Москва, Адонай!

Следующий цех – металлографической печати, где используются формы в виде плоских металлических пластин с трехмерным рисунком, который сделан особым прецизионным гравировальным станком. С помощью металлических форм на офсетную подложку банкнот печатают под высоким давлением рельефные элементы: сначала – на оборотную сторону купюр, а через несколько дней – на лицевую. Из цеха в цех деньги перевозят в специальных закрытых контейнерах.

Дальше следует микроперфорация: после металлографской печати большие банкнотные листы отправляют в лазерный станок – лазер прошивает в купюре мельчайшие отверстия, которые образуют на бумаге цифру, соответствующую номиналу банкноты. Отверстия видны на просвет, однако на ощупь банкнотная бумага остается совершенно гладкой.

Следующая ступень: цех трафаретной печати. В нем на тысячерублевые банкноты наносятся другие элементы защиты: фиолетовый герб Ярославля из оптико-переменной краски – он меняет свой цвет в зависимости от угла зрения; вместе с тем наносится металлическая ныряющая нить-пунктир и муаровый эффект цвето-переменной полосы. После этого бумага попадает в цех нумерации, где каждая банкнота получает свое числовое имя. Затем следует контроль качества: визуальный – электронными машинками и привыкшими до равнодушия пальцами. Страницу за страницей женские руки с хрустом перелистывают эту финансовую книгу бесконечности, гипнотически прикованные глаза ищут изъяны. Ноздри вдыхают запах краски, давно ставший частью тела, основным ферментом кожи – запах, перемешавшийся с потом, кровью, слизистой и щитовидной. Запах денег – запах, запах, запашок.

Машинист сортировочного автомата двумя руками поднимает предварительно пересчитанную объемистую пачку и кладет ее на ленту транспортера, где происходит повторный пересчет листов, осуществляемый автоматически в приемном устройстве – процесс отражается на светящемся индикаторе. Неоновые цифры в маленьком окошечке с калейдоскопической быстротой сменяют друг друга. Шум прессов, лязг и скрежет поршней, шелест разгоряченной бумаги. Зудящий гул электричества и тяжелые хлопки штамповочных машин. За стеклянной двухметровой стеной теплятся металлические жилы, промасленные, влажные – неутомимая полость огромного механического брюха. Костистый блеск механизмов, глянцевитые провода. Черная блестящая лента конвейера с бодрой степенностью тащит на себе широкие банкнотные листы.

Продольная и поперечная резка – восемь полуметровых математически точных гильотин строгают и рубят, податливая бумага бесшумно множится на двадцать восемь стопок-кубышек, которые сортируют и упаковывают бандерольными лентами с указанием даты, номера бригады и клейма. В цехе готовой продукции денежные кирпичи складываются друг на друга и запаиваются в термопленку.

Далее деньги отправляются в Центробанк, а оттуда в алчущие людские руки: больше-больше, скорей-скорей, хочу еще, но позвольте, позвольте, а как же я, а как же мне, но почему так мало, да в конце-то концов, сколько можно, подите вы к черту, сукины дети, ненавижу, с потрохами сожру, дай сюда, скотина, кто первый встал, того и тапки!

Денежные купюры хрустят и скалятся, строят аппетитные глазки, блестят жемчугом, выставляют вожделенные бока. Иди ко мне, мой милый! Возьми меня, возьми! Ну что же ты, что? Не робей, дружок, я твоя, я твоя!

Кровь струится, куражится и пенится, бьет ключом, фонтаном, играет на солнце, впитывается в асфальт, прилипает к рукам, заливает нутро, щекочет небо, брызжет в глаза, оседает на языке – слепит и дурманит, зовет за собой. Лихая, дикая, страстная кровь и денежные знаки.

Больше-больше, скорей-скорей.

Действие третье

Явление I

Через неделю после разговора Дивиля с дочкой позвонила бывшая жена: три часа ночи, подвыпивший режиссер спал крепко – телефон долго вибрировал, по комнате разносилось навязчивое зудение, которое сверлило голову спящего. Михаилу снилось, что он лежит в закрытом прямоугольном ящике и кто-то извне пилит этот ящик лобзиком, а сам режиссер не мог понять: к лучшему эта перемена или к худшему, поэтому затаился и ждал, что будет… Проснулся, продрал глаза, увидел ползающий по тумбочке, как насекомое, мобильник, издававший этот омерзительный, распиливающий сновидение зуд. На экране «Надя». Взял трубку.

– Миша! Мишенька, алло! Ты слышишь?!

От «Мишеньки» у режиссера похолодело в груди: обычно она звала его по фамилии, да и голос сейчас был какой-то срывающийся. Включил лампу, сел на край кровати. Наступил босой ногой на снятый носок и вздрогнул: на секунду показалось, что мягкий носок – это большой осколок стекла. По черным ветвям деревьев в окне режиссер понял: глубокая ночь. Глядя на остроконечные сумрачные деревья, Михаил вспомнил один свой спектакль с похожими декорациями. Ассоциация промелькнула в сознании и улетучилась.

– Да, Надя, что такое? Что стряслось?

Надя не могла сдержать слез. Судя по усталому вою, истерика у нее началась уже давно.

– Ол-я-а-а… Полечка-а-а…

– Да что с ней такое?! Говори, ну!!!

Михаил вскочил на ноги, локтем случайно сбил с тумбочки лампу со стеклянным абажуром, который тотчас же разбился.

– Погибла, Полечка погибла, слышишь, Миша? Умерла-а-а…

Надя кричала, захлебываясь от рыданий. Дивиль закрыл левой рукой лицо и сжал зубы так сильно, что загудело в ушах. Ноги подкосились, он сел на пол.

– С Димой на встречку вылетели под грузовик… Его в кашу… а Полю в больнице пытались…

Вновь захлебнулась рыданиями. Михаил не мог выдавить ни слова.

– За что, Господи?! За что, Миша?! Чем нагрешила-а-а?! Ну что ты молчишь, скотина?

– Где ты сейчас?

– В больнице…

– Почему сразу не набрала?

– Полчаса назад позвонили, я сама только приехала… Миша, они в морг ее уже отвезли, ты слышишь? Меня не пускают… Не трогай меня, сволочь! Руки убери! Пусти… мудак… Не успокоюсь, я сейчас хочу…

Плечо нервно дернулось, Михаил закрыл глаза.

– Не пропускает меня… приезжай быстрее, Миша… Господи, Миша, я рожала ведь ее здесь… я только сейчас это поняла! В этой самой больнице рожала ее, Господи…

Михаил услышал грохот, как будто телефон выпал и связь оборвалась.

Режиссер рванул к шкафу и напялил на себя первую попавшуюся одежду. Босой ногой наступил на осколок стекла, замер от боли и съежился, как от укуса, потом смахнул стекляшку носком и стер кровь рукой. Не глядя, схватил брюки, надел свитер.

Лифт поскребывал, как будто цеплялся за каждый этаж взлохмаченными нервами Михаила. Желание двигаться быстрее замедляло все происходящее. В голове – гул, в горле – ком, в глазах – слезы. В ботинке стало мокро от крови. Уставился на себя в заляпанное лифтовое зеркало, мельком заметил: свитер надет наизнанку – зафиксировал это больше механически, чем осознанно.

Поля, Поля, Полечка… Как же тебя угораздило, девочка?

Вышел из подъезда. Завел машину, слишком резко бросил сцепление, двигатель поперхнулся, заглох. Попытался завести снова. Когда наконец тронулся, крепко сжал руль.