Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая

— Ты кто?! — зло прошипел Гена, сжимая непонятно как оказавшийся в руке пистолет.

— Славянский шкаф с тумбочкой! — отозвался голос из темноты. — Лётчик Хренов! Ты только сдуру не долбани из своего ТТшника, а то будет фейерверк на весь квартал!

Ещё через пару минут коротких, но на редкость насыщенных препирательств выяснилось главное — Хренов, лётчик, прибыл. Жив, цел, слегка покоцан, но с документами, знанием маршрута и готов улететь немедленно и, наконец-то, избавить Гену от этого проклятого самолёта.

Гена перевёл дух, спрятал пистолет и, глядя на блеклую луну над крышами, впервые за четыре дня чуть-чуть расслабился. Теперь дело сдвинулось с мёртвой точки, а значит — его работа сделана. И, возможно, очень хорошо оценённая работа.

Вторая половина августа 1937 года. Аэродром Льябанер, 5 километров к северо-западу от центра Перпиньяна.

Маленький самолетик с двумя моторами шустро рассекал голубое небо Франции.

Если бы кто-то сумел бы заглянуть в его кабину, то очень бы удивился, увидев за штурвалом нашего героя, плюющегося и возмущенно бормочущего себе под нос:

— Вы хотели нае***ать вашего партнёра по бизнесу Маселлеса Уоллеса! Маселлес Уоллес сам кого хочешь нае***ёт!

(Автор должен соблюсти авторские права и признать, что Лёха шепчет слова из фильма «Криминальное чтиво» в переводе Гоблина).

* * *

С самого раннего утра, не выспавшиеся от событий ночи, лётчик Лёха в сопровождении оперуполномоченного Гены вышли к самолёту — небольшому аппарату с французскими опознавательными знаками, грустно стоящему в самом углу огромного аэродрома Перпиньяна.

Вид у самолёта был знакомый. Лёха уже встречал такие — республиканская авиация использовала несколько этих машин для перевозки особо важных персон: министров, генералов, командования ВВС. Хотя, вроде, и бомбить с них пытались, вспоминал наш герой.

В голове тут же всплыл эпизод, как он однажды встрял в очередной блудняк, ляпнув при замполите.

Тогда, выруливая из-за ангара, он увидел приземлившийся и уже рулящий к командному пункту Envoy и, не оглянувшись, прокомментировал:

— О! Членовозка прилетела!

На его беду, рядом оказался бдительный товарищ Кишиненко и услышал Лёхино определение:

— Хренов! Вы кого сейчас членом обозвали?! — вкрадчиво поинтересовался охранитель морали, грозно сверкнув глазами.

Самолёт остановился, из него начали вылезать какие-то важные фигуры.

— Я вот члена правительства имел в виду, — Лёха ткнул в первого попавшегося вылезающего из самолётика толстенького человечка, — а вы про какие члены спрашивали, товарищ комиссар? — с самым наивным видом поинтересовался Лёха.

Осваивая кабину, он увидел овальный медный шильдик, на котором красивыми вензелями значилось:

AS.6 Envoy III — Airspeed Limited — York, England, 1936

Теперь, изучая этот почти новый, даже где то ещё сверкающий борт, Лёха отметил, что попался ему экземпляр хоть и свежий, но в самой «дешманской» комплектации. Плюс, похоже, его вообще не жалели во время эксплуатации. На памятной ему республиканской «членовозке» стояло шесть мягких кожаных кресел, и даже было смонтировано подобие кухоньки. А в его — Лёха уже считал самолётик своим — стояло аж восемь убогих сидений, обтянутых серым полотном и прикрученных к полу. Зато, кроме основного бака в центроплане, Лёха обнаружил заливные горловины ещё и в консолях крыла.

Но в баках, можно сказать, было сухо! То ли ловкие испанские деятели слили весь бензин, то ли самолёт никто и не собирался заправлять…

На вопрос про бензин Хорьков ловко начал съезжать с темы.

Гена, как человек партийно закалённый и по-своему лукавый, попытался мягко обойти тему, как будто это не он привёл Лёху к пустым бакам. Он приподнял плечи, развёл руками, даже усмехнулся:

— Ну ты же понимаешь… Самолёт вот он, целый, стоит. Я свою задачу выполнил. Тебе же должны были выдать деньги на бензин?!

Лёха прищурился. Сделал шаг, обошёл самолёт, будто разглядывая его заново, потом обернулся:

— А заправка — это уже не входит в комплект?

Гена начал мяться. Его реплики становились всё менее чёткими, а руки всё чаще уходили в карманы.

Лёха просто смотрел. И дожидался, пока в Генином голосе не появится та самая нота — паники, замешанной с попыткой удержать лицо. Потом молча развернулся.

Он шагнул к кромке площадки, наклонился, открыл свой старый пыльный рюкзак. Не спеша вынул из него планшет в кожаной обложке, карту с пометками карандашом, свернул аккуратно, вложил одно в другое. Потом достал носовой платок, тщательно обтёр очки, вернул их на место и с особой, почти театральной неторопливостью продолжил собираться.

Рядом с ним мог бы стоять фотограф и снимать сцену прощания: вот он медленно застёгивает застёжку на рюкзаке, вот кидает быстрый взгляд через плечо, вот выпрямляется и забрасывает на плечо аккордеон, и словно в каком-то полусмешном, полутрагическом спектакле, сообщает:

— Ну что ж. Прощай, ГеННадий! Рад был видеть.

Тон был таким, будто они расставались не на аэродроме, а на палубе в шторм, и Лёха собирался шагнуть в бушующее море.

Гена вздрогнул. Растерянно заморгал.

— Ты куда?

— На поезд до Барселоны, — не меняя интонации ответил Лёха. — А там — в Картахену.

— Да, ты не волнуйся, я так в рапорте и напишу: что ты сделал всё, что мог, и раздобыл прекрасный самолёт. Но ответственные товарищи не обеспечили финансами на бензин. Кто виноват в этом, я не знаю. Я же не следователь.

Лёха уже развернулся, уже сделал первый шаг прочь — с таким выражением лица, будто уходил не от самолёта, а от чего-то гораздо несравненно большего.

И именно в этот момент в Генином сознании что-то щёлкнуло.

Взгляд, которым Гена посмотрел на Лёху, можно было ставить в музей мимики как экспонат человека, у которого горит всё внутри, но приходится держать лицо.

— Ладно! Придётся задействовать исключительно особый фонд! — пафосно произнес Гена, словно человек, только ради дела, решившийся рискнуть жизнью и броситься со скалы в бушующее море.

Он ещё говорил что-то о фондах, об особом счёте, о проблемах с квитанциями. Говорил — и с каждой фразой голос его трепетал и срывался всё выше, как воздушный змей в грозу.