо убирая листки бумаги с выполненными Изею подписями.

— Как прошла подача заявок на имя Аглаи Степановны? — мрачным тоном спросил Рекунов, провожая глазами компрометирующие бумаги.

— Не так хорошо, как мы бы хотели, Сергей Александрович! Но мы все поправим!

— А что не так? — насторожился тот, становясь еще мрачнее.

Его тон почему-то страшно мне не понравился. Каждую минуту он становился все подозрительнее.

«Нельзя ему говорить, что заявки отклонены. Что-то уж очень сильно он нервничает!» — подумал я. Такие люди, как Рекунов, как я знал по собственному опыту, при неудаче начинают вести себя неадекватно, сваливая всю вину на контрагента.

— Ну вы же знаете, как у нас все происходит — затяжки, согласования, уточнения, всякие досадные мелочи. Опять же, придется, видимо раскошелиться — некоторых господ в Сибирском Комитете явно придется подмазать. Но ничего. Все решаемо!

Посмотрев на нас тяжелым, внимательным взглядом, Рекунов вышел из номера.

* * *

На следующий день я решил отправиться с рекомендательным письмом Верещагиной к некоему графу Неклюдову, влиятельному чиновнику Министерства государственных имуществ. И тут судьба снова сделала мне подарок.

Проходя по людной Галерной улице недалеко от Английской набережной, я увидел солидную медную табличку на фасаде одного из доходных домов: «Товарищество механического производства „Нобель и сыновья“». Оп-па!

И в голове сразу же всплыло слово «динамит».

Именно Нобель изобрел когда-то эту шутку, очень немаловажную для проведения горных работ. Только вот… изобрел ли он его или еще нет?

Хлопнула дверь, и из конторы Нобелей вышел молодой, с виду лет двадцати пяти, господин в сюртуке и фуражке, вероятно, инженер или технический работник. Он подозвал было жестом извозчика, когда я окликнул его.

— Сударь, подождите! Вы служите у Нобелей?

— Именно так! Инженер Кагальницкий. С кем имею честь?

— Тарановский, золотопромышленник. Подскажите, что производит это общество?

— Господин Альфред Нобель вместе с отцом и братьями занимался в России производством мин, станков, парового и прочего оборудования! — бодро отвечал он.

Ага! Про динамит — ни слова! Т тут в моей голове словно взорвалась бомба. Вот он! Вот мой козырь! Гениальное, простое и невероятно мощное изобретение, которое перевернет весь мир. Изобретение, которое еще никто не запатентовал…

Глава 18

Глава 18

Я тут же вернулся в отель. Случайная встреча и вывеска на Галерной улице — это не просто удача. Это был перст судьбы, шанс, который выпадает раз в жизни.

Изя, узнав про неудачу и видя мое состояние, пытался утешить, предлагал какие-то новые варианты, но я его почти не слышал. Его голос доносился до меня как будто сквозь толщу воды. Все мое сознание было сосредоточено на одном — на лихорадочной попытке восстановить обрывки знаний из той, другой, жизни.

Нитроглицерин. Опасная, нестабильная дьявольская жидкость. Но его можно «усмирить». Как же это делалось… Я почти физически чувствовал, как напрягаются извилины мозга, пытаясь вытащить из глубин памяти почти стершуюся информацию. Нужно было пропитать им нечто пористое, инертное… Как губка… Какая-то земля. Какая? Диатомовая… инфузорная земля! Кизельгур! Точно! Это слово всплыло в сознании как спасательный круг. Смешать, получить тестообразную массу, безопасную в обращении, но сохраняющую всю свою чудовищную мощь.

Это со временем принесет просто колоссальные капиталы, помимо золота.

Я понимал, что соваться в казенное учреждение с такой идеей в одиночку — самоубийство. Я знал что делать, но не знал как. Мне нужен был проводник, специалист. Потратив пару часов и несколько серебряных рублей на извозчиков и словоохотливых швейцаров, я нашел на Литейном проспекте контору «Патентного поверенного Воробьева». Именно патентные поверенные помогали изобретателям регистрировать их идеи, преодолевая бюрократические барьеры и крючкотворство чиновников.

Сам господин Воробьев оказался сухим пожилым господином в очках, с аккуратной бородкой и цепким, ничего не упускающим взглядом. Я изложил ему техническую суть дела, не вдаваясь в подробности моего озарения. Он слушал внимательно, задавал точные профессиональные вопросы и быстро набросал на листе бумаги черновик прошения о «привилегии».

— Идея любопытная, сударь, и, бесспорно, имеет огромный коммерческий потенциал, — сказал он, заканчивая писать. — Я немедленно подам прошение в Департамент мануфактур.

Через пару часов он вернулся с копией моего прошения, на которой стоял официальный штемпель о принятии.

— С этой минуты, господин Тарановский, — торжественно произнес он, — приоритет за вами. По закону, кто первым подал прошение, тот и считается изобретателем. Даже если завтра сам господин Нобель принесет точно такую же идею, его прошение будет отклонено. Ваше было первым. Можете смело вести переговоры, опираясь на этот факт.

Уже наступил вечер, и мне оставалось только вернуться в отель, чтобы с утра, вооружившись прошением, направиться к Нобелю.