Молодость с нами

красивее, какие рюмки практичнее, для чего можно применить вот тот цилиндрический сосуд.

Оле было странно видеть эту толчею, этот азарт покупательниц, слышать их разговоры. Кому нужны,

думала она, все эти банки и склянки. Какая глупость обзаводиться, обрастать вещами. Неужели эти женщины не

понимают, что в жизни может прийти такой день, когда вся чепуха, которой они так старательно окружали себя

и так рабски ей подчинялись, утратит всякую ценность, превратится лишь в предметы горьких воспоминаний.

Журавлев вошел быстро, быстро пробежал вдоль прилавков, всматриваясь в покупательниц, увидел Олю

и сел возле нее.

— Что случилось, Ольга? Ты совсем зеленая. Когда приехала? Почему не сообщила заранее?

Оля покачала головой из стороны в сторону, как бы отбрасывая все эти его вопросы за полной их

ненужностью, и сказала:

— Витя, что делать? Ты мужчина, скажи… Я ушла из дому, я никогда в него не вернусь…

Виктор сказал, что он не одобряет ее поступка, но что она полностью, всегда и во всем, может

рассчитывать на его помощь, что сейчас, например, он готов предложить ей половину своей комнаты, что он

предлагает ей, не откладывая, пожениться, и сложный узел будет разрублен.

— Хорошо, Витя, — ответила Оля, выслушав его. — Я согласна выйти за тебя замуж. Не будем

откладывать, ты прав. Но как все это оформлять, ты знаешь? Ведь куда-то надо идти, подавать какие-то

заявления…

Они пошли к нему домой. Виктор сказал матери, что Оля будет жить теперь у них, что она его жена.

Прасковья Ивановна обняла Олю, поцеловала, сказала какие-то слова, вроде “мир да любовь”, потом принялась

стряпать. Вечером пили чай с пирогами и вареньем.

Оля роняла в блюдечко с вареньем крупные слезы отчаяния. Не так она представляла свою свадьбу. Она

думала, что это будет вроде того, как было в день рождения, — шумно, весело; будут папа, Федор Иванович,

дядя Вася, все-все ее близкие, родные, милые. А тут только настороженная старушка да растерянный,

смущенный Виктор. Все молчаливые, чего-то ожидающие.

В одиннадцать часов Виктор уехал на завод, в ночную смену; Прасковья Ивановна уложила Олю на его

постель. Она переменила простыни и наволочки, но Оля все равно до самого рассвета слышала чужой,

незнакомый запах и почти не спала.

Еще было сумеречно в окнах, когда Виктор вернулся. Он вошел, сбросил тужурку и кепку, вид у него был

усталый, под глазами темными кругами легли синяки, но в глазах было что-то такое, от чего Оля сжалась под

одеялом, у нее забилось сердце, и надвинулось ожидание чего-то такого, от чего может измениться вся жизнь

человека. Он сел возле постели на стул. Прасковья Ивановна быстро собралась, сказала, чтобы ее скоро не

ждали, у нее дел до обеда пусть сами себе тут чай готовят, повязалась платком и ушла. Виктор закрыл за нею

дверь на крючок, вернулся к Оле, обнял ее, тонкую, дрожащую, и сжал с такой силой, что она почти потеряла

сознание.

Через три дня комнатку, благо она была большая и имела два окна, плотники разделили дощатой стенкой,

а маляры побелили потолок и оклеили стены новыми обоями. Оля упросила Виктора не брать в их комнату

ничего из вещей Прасковьи Ивановны. “Давай начнем жизнь с ничего, — говорила она, — с двух чемоданчиков!

Пусть никому ничем мы не будем обязаны, только себе”. Поэтому у них было пусто, на наличные деньги они

смогли купить кушетку, которая днем служила диваном, а ночью кроватью, круглый столик, который был

обеденным, чайным, курительным и письменным попеременно, и четыре стула, простых, дешевых и

некрасивых. Оля сказала, что если они когда-нибудь разбогатеют, то это все можно будет выкинуть, заменив

новым, более удобным, красивым, дорогим.

Прасковья Ивановна не возражала против желания молодых быть самостоятельными. “Мы с Витиным

отцом тоже с двух табуреток жизнь начинали, — сказала она как-то. — А потом заросли добром. У нас много

чего было, да я попродавала, когда отец погиб, а ребята еще на ноги не встали. Кормить их надо было? Надо”.

На счастье, она оказалась покладистой и не сварливой. Она любила где-то пропадать, ходила в кино, на

вечера самодеятельности. Виктор рассказал, что в дни избирательных кампаний Прасковья Ивановна

добровольный агитатор на каком-нибудь участке. Она ведь бывшая боевая активистка, женделегатка; во время

гражданской войны работала в политотделе одной из армий, у нее именное оружие есть. Из нижнего ящика

комода Виктор достал жестяной ларец. Там, в черной, лоснящейся, много ношенной кобуре лежал браунинг. На

его рукоятке Оля прочла: “Товарищу Прасковье Самотаевой за высокую революционную сознательность и

выдержку, проявленные под огнем врага. Военный Совет Н-ской армии. 7 ноября 1919 года”. “Самотаева —

мамина девичья фамилия, — пояснил Виктор. — У нее этот браунинг сколько раз хотели отобрать. Два раза уже

отбирали. Она жаловалась товарищу Ворошилову, и ей возвращали. Она сказала, чтобы ей его в гроб

положили”.

Острота ухода из дому постепенно притуплялась. Виктор вновь заслонял собой все, что только могло

быть в жизни нерадостного, неприятного, сумрачного. Он светил Оле, как солнце. Оля с радостью, с

удовольствием вела свои уроки в седьмом классе “а”, ей прибавили еще и седьмой “б” и седьмой “в”. Она была

занята в школе почти каждый день. После напряженного трудового дня втрое горячей были встречи с Виктором,

за день у каждого из них накапливалось столько новостей, что разговоры продолжались далеко за полночь. В

осенней темноте они шептали друг другу в самые уши, чтобы не только Прасковья Ивановна, но даже стол, на

котором фанерка уже покоробилась, и противные стулья, от которых чулки так и рвутся, да, чтобы и они ничего

не услышали из этих разговоров.

К Оле дважды заходила Варя. Первый раз, в одно из воскресений, она пришла без приглашения. Узнала