Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая

— Суко! — подумал Лёха, уходя вперёд и вверх от очередей гидропланов.

Сделав большой крюк, бомбардировщик снова зашёл в хвост пыхтящих к порту немецких летучих корыт. И снова — как в дежавю — повторилась сцена первой атаки: СБ подкрался сзади, лёг на курс, штурманские пулемёты с натугой заорали в сторону противника.

Несколько громких, надсадных, злобных очередей — больше для острастки, чем прицельно — и, наконец, от правого мотора одного из поплавочных недоразумений потянулся густой дымный след. Раненый гидроплан не стал дожидаться развязки. Он аккуратно вывалился из строя, перевалился на крыло и пошёл на посадку в спокойное в этот час море. Плюхнулся с брызгами, оставил за собой пенный след — и остался качаться над волнами, как старая ванна без пробки.

СБ вырвался вперёд, набрал высоту и пошёл в новый разворот. Лёха скосил взгляд в боковое окошко и заглянул в кабину штурмана. Степан, сидящий на коленях у пулемётов, развёл руки и скрестил их над головой. Ясно, как день — патронов больше нет.

— Ну что, теперь только таранить, — сплюнул Лёха.

Ситуация, в которой он — лётчик с боевым самолётом — ничего не мог поделать с тремя устаревшими ещё до своего рождения вражескими корытами, просто убивала. Хотелось орать, материться, стучать шлемофоном о приборную доску — да только толку было ноль.

И тут… он заметил, что оставшиеся два гидроплана вдруг развернулись, сбросив свой смертоносный груз в воду — прямо в море. Тяжёлые бомбы ушли в волны, оставив лишь крошечные всплески на фоне шершавой поверхности. Гидросамолёты, не теряя строя, резко отвернули и начали уходить прочь от берега.

— Испугались, суки… — пробормотал Лёха. — Или прикинулись умными.

Он проследил за ними взглядом, не отрываясь, пока они не стали всего лишь точками. Сердце ещё стучало, в ушах гудел мотор, а в душе стояло мерзкое чувство — недоделанной работы, недобитого врага и пустого пулемётного магазина.

Зло сплюнув Лёха развернул свой самолет по направлению к родному аэродрому Лос-Альказарес.

* * *

Уже почти дотянув до аэродрома, на снижении, с выпущенными шасси, когда бомбардировщик шел к посадке, со стороны Аликанте, словно из ниоткуда, показался одинокий биплан.

— Наших что ли на помощь прислали, — подумал пилот бомбера, деля внимание между приближающейся землей и бипланом в высоте неба.

Тот держался выше почти на километр выше, продолжая свой спокойно-ровный курс, как будто просто проходил мимо. Курносый силуэт, знакомый, как своё отражение в зеркале, сразу напомнил Лёхе испанский «Чатос» — И-15.

— Свой… — машинально отметил Лёха, уже почти переводя внимание обратно к земле.

Но не тут-то было.

Подойдя ещё чуть ближе, пилот «Чатоса» покачал крыльями — вроде как приветливо. И тут же, без предупреждения, свалил машину через крыло в атаку.

Он спикировал с резким креном, быстро набирая скорость. За счёт потери высоты атака получилась резкой, быстрой, почти безукоризненной — если бы наш герой глянул вверх на несколько мгновений позже, гореть бы бомбардировщику прямо перед аэродромом.

Но не срослось.

— Козел! С ума сошёл?! Не видишь, что я на посадку захожу! Придурок! — не то подумал, не то выкрикнул Лёха, вжимаясь в сиденье.

Он буквально выкрутил органы управления, выжимая все ресурсы из самолёта, резко заваливая СБ в сторону, заставляя тот совершить безумный, нерасчётный, дикий манёвр, чтобы уйти из-под удара. Самолёт взвизгнул от такого отношения, надсадно заскрипел, но выполнил требуемое.

И всё равно — очередь задела бомбардировщик. Сухо. Зло. По касательной. Удар пришелся по хвосту самолета, один из тросов на руле направления перекусило, и хвост загудел от вибрации.

— Сука… — Лёха сжал зубы. Что это было? Ошибка? Невнимательность? Или…

Предательство?

Он с трудом выровнял машину, сбросил скорость, выпустил закрылки и всё так же с выпущенным шасси пошёл на посадку. На зубах у него висел глухой вопрос: «Что это было, мать вашу?».

Пилот «Чатоса» — только что лупанувший по советскому бомбардировщику — исчез. Не стал добивать, не вышел на связь, просто растворился в небе, будто его и не было.

Лёха притёр свой самолёт к посадочной полосе. Шасси СБ запрыгали по траве — жёстко, но без лишней амплитуды. Лёха ощутил в кабине запах пота, а уже потом — пришедший следом запах горелого масла. Руки дрожали. Он зарулил на стоянку, пользуясь подсказками высунувшегося из верхнего люка штурмана, и выключил двигатель.

Он ещё какое-то время сидел в тишине, глядя вперёд, тупо думая, что же за хрень творится. Он не смог сбить какие то устаревшие гидропланы и сам чуть не стал жертвой дружественного огня.

Как-то боком в голову прокрался сигнал — он не видит привычно-жизнерадостную рожу Алибабаевича! Тот всегда вылезал первым и сразу норовил дать командиру совет по ведению прошедшего боя.

Лёха вылез из кабины и увидел, как техники, стараясь действовать осторожно, вытаскивают из стрелковой кабины тело Алибабаевича…

Лёха буквально взвыл и одним прыжком оказался рядом с другом. Нога стрелка в комбинезоне была покрыта ржавыми разводами, голова бессильно болталась, глаза были закрыты.

— Алибабаевич!!! — заорал в ужасе Лёха!

Глава 19

Шахер — махер

Самый конец июля 1937 года. Центральный гостпиталь Картахены.

Лёха сидел с Алибабаевичем на берегу самого настоящего Средиземного моря, и они рассуждали о жизни. После приземления выяснилось, что стрелок получил ранение… в нижнюю часть спины, где она теряет своё гордое название и становится — просто ж@пой.

В пылу боя Алибабаевич, как настоящий мужик, отмахнулся от боли и долбил из своего ШКАСа, пока тот не заклинило. А потом — увидел здоровенное пятно крови на штанине комбинезона и решил, что всё: жизнь кончилась, яйца отстрелили и он непременно умирает прямо здесь и сейчас. И потерял сознание прямо в кабине.

Кстати, атаковавший их «Чатос», И-15 так не нашли.

Теперь он щеголял шикарной повязкой прямо поперёк задницы, гордо демонстрируя её из-под больничных шаровар всем, кто не успевал увернуться. Правда, это совсем не охладило его сексуального темперамента, и женский медперсонал госпиталя уже прятался, чтобы не получить от него очередной «наряд вне очереди».

Алибабаевич сейчас возлежал на кушетке на заднем дворе госпиталя, ловко устроившись на подушках, словно полевой шах-полководец, и рассуждал с командиром о великом.

— Камандира! Приезжай ко мне в Туркменистон! Обязательно приезжай! Такой великий праздник будем делать! Три дня! Нет — четыре дня гулять будем! Моя теперь герой! Два ордена — это тебе не хухры-мухры! Может, за мой раненый ж@па ещё какой-никакой медаль дадут. Морской самолёт сбил же! Его в порт вчера притащили. Теперь моя уважаемый человек! Вся родня довольна будет!