Москва, Адонай!
Шрифт:
На босые ноги налипла пыль. Намочила полотенце под сильной струей горячей воды и отерла замерзшие подошвы, потом скомкала посеревший от грязи комок и бросила в угол. Пробежалась взглядом по четырем зубным щеткам в матовом стакане, пестрым и дружным, как радуга – фальшивая сплоченность щеток неприятно отозвалась внутри, вызвала отвращение.
Арина покосилась на заляпанное зубной пастой отражение в зеркале и торопливо отвела расширенные зрачки в сторону – не любила смотреть на себя сразу после «сеанса». Лицо казалось отравленным, чужим. Никелированная труба и две рубашки промелькнули в забрызганном мутными каплями отражении. Опустила глаза в черную воронку умывальника. Высморкалась и сплюнула. Не отрываясь от канализационной черноты, прихватила волосы заколкой. Вышла в коридор. Влезла в джинсы. Блузка, белая куртка с глубоким капюшоном, солнечные очки. Пересчитав деньги, взялась за холодную дверную ручку. В прихожей задержала
Денежные купюры хрустят и скалятся, строят аппетитные глазки, блестят жемчугом, выставляют вожделенные бока. Иди ко мне, мой милый! Возьми меня, возьми! Ну что же ты, что? Не робей, дружок, я твоя, я твоя!
Больше-больше, скорей-скорей.
Шагнула в грязный подъезд. Под ногами хрустнула разбитая лампочка. Исписанные стены, разрисованная дверь лифта – смутные контуры надписей-заклинаний, клинопись и фольклор спального района. Наощупь нашла рыхлую кнопку. Бледная окружность кнопки загорелась гвоздикой – зыркнула со стены звериным зрачком. Ржавый скрип. В полумрак пахучей площадки этажа ворвался желтушный, заляпанный свет лифта. Ступила на хлипкий пол – с неприязнью ощутила судороги старой, раскачивающейся кабинки. Нажала бесцветную кнопку первого этажа, уперлась спиной в лакированную обшивку стены, задрала голову. Мыслей не было. На матовой, желчной лампе – выжженные зажигалкой круги. Синий и черный маркер, на стенах выцарапанная ножом бессмыслица.
Достала из сумочки фляжку с коньяком и сделала несколько жадных глотков. Горло обожгло. Пробрало, плечи передернуло. Лифт тряхнуло, он раззявил пасть, выплюнув Арину в гадюшник первого этажа. Молодая женщина с четырехмесячным сыном на руках ждала, когда лифт освободится, а замешкавшаяся Арина уставилась из-под черных очков на белоснежного, почти сахарного мальчика, укутанного пятнистым шарфом с далматинцами – розовые, блестящие от слюней губы пускали пузыри. При виде ребенка Калинина содрогнулась, обняла его глазами, но сразу же смутилась, поймав на себе неприязненный взгляд молодой матери, которая, судя по всему, приняла Арину за наркоманку, а может быть, за ту, кем она и является на самом деле. Солнечные очки и капюшон – действительно чрезмерная маскировка.
Чистота младенца ударила, как током. Арина торопливо вышла и болезненно поморщилась от подступившего к горлу комка. Зазубренные и смятые почтовые ящики хохотали женщине вслед, бросали в спину хлесткие номера квартир, презрительно свистели пыльными щелями и оторванными дверцами, кривлялись ржавыми пятнами, похожими на искаженные от смеха рты.
Спустилась по ступенькам, отирая щеки. Нажала кнопку, домофон издал писк, напомнивший тот звук, какой раздается на кассе в супермаркете, когда продавщица пробивает товар.
Арина сардонически усмехнулась.
Вышла на серую улицу: грязные автомобили, полиэтиленовое небо придавило, туго стянуло глаза. Контейнерная теснота. Мало воздуха. Слякоть. Бесцветность. Щетинистый огрызок горбатого алкаша, сидел на скамье, провожал взглядом. Перед носом пробежала дворняга, заглянула в капюшон Арины с ободранным добродушием и жалостливостью. Женщина задержалась на несколько секунд, уставилась в черноту плачущих собачьих глаз – жидкая шерсть, заляпанное в грязи местных луж брюхо, вкрадчивый хвост.
Засунула руки поглубже в карманы, зашелестела пропахшей сигаретами курткой в сторону метро – раздражение, вызванное детским велосипедом и зубными щетками, улеглось. Арина ощущала в себе сейчас обычное состояние тоскливого покоя и опустошения – после клиентов ей часто казалось: все это только что происходило не с ней самой, а с кем-то другим, потому что не могла все это делать та «я», та девочка с розовым кроликом на белоснежной подушке в уютной комнате с красивыми занавесками, девочка, зарывшая подле изогнутой сосны, растущей на берегу озера, коробку из-под монпансье с камешками змеевика и большими деревянными пуговицами, подаренными мамой – просто не могла и все тут – поэтому когда клиенты брали ее тело, часто говорила себе, что это не по-настоящему.
Подошла к перекрестку. Машины давили лужи и утюжили дорогу, издавая хищное шипение. Перед подземным переходом сидя спал попрошайка, подстеливший под себя листы сырого картона: сигарета за ухом, никотиновые, почти горчичные пальцы, кожа не лице – истрепанная мешковина. Привратник подземелья: не Цербер – оборванец: подстать преисподней и страж. Причмокивал, как лошадь, подрагивал хмельной, закопченной и обросшей физиономией. Перед ним на асфальте пыльная кепка-пролетарка с горстью монет.
Калинина шлепнула ладонью по заляпанной, прозрачной двери входа в метро, прошла сквозь распахнутый турникет – турникет злорадно подмигнул, гостеприимный, но готовый в любую секунду ударить. Толкающаяся, безвкусно одетая в серо-черные
оттенки толпа – раздражительная и хмурая. Плотская вереница вспотевших тел – огрызаются, сопят, ненавидят. Перхотные затылки, небритые мужские шеи, прыщавые лица и тусклые глаза, равномерно распределяемые конвейером метрополитена по многочисленным станциям города – селекционируемая, инерционная масса. Торопливые вагонетки разносят рабов по рельсовой паутине во славу восьмичасового, пятидневного жертвоприношения. В безжизненных ладонях шелестят банкноты, обмененные на кровь: курсы валют разные – кровь одна – резус-фактор не имеет значения.Из открывшихся дверей поезда высыпали расчлененные тела, горсти голов, человеческие пальцы, ботинки, сумки – валом, точно старые кнопки и пуговицы из разжатого кулака. Арина отстранилась от толпы и облокотилась на колонну, решив дождаться более свободного вагона. Сняла солнечные очки. Когда давка рассосалась, прошла дальше в глубь станции.
На деревянной скамье обессиливший старик с пустыми глазами и стертыми чертами, обменявший свою кровь на жалкие гроши и подачки государства. Засаленный ворот рубахи обхватил венозную шею из талого воска – казалось, если прижать старика к люминесцентным лампам на мраморном потолке, его черты растворятся накипью, улетучатся тополиным пухом, а части тела начнут разваливаться, как кусок вареного пластилина, и превратятся в густую жижу. Рядом приодетый юноша, судя по типично-претенциозным шмоткам из торгового центра: менеджер среднего звена.
«В старости будет тот же талый, безликий воск с венами – чуток поухожаннее, может».
Самодовольно-сонная, смазливая рожица: уставилась в экран планшета. Планшет обхватил осьминогом, сдавил шею менеджера щупальцами – хлюпал слюной, проглатывая в себя его голову, заглатывал молодую энергию своего владельца-пленника.
Подошел поезд. Свободных мест не было. Шпроты ехали молча, без улыбок. Изуродованные, трахнутые очередным днем нелюбимой работы люди – чужим днем чужой жизни. Арина по-женски пробежалась глазами по содержимому аквариума: один симпатичный парень с сонным лицом и хмурыми глазами, похожий на голодного краба, читал книгу, время от времени потирая глаза – судя по всему, марионетка какого-то предприятия, топливо его чадящих печей; рядом с ним пара дорогих женских сапог и стильный кожаный рюкзачок – Калинина задержалась на лице модницы.
«Неудовлетворенная, несчастливая, как и я… ищет свой кусок мужчины, свой кусок жизни. Держит себя независимо и гордо, с подчеркнутым равнодушием, хотя боковое зрение неизменно ищет… неслучайно она стоит рядом с единственным на весь вагон приличным парнем… Одежда броская, яркие перчатки, розовая помада… по ночам плачет от одиночества».
За окном вагона костлявая ржавчина каркасов и проводов. Металлический шум и скрежет, обгладываемого подземельем поезда. Бетонные блоки. Деревянные двери с облезлой зеленой краской. Пассажиры плывут в небытие по рельсовой реке Забвения.
Торопись, паромщик, поспеши.
На следующей остановке вышло много народу, освободилось место, Арина устало опустилась на сиденье. Коньяк и качка вагона нагоняли сонливость, глаза начали слипаться. Потирала переносицу и смотрела в черное окно напротив, делая вид, что не замечает, как сидевший напротив азер со стоячим членом и в грязных кроссовках мусолит ее глазами. Калинина смотрела в темноту окна – поверх его головы. Дальше какое-то помешательство, мрачный шелест, плетью по глазам: одна жуткая личина, вторая, третья – промелькнувший в окне головастик с черным раскрытым ртом – вытянулся белесой массой – трепыхается, как рыба. Искаженные от ужаса личины – несколько размытых контуров – показалось? показалось? – через пару секунд повторилось снова – видение стало более отчетливым, гипнотическим, шарахнуло по глазам, приковало к себе внимание: полупрозрачные головы-слизняки с раскрытыми ртами заглядывают в вагон проносятся рядом с окнами – Господи, да что же это, Господи? – что-то кричат и хрипло хохочут жестокие угли-глаза хрипло хохочут вонзаются раскаленные кончики стрел глаза и рты глаза и рты и лица пассажиров серой пеленой полурассеянной дымкой отдалились кажутся недосягаемыми кажутся потому что: они вовне. Я – в. Чужие. Почти загробные – может померещилось? – мрак и пепел мрак и пепел люди стали прозрачными – озоновые контуры. Отстранились – а головы давят давят из-за окон щупают щерятся вскипают тянутся бешенные растерзанные личины навалились суки. Торчат из жидкой, шамкающей бездны. Щурятся от желтого света, падающего из вагона в их оживший мрак. Поток-вереница. Пытаются схватиться за вагон. Тянут из тьмы долговязые жерди рук – только кажется или поезд действительно едет медленнее? – нависли балластом. Вагоны вязнут, как в трясине.