Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая
Шрифт:
Теперь не такой резкий, но всё же ощутимый.
Сзади, там, где ещё секунду назад был поезд, что-то с глухим рёвом ещё раз рвануло, и за ним пошла цепная реакция. Один за другим, с грохотом, огнём и выбросами дыма, взрывались оставшиеся вагоны.
Лёха вывел машину в горизонтальный полёт на сотне метров высоты, выдохнул сквозь стиснутые зубы и бросил взгляд в сторону туннеля.
Туннеля больше не было…
Там, где ещё минуту назад зияла чёрная пасть входа, теперь была лишь груда камней, из-под которых рвались языки пламени. Перекрученные куски металлоконструкций торчали в огненной
Вокруг лежали разбросанные обломки, в воздухе висела гарь, перемешанная с дымом и чем-то более едким, горьким, словно сама смерть оставила здесь свой след.
Прокладку железной дороги можно было начинать заново. Желательно в новом месте — так выйдет дешевле и быстрее.
Сзади раздался оглушительный вопль, заглушив даже гул мотора:
— ЕЕЕЕЕЕСТЬ!!!
Старинов не просто орал — он ревел, выплеснув всю накопившуюся напряжённость, всю злость, весь адреналин последних минут. Его голос был похож на боевой клич дикаря, который только что загнал в угол бешеного зверя или прижал в тёмном углу первобытную комсомолку и сейчас планировал… да какая разница, что он там планировал!
Не дожидаясь ответа, он принялся сотрясать Лёху за плечо, хлопая так, что тому пришлось захлопнуть начавшую улыбаться пасть, чтобы не прикусить язык.
— Лёха! Лёха, мать твою! Ты это видел?! Видел, как оно рвануло?!
Пилот этажерки, всё ещё мёртвой хваткой вцепившийся в ручку управления, только выдавил сквозь зубы:
— Вижу… и слышу… И если ты не перестанешь трясти меня, мы прямо сейчас присоединимся к празднику внизу.
— Да пошло оно всё! — радостно рявкнул Старинов, но, наконец, убрал руки. — Ну ты, товарищ Хренов, и псих! Просто ненормальный псих! Мы же были в трёх метрах от земли, в трёх! Я думал, не выйдем!
Лёха коротко выдохнул, чуть ослабляя хватку рукоятки. Пальцы ныли от напряжения, по спине стекала липкая испарина, но внутри уже разливалось знакомое ощущение — смесь усталости и осознания того, что они живы.
— Ага… — пробормотал он, проворачивая шею, — скажи ещё, что это я попал куда то так.
— Да ты, чёрт побери, нас вытащил! — Старинов тряхнул головой, по-прежнему сверкая глазами. — Я думал, всё, кирдык к нам подкрался! Но нет, ты, придурок ненормальный, взял и вытащил!
Он снова хохотнул, откинувшись в кресле, а потом уже более спокойно добавил:
— Ну и дерьмовый же ты сукин сын, Алексей!
— Взаимно, — весело буркнул в ответ Лёха, следя за горизонтом.
— С такими же абсолютно дерьмовыми планами… — а потом совершенно не логично закончил, — Но мне нравится летать с тобой.
Лёха усмехнулся.
— Ты приходи ещё, покатаемся!
Вторая половина июня 1937 года. Палаточный городок немецкой эскадрильи, аэродром в окрестности города Авила.
Гауптман Кнюппель занимался исключительно важным делом. Он кушал.
И надо же такому случиться! Он был буквально выдернут из-за стола, не успев даже донести до рта наколотый на вилочку прекрасный кусок испанского хамона, когда в столовую влетел дежурный — бледный, как мел, и, задыхаясь, завопил что-то про садящийся самолёт.
— Что за херня?! — не стал изображать политкорректность господин гауптман, отбрасывая
вилку и вскочив на ноги.Он выбежал наружу, ещё не до конца понимая, что происходит, и в ужасе застыл.
Прямо на полосу заходил его биплан. Один из его бипланов.
Он качался, болтался из стороны в сторону, словно пьяный, заваливаясь то на одно крыло, то на другое. Колёса едва коснулись земли, когда машина снова высоко подскочила, чуть не встав на нос, но каким-то чудом не скапотировала. Оставляя за собой пыльный след, биплан помчался по полосе вперёд, шустро пробежал ещё несколько десятков метров и, словно вздрогнув, остановился у самого командного пункта.
Кнюппель выругался, сплюнул недоеденный кусок хамона и бросился к машине. За ним побежали все, кто был поблизости.
Из кабины, цепляясь за борта, вылез мальчишка — тот самый новенький, которого он утром отправил в патруль.
— Доннерветтер… — кто-то выдохнул.
«Я же отправил его в самый безопасный патруль! В тыл!» — в отчаянии лихорадочно раздумывал Кнюппель.
Да, да! Это был сам Хейно Капутнахер.
Он держался за задницу, ноги у него подгибались, а лицо было мокрым от слёз и пота.
Он рыдал. Нет, не просто плакал — это была настоящая истерика.
— Что с ним?! — спросил кто-то, но Капутнахер не мог выговорить ни слова, только судорожно всхлипывал.
Вперёд протиснулся медик, расталкивая толпу, и, не церемонясь, сдёрнул с немецкого лётчика штаны.
И тут кто-то присвистнул.
На белой коже упитанной задницы молодого пилотаровной линией шла здоровенная… Нет. ЗДОРОВЕННАЯ! Длинная и ровная, глубокая кровавая царапина, пересекающая его задницу наискосок.
Мальчишка ещё всхлипывал, а медик уже рылся в своей сумке, вытаскивая бинты и йод.
— Вот ведь ослиное дерьмо… — пробормотал техник, переглядываясь с коллегами.
Кто-то тихо засмеялся, но быстро замолчал, когда Капутнахер поднял голову, размазал по лицу слёзы с соплями и, заикаясь от волнения, начал говорить:
— Я… я… Я полетел! Как вы и приказали!
— А-а-а-а!!! — раздался душераздирающий крик, заставивший вздрогнуть даже самых хладнокровных наблюдателей.
Капутнахер взвыл так, будто его доктор пытал его каленым железом, а не просто обрабатывал рану. Он дернулся, едва не сбив медика, и вцепился в ближайший край крыла.
Доктор, не обращая внимания на агонию пациента, спокойно, методично и очень щедро лил йод прямо в пилотскую задницу на рану, словно святой водой окропляя грешника. От толчка лётчика, жидкость разлилась, растекаясь по коже, и моментально впитываясь, превращая задницу в желто-зелёную картину абстракциониста.
— Ай-ай-ай-ай-ай! — Капутнахер заорал ещё громче, дёрнулся, но тут же схлопотал по затылку от доктора.
— Стой смирно, герой хренов! — проворчал медик, продолжая обрабатывать рану.
— Вы меня убиваете! — захлёбываясь соплями, взвыл Хейно. — Лучше бы пуля сразу в голову, чем этот ваш проклятый йод!
Вокруг раздались смешки.
Лётчик Хейно Капутнахер стоял, придерживая дрожащими пальцами лётный комбинезон, пока доктор бинтовал его тыл. Он, заикаясь от волнения, выплёвывал слова, перескакивая с одного на другое.