Молодость с нами

на заводе адрес Журавлева и пришла. Варя не знала всей сложности Олиных переживаний. Она не могла не

понимать, что Оля поссорилась с Павлом Петровичем. Но что ссора у них произошла из-за нее, из-за того

случая на праздновании дня Олиного рождения, об этом даже мысль не приходила в голову Вари. Поэтому Варя

так запросто и пришла к Оле, полагая, что они с ней попрежнему останутся в хороших, дружеских отношениях.

Но Оля встретила ее прохладно, Варя насторожилась, почувствовала неладное. Потом, правда, они

разговорились о всяких планах, перспективах, о будущем, о том, что московский археолог, с которым Оля все

время переписывается, следующим летом зовет ее снова в Новгород, в штаб экспедиции. Она, конечно,

согласна. Виктор тоже возьмет летом отпуск сразу за два года и тоже поедет с ней.

Все время при этом разговоре в комнате был Виктор радостный, бодрый, энергичный. Воспользовавшись

паузой в Олином рассказе, он отвел Варю к этажерке с книгами, и у них завязался разговор о металлографии,

про которую Виктор узнал в техникуме. Потом они еще о многом говорили, что было хорошо понятно Виктору

и Варе, но чего Оля не понимала совсем.

При прощании Оля не сказала Варе, чтобы Варя заходила. Варя это заметила. Прощание, как и встреча,

было сухое, холодное. Не заметил ничего только Виктор. После ухода Вари он сказал, что Варя ему очень

нравится, что на заводе ее хвалят и о ней уже была статейка в многотиражке и что напрасно Оля устроила драму

из простых вещей. Как было бы замечательно, если бы Павел Петрович женился на Варе! Лучшей помощницы

в жизни и в своем труде он никогда не найдет.

Оля на него обозлилась. “Может быть, она уже и в твою душу влезла? — сказала она. — Вот уж вправду

в старину говорили о таких: подколодная змея”.

Варя, которой было одиноко и которая все еще считала себя в дружбе с Олей, хотя ее и не звали, снова

пришла к Оле через несколько дней. На этот раз Виктора не было, он работал в вечернюю смену. Оля проверяла

школьные тетрадки, черкая в них красным карандашом. Варя видела, как она ставила такие знакомые знаки:

“см.” “5”, “3”, “2”, “3”. Закрыв тетрадку, Оля сказала:

— Варя, мы уже не маленькие, давай говорить откровенно. Ты пришла зря. Я не хочу тебя видеть. Ты

оказалась врагом нашей семьи.

— Но, Оля, — возразила Варя, — почему ты так говоришь? Милая Оленька… Люблю Павла Петровича

только я, он-то меня не любит. С вашей семьей ничего не сталось. Я одна пострадала. Никто больше. Почему же

ты такая злая и несправедливая?

Оля указала на портрет Елены Сергеевны, который был помещен на самой видной стене в комнате.

— Ни я, ни мама никогда тебе этого не простим.

Варя ушла и больше, конечно, уже не приходила. Об этих своих посещениях Оли и Виктора она и

рассказала Павлу Петровичу в день Седьмого ноября. Она ему сказала еще тогда, что Оля пыталась делать

такой вид, будто бы живет с Прасковьей Ивановной в одной из комнаток, а во второй отдельно живет Виктор.

Оля действительно почему-то стеснялась признаться Варе, что уже стала женой Виктора. Оля

постеснялась сознаться в этом и Тамаре Савушкиной, которая тоже отыскала ее в квартире Журавлевых.

Это было в конце ноября. Тамара сказала, что всегда считала Олю умной, умнее многих других, и

поэтому решила с ней посоветоваться по очень важному вопросу.

— Видишь ли, Оленька, — заговорила она, — я беременна, и через два месяца у меня будет ребенок.

Тут только Оля заметила, что Тамара очень толстая, и не нашла сказать ничего лучшего, как:

“Поздравляю”.

— Видишь ли, Оленька, — снова сказала Тамара. — Я твое поздравление принимаю, я буду очень рада

этому ребенку. Но отца у него не будет, учти.

— Как так? — изумилась Оля, вспоминая толстого лысенького молодого человека, суетившегося вокруг

чемоданов.

— Очень просто. Он от меня ушел. Если более точно, то его от меня увели. Так вот взяли за руку и увели.

Тебе не противно слушать?

— Что ты, что ты, Тамара! Рассказывай, милая моя Тамара! — Олю удивлял спокойный, мужественный

тон, каким разговаривала с ней Тамара, еще несколько месяцев назад веселая, не очень-то серьезная и

болтливая, как сорока.

— Ну, тогда слушай, — продолжала Тамара. — Мы очень интересно путешествовали по Средней Азии,

по пескам и пустыням. Жарились днем на совершенно невыносимом солнце, мерзли ночью в палатках, потому

что эти горячие пустыни ужасно остывают ночью. Страдали от недостатка воды, я — то понимаю теперь, что

это значит, когда хочется пить, а пить нечего. Словом, все шло хорошо. Экспедиция добралась на двух

грузовиках и до Узбоя, о котором я тебе говорила, да ты и сама, историк, о нем знаешь. И там, представляешь,

однажды утром, когда мы только что встали, подкатывают к нам еще два грузовика-вездехода, в них какие-то

геологи. Из кабинки одной из машин выходит совершеннейшая обезьяна. Круглое такое лицо, вся трепаная…

Правда, фигурка аккуратненькая. Но бедра… шириной с вашу вот эту кушетку, носик пуговкой, едва

высовывается из-под дужки очков… Да, еще вот очки! Два таких громадных очка, за которыми хитренькие,

смеющиеся глазки. Она увидела моего Михаила — и поверишь?.. Нет, ты не поверишь! Она простерла к нему

руки, воскликнула: “Люлик!” Тьфу, черт возьми! Извини, что ругаюсь, но противно вспомнить: Люлик! И вот

повисла у него на шее. Потом она увела его в барханы… А что я могла поделать? Бежать за ними туда, как

идиотка и мещанка, и среди пустыни устраивать семейные сцены на радость шакалам? Они пробыли там где-то

часа два. О чем говорили, что делали, я у Михаила так и не дозналась. Мне разъяснили другие из нашей

экспедиции. Они сказали, что приехавшая обезьяна — это его бывшая жена, он женился на ней, когда и ему и ей