Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая

— Лёша! Медаль! Медаль — всё! Нету больше!

Лёха приподнялся на локте, приоткрыл один глаз и, щурясь, посмотрел на стрелка. Вид у того был такой, будто он только что пережил авианалёт, исповедь и изнасилование одновременно.

— Моя… в город ездил. Сеньориту опять встречать. Ну, ту, что в прошлый раз «ля-ля бася» три раза делать… Ещё ты говорил — сиськи, как баллоны от ЗИСа! Вдоль порт гулял. Она улыбался! Моя за жопа хватать! Много хватать! Хороший жопа. Она наклонись… и оно — плюх! — в воду. Мой медаль! В порту! У причал! Где мазут, дохлая рыба и какие-то консервный банки!

Из дальнейших сбивчивых объяснений выяснилось, что Алибабаевич повёл очередную распрекрасную сеньориту смотреть на звёзды и прогуляться вдоль порта совмещенное с надеждой на непременное совокупление молодых организмов.

Как водится, он начал хвастаться — показал ей испанскую медаль, ту самую, что ему выдали за поимку шпионов в Мадриде. А потом — смех, и пристраивание, неловкий жест… вдруг буль! В самый ответственный медаль выскользнула и плюхнулась прямо в мутную портовую воду у самого причала.

— Я туда! — всхлипывал он. — Прыгнул! Моя нырять! Ничего не видно, Лёшаааа, там тина, мазут, вода как каша! Там глубоко, метров пять или семь точно, может, и больше!

Лёха только печально вздохнул.

Глубина у причала была метров восемь, а то и больше — не Марианская впадина, но и не донырнуть. В мутной воде у стенок валялось, без сомнения, множество всякого хлама.

Алибабаевич, конечно, попытался нырнуть. Снял куртку, вдохнул побольше воздуха, прыгнул с края причала и пошёл ко дну, как мешок с камнями.

Ушедшая в пучину медаль представляла собой не просто кусок металла — это был символ, реликвия, которой гордился наивный Алибабаевич. Утратить её означало навсегда лишиться морального права хвастаться перед товарищами.

Лёха вспомнил, как на каком-то складе он видел местное снаряжение для подводных работ — такой себе «спуск в ад для энтузиастов»: тяжеленный шлем-шар с круглыми смотровыми стёклами на задрайках, массивный резиновый комбинезон, в котором двигаться можно было только на уровне престарелой беременной черепахи, и компрессор на берегу, который накачивал воздух через шланг с фильтром.

— Не наш профсоюз, — скептически высказался Лёха и вернулся в ангар.

Вторая половина июля 1937 года. Порт Картахены.

Лев Лазаревич, он Александр Орлов нервно жевал сигарету, глядя из-за ближайших складов на причал, где с какой-то очередной фигнёй возился ненавистный ему лётчик Хренов. Дело дошло уже до такой степени раздражения и нетерпения, что Орлов даже не поленился отправить двух проверенных, хотя и туповатых барселонских анархистов — Гуталина и Торшера — прямо в порт с простым, как три копейки, заданием.

Перед тем как отправить их на дело, Орлов терпеливо, словно учитель в младших классах, разжёвывал детали плана уже третий раз подряд:

— Значит, ещё раз: находите лётчика Хренова в порту. Если будут спрашивать, вы коммунисты из Барселоны из PSUC, вас послали согласовать его полёты в Каталонии. Бумаги у вас есть. Подходите к нему, — Орлов пристально посмотрел на Гуталина, — не орать, не материться и тем более не стрелять, раньше времени!

— Да всё понятно, товарищ Александр, — заныл Гуталин, — чего вы нас совсем за идиотов держите?

— Не совсем, — отрезал Орлов. — Потому ещё раз слушаем: подходите к нему, когда он один, ты Гуталин спрашиваешь, «Вы товарищ Хренов? Вам привет из Барселоны!», а ты, Торшер, бьёшь его кулаком по кумполу. Один раз, но сильно. Потом, ты Торшер, хватаешь Хренова под руки и изображаешь его лучшего друга.

— Это я запросто, — ухмыльнулся здоровяк Торшер, потирая здоровенный кулак, словно уже обнимал добычу.

— Дальше, — продолжил Орлов, — Гуталин достаёт бутылку анисовки и поливает ею этого мерзавца. Только аккуратно, чтобы выглядело правдоподобно. Потом вы изображаете трёх пьянчуг, и спокойно, без паники, выводите лётчика из порта. Ясно?

Торшер тупо кивнул, а Гуталин всё же переспросил:

— А потом чего с ним делать-то?

— Потом сажаете его на лавочку возле парка, в трехстах метрах от порта, как будто друг у вас перебрал и ему нехорошо. Дальше ваша работа окончена. Мы с моим человеком сами его заберём.

— И всё? — искренне удивился Торшер. — Даже пальцы его ломать не будем?

Орлов закатил глаза:

— Всё. Пальцы ему сломаю лично, если понадобится. Вам ясно?

— Яснее ясного, товарищ Александр, — закивал Гуталин, ухмыляясь и толкая локтем товарища, — пошли, Торшер, а то этот хрен ещё сбежит куда-нибудь.

— Только не испортите ничего, — напоследок проворчал Орлов, — вы и так уже сегодня отличились, когда вместо того, чтобы его тихо остановить, умудрились получить по морде и чуть не выдать себя с потрохами!

Анархисты понуро переглянулись и, не говоря больше ни слова, двинулись на территорию порта, снабженные поддельными бумагами от Единой социалистической партии Каталонии, PSUC.

Встретив местного флотского комиссара, они сумели достать свои бумаги и вдохновленный писульками от товарищей барселонских социалистов, тот даже сам предложил проводить их до причала.

Вообще-то Орлов рассчитывал обойтись без лишних хлопот. Он заранее спланировал и подготовил засаду на дороге, по которой Хренов должен был проехать на своём раздолбанном мотоцикле. Но в шесть утра случилась непредвиденная накладка. Подельники-анархисты как раз растягивали поперёк дороги проволоку, чтобы остановить лётчика, когда внезапно Хренов пронёсся мимо них с оглушительной скоростью. Стоящий по средине дороги Торшер успел только растерянно вскинуть руку. Тут же он получил по морде чем то от пассажира мотоцикла и рухнул в дорожную пыль, матерясь и хватаясь за начавший надуваться фонарь под глазом.

Пришлось, чертыхаясь и ворча, плестись следом за унесшейся в порт жертвой, рискуя засветиться и вызвать нежелательные вопросы местных. Орлов сжимал зубы, терпеливо наблюдая издалека, как двое идиотов в компании бравого комиссара бодро шагают по территории порта в сторону причала, где, как ни в чём не бывало, копошился Хренов.

Орлов вздохнул и снова глянул на причал. А там, вопреки всему логичному и нормальному, уже творилось нечто абсолютно непонятное…

Вторая половина июля 1937 года. Аэродром Лос-Альказарес, пригороды Картахены.