Москва, Адонай!

Все, возьми себя в руки… и не гони. Еще тебе свой грузовик найти… Только бы у Нади сердце выдержало… Это ничего, брат, это, брат, все ничего… Это бывает так… Да. Треплет жизнь. Щедра, сука, на тумаки.

Улицы почти пустые. Редкие прохожие, машины с шумом пролетают навстречу: через запотевшее стекло растянутые блики – скованные фарами встречные огни, желтые и оранжевые круги в раскачку.

Как же ты мало пожила, Кнопка… Даже матерью не стала.

Знакомый черный забор из стальных прутьев наконец показался в свете фар. Главный вход больницы был закрыт. Полусонное здание. Светилось только несколько окон. Резко затормозил, покрышки чиркнули об асфальт. Хлопнул дверью. Машину оставил на парковке. Шел по внутреннему дворику вдоль стены. Представил себе труп дочери, стало не по себе.

И только тот, кто поднимает нож, обретает Исаака…

В голове невольно пролетали обрывки воспоминаний, как почти тридцать лет назад разгуливал здесь с букетом тюльпанов и ждал жену с новорожденной малышкой – сидел на краю свежеокрашенной скамьи, на которую постелил толсто сложенную газету. Теперь снова приехал за этим крохотным существом, ставшим молодой красивой девушкой и так поспешно обездвиженной, похолодевшей: осталось только распластанное тело, как подачка, как оплеуха, и ушедший взгляд, да этот запоздало-насмешливый рост ногтей. Не видя еще тела дочери, Михаил навязчиво ощущал ее смерть, ее потухшие глаза, казалось, что слышит сейчас даже треск ее мертвенно-ползущих ногтей – слышит прямо здесь на улице, у стен больницы, куда еще не вошел, – ногти хрустели, как стрекозы, а может быть, это скрежет лифта или звук просипевших после резкого торможения шин оставил в памяти затянувшийся след. Дивиль с трудом сейчас отличал одно от другого: ощущения режиссера слишком обострились, но вместе с тем и спутались. Бесчисленные скомканные звуки налипали, ошпаривали кипятком: металлический стук секундной стрелки на ручных часах, хотя рука глубоко в кармане – он не мог их слышать, но слышал; в жилом доме неподалеку кто-то распахнул двойную форточку, стекла клацнули, задребезжали; ветви деревьев покачиваются на ветру, царапают друг друга, пористые стволы растягивают свою древесную шкуру, кора вот-вот лопнет – деревьям, будто бы стало вдруг тесно в своей оболочке, стволы расширились и начали оттопыривать сдавивший их шершавый слой – тополиная и кленовая плоть распухла, разрослась, кора трещит по швам, она вот-вот поддастся натиску и даст нарыв – даже больничные стены, казалось, отслоятся сейчас отсыревшим куском старых обоев, повалятся под ноги, обнажив пустоту: так же растянута, так же до треска выпячена над головой матовая чернь неба – его сдавило околоплодным пузырем, казалось, ткни в него пальцем – и что-то непоправимо изменится, смоет лавиной или зародится. Шершавая темнота ночного города напирает, наползает тесной скорлупой, окружающая реальность раскалена и распахнута, но главное, Михаилу казалось, будто бы в нем самом что-то безвозвратно осыпается сейчас и линяет, вылущивается – срывается с мертвой точки.

Выходит, навсегда прощались в тот вечер? Если бы знал, сказал бы больше… Ничего не осталось.

– Вам кого?

Дивиль оглянулся на голос и увидел старика в черной униформе.

– У меня дочь здесь… под грузовик попала с другом… и жена… Подскажите, где вход?

Старик поманил за собой жилистой рукой:

– Пойдемте, провожу… За жену не переживайте, все у нее нормально, прихватило сердце, это и на ровном месте можно… врачи рядом, что уж тут… а ребят-то жалко, да, молодые совсем, птенцы совсем…

Михаил удивленно посмотрел на охранника:

– Вы их видели?

Морщинистое, почти вязкое желтоватое лицо теплело в темноте:

– Да, молодых часика три как назад привезли, а жинка ваша…

– В порядке она?

Охранник кивнул:

– Да, говорю же. В палату уложили, чтоб оклемалась малек…

Старик закашлял.

Михаил только сейчас рассмотрел его внимательнее – первоначально видел лишь черную униформу и седые волосы, лицо было в тени. Золотой зуб блестел в темноте. Когда проходили мимо фонаря, Дивиль прощупал взглядом частые, глубокие морщины, множество шрамов. Лицо казалось вылепленным из глины, тщательно обожженным и битым, поцарапанным, но не давшим трещину. Разорванное ухо производило тяжелое впечатление, а глаза были очень спокойные – старик смотрел прочно, как-то основательно и с небольшим прищуром правого глаза.

Длинные, корневидные пальцы старика почесали щетинистый подбородок. Охранник повернул смуглое, истерзанное лицо к режиссеру и с сочувствием глянул на него, потом кивнул на дверь:

– Вот вход…

Михаил тряхнул головой, взялся за пластиковую ручку двери и, словно двигаясь по инерции, ввалился в больницу. В сумрачном фойе за окошком регистратуры сонная медсестра клевала носом и вздрагивала от резких пробуждений. Увидев вошедшего, поправила шапочку и прикрыла зевок ладонью.

– Здравствуйте, у меня жена здесь в палате и дочка… Дивиль – фамилия… то есть у супруги другая фамилия сейчас, мы разведены…

Миловидная медсестра с веснушками и рыжей шерсткой над верхней губой глянула на режиссера с состраданием, вышла из своей кабинки – сделала беглое движение рукой, которое сразу же одернула. Дивиль понял: ей хотелось положить руку на его плечо, выразив, тем самым, свое сочувствие, но в последний момент она не решилась на такой интимный жест по отношению к совершенно незнакомому человеку. От девушки пахло дешевыми сладкими духами.

Апельсиновый с корицей или цветочный.

Режиссер усмехнулся про себя.

Нашел, на что обращать внимание…

– Да, да, я поняла вас… Вот как подниметесь по лестнице чичас на четвертый этаж, поворачивайте налево в четыреста пятую, – выставив перед собой руку с обгрызенным заусенцами и ногтями. – А морг в подвале, можете туда сначала. Я позову санитара, чтоб проводил. Только бахилы наденьте, пожалста.

Каждое слово произносилось вкрадчивым, почти извиняющимся полушепотом.

Даже не знаю, что хуже: казенное равнодушие или этот полушепот с вкрадчивым сочувствием.

– Да, я сначала к дочке лучше. С супругой нормально же все? Мне охранник сказал, что все хорошо.

– Не переживайте за нее… сердце пошалило немного, но теперь она успокоилась, лежит в палате под наблюдением.

Медсестра подошла к своей будке, сунула руку в окошко и нажала несколько кнопок на телефоне, вытащила трубку к себе, обмотав кудрявый провод вокруг указательного пальца:

– Малик, подойти ко мне, нужно в морг родственника проводить… да, прямо чичас.

Положила трубку и повернулась к режиссеру:

– Чичас подойдет, подождите пару минут.

Дивиль кивнул, мельком глянул на калошевидные ботиночки медсестры и сел на жесткую скамью у окна, закрыл глаза.

Это «чичас» ее надо вставить в диалог кому-нибудь из артистов… характерное такое словечко, музыкальное… Но вообще она переигрывает, по-моему, в первый раз же меня видит, да насрать ей совершенно, кто у меня и чего… к чему эти придыхания, не понимаю?

Через пять минут спускался по лестнице. Уставился в небритый смуглый затылок санитара с проглядывающим из-под волос чиреем. Коричневая плитка и люминесцентный свет. В коридоре с бледно-серыми стенами пахло спиртом и формалином. Вошли в темную комнату, похожую на предбанник. Малик включил свет, взял из шкафчика две шапочки, одну надел сам, вторую протянул Михаилу. Его левый глаз немного косил, неприятно искажая достаточно правильные черты лица.

– Зачем это? – Дивиль выставил перед собой ладонь с шапочкой.

– Чтобы волосы не пропахли.

Михаил так и оцепенел, глядя на санитара: Малик быстро отвел глаза, торопливо натянул колпачок на голову. Дивиль все стоял и смотрел на его полуотвернувшееся лицо, на свежевыбритый подбородок. Было видно, что санитару неловко.

– Халат тоже накиньте, справа висит.

Санитар открыл металлические двери и включил яркий свет. Холодное помещение – длинный прямоугольник с мелкой кремовой плиткой на стенах и темно-коричневым отталкивающе чистым полом. Никелированные квадратные дверцы, напоминающие большие почтовые ящики. В центре зала несколько столов на колесах. Один ожидающе-пустой, а два других накрыты белыми простынями, под которыми угадывались человеческие контуры.

Михаил вошел, бросил взгляд на простыни, потом закрыл глаза: почувствовал пугающее присутствие чего-то невидимого, осязал сейчас это затаившееся присутствие всем своим существом. Снова открыл глаза: он не только видел, что под простынями кто-то есть, он ощущал заполненность этих простыней и энергетическое присутствие чего-то еще, помимо двух покойных – присутствие значительно большего, чем можно было увидеть или понять; от этого пронзительного присутствия становилось не по себе, как-то тесно и взвихрено.