Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая
Шрифт:
— Алексей, весь аппарат раскручиваешь. Упаковываете всё — и баллоны, и маску, и ласты, и шланги. Пишешь инструкцию: что, как, зачем и почему. И ближайшим пароходом отправляем всё это в Ленинград, во НИИВК — научно-исследовательский институт военного кораблестроения.
Он уже развернулся, но вдруг остановился и, не глядя, добавил:
— Да. И со всех — подписку о неразглашении. Про соблюдение секретности объяснять не буду.
Присутствующие лётчики, стоявшие поодаль, притихли, переглянулись.
— Думали как лучше, получилось как всегда! — повторил наш герой
Вторая половина июля 1937 года. Аэродром Лос-Альказарес, пригороды Картахены.
Утром Лёха валялся на чехле под крылом подменной морской СБ-шки, закинув одну руку за голову и прикрыв лицо рукавом гимнастёрки. Официально он числился в составе дежурного звена ПВО, но неофициально — просто спал. Спал, пока есть возможность, как спят те, кто знает: разбудит не солнце, а сирена.
На аэродроме Лос-Алькасарес осталась всего пара полуживых И-15, и их берегли, как икону при артобстреле. Потому, на время замены моторов на своём самолёте, Лёху с Алибабаевичем выделили на усиление противовоздушной обороны порта — на только что вышедшем из ремонта бомбардировщике Зотова. Просто потому, что других не было.
В порт Картахены вчера под ночь прибыл пароход с оружием, и всё сопровождение, что могли поднять в воздух, — это два хрипящих «Чато», И-15. Для усиления срочно притянули СБ из группы Острякова — ту самую, что теперь грелась боком к солнцу, давая прохладу валяющемуся на тентах под крылом Лёхе.
Первый раз бомбардировщик встал на дежурство с восьми утра и провёл патрулирование над бухтой до десяти. Спокойно, без эксцессов. Затем его заправили, и в начале двенадцатого Зотова сменил второй экипаж — Лёха с Алибабаевичем и Стёпой — с приказом находиться в готовности к вылету.
Сквозь сон Лёха услышал рёв сирены и голос Алибабаевича:
— Камандира! Палетели! Ракета дали!
Глава 18
Бобики в гостях у Барбоса
Вторая половина июля 1937 года. Аэродром Лос-Альказарес, пригороды Картахены.
Лёхе снилась Наденька. Она почему-то танцевала почти голая — в одних стрингах и лифчике, размером с напёрстки, у шеста, постепенно становясь всё дальше — посреди кромешного песка, как будто шоу шло посреди пустыни Сахара. Наденька виделась с улыбкой на пол-лица, как у лучших японских анимэшек, с глазами, в которых искрилась какая-то нарочно-бесстыжая насмешка. И она всё крутила, крутила своей замечательно круглой попой — то влево, то вправо. Двигалась мягко, вальяжно, будто знала, что он смотрит на неё не отрываясь. Мельком оглядывалась через плечо и улыбалась.
И именно в этот момент где-то рядом, в реальности, завыла сирена.
А где-то сверху — будто в продолжение сна — влез хорошо знакомый голос Алибабаевича:
— Камандира! Палетели! Ракета дали!
Лёха дёрнулся, вытер лоб, глотнул воздуха и пробормотал в окружающую его действительность:
— Зараза… Хоть бы раз в халате приснилась.
Наш герой выкарабкался из-под самолёта, очумело оглядываясь по сторонам. После сна
мир казался каким-то душным и липким, будто его засунули в тёплый парник и забыли открыть верх. Воздух стоял тяжёлый, с привкусом масла, пыли и какой-то неясной тревоги.Не раздумывая, он подхватил ведро, заботливо оставленное механиками у шасси, и вылил себе на голову. Вода оказалась тёплой, казалось, пахла керосином и, судя по всему, уже успела согреться на ярком южном солнце. Освежило его, впрочем, мгновенно.
— Ух ты, бодрящий октан… — почему-то буркнул Лёха, абсолютно не представляя, в каких единицах измеряется степень крутости керосина. Моргая, он отшвырнул пустое ведро в сторону.
Не дожидаясь повторных приказов, он добрался до крыла, подтянулся и полез в кабину.
Лёха плюхнулся в кресло, защёлкнул поясной ремень и только тогда выдохнул. В голове всё ещё крутилась Наденька.
— Извини, душа моя… Нам на работу срочно надо.
В кабине загудело. Где-то внизу заработал стартер. Начинался очередной вылет.
Лёха окинул взглядом самолёт. Ну что сказать — вроде бы одинаковые самолёты, сделанные на одном и том же советском заводе, в одно и то же время, а отличались они, как любимая, облизанная девочка и нелюбимая, затравленная падчерица. Всё вроде бы на месте — но…
— Нет души! — высказался вслух Лёха.
Первое, что бросилось Лёхе в руки, — это огромный железный руль, как от автобуса. Назвать это убожество штурвалом язык у него не повернулся. Довольно грубый, слегка скрипящий, с зазубринами по краям, как будто его обрезали в слесарке в обеденный перерыв, а потом бросили, не заполировав, сказав: «И так сойдёт».
Его старый штурвал — когда-то ловко экспроприированный с французского «Протеза» — радовал руки аккуратно отполированными деревянными вставками и удобными рукоятками. Сейчас вспоминался с ностальгией. Там всё было как надо: и усилие поворота, и обратная связь, и ощущение, будто ты управляешь самолётом…
— А не вытаскиваешь за рога пьяную корову из канавы, — подумалось нашему герою.
Связь со стрелком и штурманом отсутствовала как класс. СПУ — самолётного переговорного устройства — просто не было. Световая сигнализация и пневмопочта!
Лёхе вспомнился прикол имени Кузьмича: когда тот, отослав пневматическое письмо Алибабаевичу, вызвал экстренное срабатывание бомболюков. Кстати, почти на всех самолётах после этого почту заблокировали. Некоторые смелые испанские лётчики всё ещё баловались такими посылками. Лёха, конечно, обсудил со штурманом систему цветовой сигнализации… но как она сработает в бою — оставалось непонятно.
Но самое главное, что удручало Лёху, — это стандартное стрелковое вооружение. Вся эта, с позволения сказать, оборонительная мощь самолёта, которую ему предстояло использовать в бою, вызывала у него устойчивое ощущение какого-то сюра.
Наверное, товарищу маршалу Ворошилову сильно икалось всё это время, когда его вспоминал Лёха, да и другие лётчики — узнав, что по его инициативе на отправленных в Испанию СБ поменяли и так не самые мощные ШКАСы на совсем уж убогие авиационные пулемёты Дегтярёва.