Москва, Адонай!

Теперь Михаил с какой-то особенной брезгливостью посматривал на свои дипломы и статуэтки (пестрое нагромождение на полках), на «Золотую маску» под стеклом. С большим наслаждением свалил бы все награды и титулы в навозную кучу, если бы взамен получил возможность создать хотя бы одну постановку равную тем вещам, что встряхнули его в последние пару лет: особенно он полюбил «Иллюзии» Вырыпаева, «Opus 7» Крымова и «Бориса Годунова» в постановке Коляды.

Михаил ощущал себя настолько же именитым и признанным, насколько и пустопорожним – однако от работы он не отказывался, не то, чтобы не хватало честности признаться в своей распиаренной вторичности, просто чувствовал: рано или поздно наконец-то наступит прозрение, и он ухватит то, чего так не достает сейчас его постановке…

В соболезнующих взглядах труппы Дивиля раздражал тот яр-лычный, поверхностный подход, к которому всегда склонно подавляющее большинство людей, а Михаила всегда неприятно покалывало ощущение приклеенных к нему ярлыков– навязываемых ролей. Сейчас в театре, когда все смотрели на него, как на «Stabat mater dolorosa», он пытался стряхнуть с себя эту роль, но из-за взглядов ничего не мог с собой поделать и минутами держался более подавлено, чем внутренне ощущал и мог бы держаться. Не смог бы объяснить никому из этих сочувствующих, что свалившееся на него горе – было необходимо для него, как глубокое потрясение, способное преобразить его самого и всю его жизнь, но все эти люди снова и снова смотрели на него так, как будто он был самым обделенным из смертных – Дивиль же, наоборот, ощущал себя человеком, который обретает в себе что-то очень важное.

* * *

Режиссер проснулся. На кухне непривычный звон посуды, стук кастрюль и шум воды. Посмотрел на розовый халат – висит на дверной ручке; ночная рубашка с желтыми цветами и кружевами – на спинке стула. На комоде фотография Полины в деревянной рамке – задержал на ней взгляд. Встал с кровати, накинул на голое тело футболку и шорты, вошел в ванную комнату – провел взглядом по бесчисленным женским бутылочкам и коробочкам, умыл лицо, достал из раковины комок волос, смотрел на него почти с умилением. На никелированной сушилке – треугольники трусов. Зеркальный шкафчик в ванной, который раньше из-за толстого слоя пыли больше походил на фанерный, вновь стал отражать лица и ломился теперь от тюбиков с баночками.

Вошел на кухню, провел ладонью по спине Нади, которая стояла у плиты. Сел за стол – перед Михаилом уже дымилась медная турка с кофе. Супруги редко разговаривали, только улыбались больше, но оба чувствовали себя если и не счастливыми – это громкое слово было слишком неуместно – то, по крайней мере, умиротворенными. В их жизни появилась какая-то прочность, которой так не хватало обоим.

– Я среди приглашенных Костю Шаньгина видел… не думал, что вы до сих пор общаетесь. Помню, как он ухаживал за тобой.

Надя усмехнулась.

– За мной во время учебы кто только не ухаживал…

– Вот-вот, половина ГИТИСа ходуном ходила…

– Ой, да ладно уж, половина… не смеши.

– Зря ты отказалась от карьеры – из тебя бы вышла очень типажная актриса.

– Сам же знаешь, что я перфекционистка: после того, как Плотникова увидела у Шепитько и Заманского у Германа, тут уж знаешь. Про Олега Янковского вообще молчу, Кайдановского, Солоницына… Честно призналась себе, что никогда не смогу так… не хочу плодить нормальность. Еще и тебя использовать, как подмостки для всего этого. Нет уж, благодарствую…

– Очень жаль, что среди наших известных актеров почти нет таких же честных и требовательных к себе перфекционистов, как ты… мы действительно сейчас просто завалены растиражированной бездарностью и нормальностью, и нам всем очень не достает таких вот внутренних фильтров, совести нам не достает, говоря проще… а вообще странно, что ты только мужские роли называешь…

– Если уж и равняться на кого-то в искусстве, то только на мужчин: это их пространство, не потому, что в нем нет женщин – нет, их очень много в кино и в литературе, просто только мужчины способны полностью отдаваться любимому делу, дойти в нем до крайности, а даже самая талантливая женщина останавливается на одной какой-то точке и дальше не идет, бережет себя для семьи и личного счастья, в искусстве почти нет женщин, которые испепеляли себя ради творчества… но если хочешь узнать о моем женском списке… пусть это будет Домициана Джардано в «Ностальгии», Стефания Станюта в «Прощании», Шарлотта Рэмплинг в «Ночном портье» и Дебра Уингер в «Под покровом небес» Бертолуччи… пожалуй, это главные впечатления… А насчет Кости… после нашего развода он много звонил просто, снова ухаживать начинал даже. Не знаю, правда, откуда он узнал тогда про то, что мы разошлись…

– Вот сучонок… Дак что, было в конечном счете что-то?

– Было-то было после развода, но лучше бы не было. Давно это все и неправда. В то время, когда мы разошлись… не знаю, видимо, желанной хотела себя почувствовать после всех этих расхождений с тобой, а он просто первый под руку попался, хотя мужчина он… мягко говоря, не из моего романа ну вот совсем… но вообще человек хороший, порядочный.

– Ты знаешь, когда я слышу в мужской характеристике вот это вот «но вообще он хороший, порядочный» – это прям клеймо… просто не отмыться.

– Да так и есть, потому что… он и как актер ничего не добился, ни к одному режиссеру не попал, потом тамадой работал и какие-то детские праздники организовывал… не знаю, но мне все равно захотелось его позвать на похороны – он очень сильно меня любил, на протяжении многих лет.

– А я тебя всю жизнь.

– Я знаю…

– Иди сюда…

Надя поставила чашку с кофе, вышла из-за стола, приблизилась. Дивиль прижал к себе и начал гладить по голове.

– Надюш, давай ребенка заведем?

Почувствовал, как супруга съежилась. Долго не отвечала. Потом заплакала и еще сильнее прижалась. Почувствовал в ухе ее дыхание. Стало щекотно. Посмотрел в блестящие, испуганные глаза:

– Я не двадцатилетняя девочка… Думаешь, получится? – дрожащим шепотом.

Режиссер пожал плечами:

– Посмотрим, что врач скажет.

Надя не ответила, она была потрясена этим предложением – казалось, уже давно выписала себя из женского племени, смирилась с гибелью дочери и тем фактом, что начала стареть, и тут вдруг Миша говорит о ребенке таким простым, сдержанным тоном, как о чем-то само собой разумеющемся.

Сразу после завтрака поехали в клинику. Сидя на заднем сиденье машины, грызла ногти и читала в интернете статьи о поздней беременности.

Михаил ждал в машине, возле больницы. Надя села в салон и захлопнула дверь. Долго молчали. Смотрела перед собой, глядя в лобовое стекло, а режиссер – на поджатые губы жены.

– Насколько все плохо?

Отстраненно пожала плечами, не понимая, толком, что хотела сказать своим жестом.

– Есть какой-то шанс?

Посмотрела на мужа острым, неожиданно потяжелевшим взглядом.

– Все очень, очень плохо, но я хочу рискнуть, Миша… Нам слишком нужен этот ребенок… Если снова не стану матерью, то… Либо так, либо вообще никак…

Михаил потер лоб, сложил руки на руле и откинулся на подголовник. За окном маленькая девочка в желтой курточке бежала с пластмассовым ведерком вокруг песочницы, молодая мать сидела рядом на скамье, с улыбкой любовалась на дочку и разговаривала по телефону.

– Может быть, в детском доме возьмем?

Надя отвернулась.

– И ты туда же… Врачиха тоже проповедовала сейчас, – резко повернулась и, почти касаясь его мокрым от слез лицом, прокричала мужу. – Я носить его в себе хочу! Женщиной хочу себя чувствовать, а не развалюхой! Чтобы рос во мне, двигался и от меня отделился… от моего тела! Можешь ты это понять или нет?!