Молодость с нами

было по восемнадцати, еще в институте, и что с тех пор он от нее не знает покоя. На мне он, оказывается, это

уже на третьей женился. Со второй эта самая Зоя Арсентьевна, или, как ее все зовут, Зобзик, его уже давно

развела. Мне сказали: бойтесь ее, Тамара, это змея, анаконда, кобра. Она сама выходит замуж по три раза в год,

она геолог, ежегодно в экспедициях, и вот первым ее мужем в текущем данном отчетном году бывает тот, от

кого зависит назначение в хорошую, денежную экспедицию, вторым — начальник партии, с которой она

отправляется в путь-дорогу, третьим — тот, кто утверждает результаты экспедиции и от кого зависят премии. Со

всех и отовсюду она сосет деньги. Она живет роскошно в Москве, блистает, ее зовут “пиявка в кружевах”.

Тамара рассказывала, а Оля слушала, боясь шевельнуться: таким необыкновенным был этот рассказ.

Геологи уехали, уехала и Зобзик, все обошлось как будто бы вполне благополучно. Тамарины

благожелатели, казалось, ошиблись в своих предостережениях. Но Тамарин Михаил, однако, изрядно изменился

после этой встречи. Он нервничал, был рассеянным, стал грубить, чего до этого не случалось. И изо всех сил он

принялся рваться в Ташкент.

Недавно, говорила Тамара, в октябре, ботаники попали наконец в Ташкент, откуда должны были начать

обратный путь домой. В первый же день, как только остановились в гостинице, в номер к Тамаре и ее мужу

явилась она, Зоя Арсентьевна. “Ну, Люлик, собирайся, у меня билеты на самолет!” — сказала она властно,

никакого внимания не обращая на Тамару. Потом она соизволила заметить и Тамару и сказала: “Вы,

цыпленочек, не горюйте. Вы молоденькая и простенькая, вам бы еще студентика, такого — с пушком на губах, а

вы уже на чужих мужей бросаетесь. Нехорошо, цыпленочек. Люлик, ты ей оставь денег — на дорогу к папе с

мамой. И к тому же у нее, кажется, животик… Что ты, дурочка, наделала! Люлик, у тебя есть деньги? Надо же

ей еще и на аборт дать”.

— Проклятый Люлик! — воскликнула Тамара. — Он вел себя как ничтожнейший из ничтожных, он

ходил перед своей пиявкой на задних лапках! Я его тогда возненавидела. Любовь, Оленька, прошла. Я его

нисколько не люблю и удивляюсь, как могла любить. Просто стыд, срам и позор! Словом, Оленька, они улетели.

Я ехала домой одна. Теперь он вернулся, приполз ко мне на коленях, рыдает, говорит, что если бы я знала, какая

власть у этой женщины над мужчинами, то я бы не только не злилась на него, а жалела бы, как жертву страстей

человеческих. А я, Оленька, знать его не хочу, жить с ним больше не намерена, я ушла к папе с мамой, и

пропадай он пропадом, будь он проклят, жертва страстей человеческих!

— Правильно, Тамара! — сказала Оля с некоторым страхом, потому что ей подумалось: а вдруг и Варя из

таких роковых женщин, которые имеют страшную власть над людьми и с легкостью ломают чужие судьбы.

— Но я не об этом с тобой пришла советоваться, — продолжала Тамара. — Это дело решенное. Я хочу,

чтобы ты мне рассказала, как ты устраивалась в школу. Я тоже хочу пойти преподавать. У меня, я чувствую,

появились небывалые силищи. Наверно, от злости. Я буду очень хорошо учить ребятишек. Я всего добьюсь!

Поверь мне. Я, знаешь, что поняла? Что нельзя вот так бросаться в жизнь, не определив свое в ней место.

Видишь, прилипла к человеку, думала — на веки вечные, так сказать, сделалась бесплатным приложением к

нему. Его не стало. И что же я? Ничего. Не хочу я больше таких случайностей. Расскажи мне, Оленька, все

подробно: как ты работаешь, как преподаешь, как живешь.

Оля долго рассказывала ей о школе. Но она сказала и то, что, наверно, не всегда будет учить ребятишек.

Она продолжит со временем научную работу, она увлеклась историей, она поедет летом в экспедицию.

— Может быть, и я со временем чем-нибудь увлекусь. А сейчас хочу работать, работать! — сказала

Тамара. — Я горы буду ворочать. Я, знаешь, какая стала!

Тамара ушла, Оля просила ее заходить как можно чаще, а затворив за нею дверь, вспомнила то время,

когда они с Тамарой учились в пятом классе, когда вместе готовились к экзаменам и, расхаживая по кабинету

Павла Петровича, противными, девчоночьими голосами бубнили: “Камбий — это такая часть растения, которая

образует… Камбий — это такая часть растения… Камбий — это… Камбий…”

Какая это была легкая и светлая пора жизни, пора камбия! И как все изменилось с тех пор, как выросли

Оля и ее подруги, как много уже в их жизни произошло больших, навсегда оставивших в сердце свой след

серьезных событий. На сердце появились первые шрамы; шрамов будет все больше с течением жизни, оно будет

грубеть под ними, и уже никогда, никогда не вернется пора камбия, пора чистого-чистого сердца…

Оля сидела в своей комнатке до поздней ночи; уже улеглась спать Прасковья Ивановна, а Оля сидела. Она

ждала Виктора. Она смотрела на часы и стояла у окна, вглядываясь в темень затянувшейся осени. Шел декабрь,

и пора бы настать зиме, но с неба все еще дождило, а если выпадал снег, то сразу таял; было грязно и холодно.

Потом Оля не выдержала, надела пальто, боты, шапку и вышла на улицу, на бульвар, на котором когда-то

несколько часов прождала Виктора. И снова она ходила по бульвару, всматриваясь в ту сторону, откуда с

трамвая или с троллейбуса должен был появиться Виктор.

В ночную смену или к концу вечерней, как бы ты ни старался выспаться днем, всегда дремлется. Ревут

электрические дуги, рокочет печь, гудят и позванивают краны — все это ночной порою сливается в твоем

сознании в ровный, убаюкивающий шум, сознание расплывается и на какие-то секунды даже исчезает совсем.

В этот вечер дремать было некогда. В этот вечер шла особо ответственная плавка. Еще с полудня в цех

пришли Павел Петрович, Константин Константинович, технологи, плавильные мастера. Они сами готовили