Москва майская

Визг тормозов, гулкий звук удара металла о нечто куда более мягкое. Крики нескольких женщин. Эд опускает взгляд с эстакады вниз. Посередине Садового, в старомодном пальто, простая палка в стороне, лежит тело. Еще мгновения назад его там не было. Плоти, собственно, не видать, она полностью прикрыта пальто, но судя по длинным седым волосам, поверженная — старуха. В полсотне метров, широкий, вильнул в боковую улицу зад грузовика, очевидно, это он сбил старуху и теперь улепетывает. Из-под волос, подмачивая их, медленно, торжественно выкатывается тяжелая волна крови. Странно темная, она подползает к уроненной неподалеку потрепанной хозяйственной сумке и лижет ручку ее. Медлит и течет дальше — под большую картофелину.

— Была старушка, и нету! — Водитель троллейбуса спрыгивает на тротуар. — Почему-то весной их особенно тянет под колеса. На моих глазах за неделю третья. Ладно самой-то ей жизнь, может, и не дорога, а вот человек из-за нее сядет. А у него наверняка жена, дети.

Водитель, скуластый мужик с седыми висками, вздыхает:

— Самоубийца, не иначе. А то зачем же в здравом уме переходить перед троллейбусом. Ведь везде написано: «Не обходите остановившийся транспорт спереди!» На моем ящике тоже написано…

— Может, еще жива?

— Какой там… Грузовик не быстро шел, но много ли ей надо. Такая на лестнице оступится и, пожалуйста, ваших нет, в ящик сыграет.

Народ любопытный, как все они, окружает тело. Появляется милиционер, регулировщик движения, в белых перчатках и с белым жезлом. Пассажиры троллейбуса, поняв, что водитель будет давать показания, бормоча ругательства (жестокие москвичи), бегут к другому троллейбусу, остановившемуся сзади первого.

— Эд! Что случилось, Эд? — Анна Моисеевна, собственной персоной, округлившиеся глаза, букет сирени в руках, появляется перед ним — сошла со второго троллейбуса. Только теперь он вспоминает, что он делает на остановке. Он ждал Анну. Они договорились здесь встретиться.

— Старушку грузовиком тюкнуло. Кажется, насмерть.

— Ой! Я не хочу видеть смерть. Пойдем скорее отсюда, Эд! — Анна поднимает сумку к глазам, защищаясь от невыносимого зрелища. Однако в этом нет надобности. Густая толпа зевак в любом случае ограждает их от трупа. — Почему ты не надел хотя бы другой пиджак. Ты выглядишь ужасно! Как все прошло, почему ты молчишь? Все в порядке?

— В порядке. Штамп влепили. Теперь ты будешь грешить с женатым мужчиной. Другого пиджака у меня нет… полосатый я оставил в Харькове.

— Покажи паспорт!

— Паспорт у Мишки в кармане, естественно. Он же теперь Эдуард Савенко. Он опоздал, мудило гороховый. А Нелька с Иркой молодцы, уже ждали у ЗАГСа, когда я пришел.

— Понюхай, как здорово пахнет, Эд! Почему ты никогда не покупаешь мне цветов?! — Анна с наслаждением погружает лицо в сирень.

Эд наклоняется к букету. Сквозь аромат сирени возможно различить запах пыли…

— Пойдем через сквер, Анюта?

Они входят в сквер, еще свежезеленый по весне. Пыль еще не успела покрыть зелень. Скамьи густо усажены народом. По пять, шесть и даже по восемь задниц на скамью. Перекресток Садового с Цветным бульваром — оживленное место.

Длинноволосый бледный юноша в лоснящемся на локтях и коленях черном костюме — поэт в героический период его жизни. Рядом идет приземистая женщина в плаще цвета шоколада без молока. Она водружена на каблуки, звонко ковыряющие асфальтовую тропинку меж газонов с цветами и диких трав, — подруга героического периода жизни поэта. Представим себе, что мы сидим на скамье, а они поравнялись с нами, миновали нас и прошли вдаль. Мы видим их со спины… Бульварные птицы — воробьи, голуби и пернатые посложнее кричат с ветвей, оглашая занятие территории. Трудная континентальная зима позади. Шорох колес и звонки троллейбусов, шаги прохожих, губная гармоника, крики детей — и вдруг, как лист грубой бумаги разорвали, разошлись с неприятным треском небеса, и оттуда полилась вода. Дождь! Майский ливень. Поэт и его подруга вскрикнули, взглянули в небо и побежали от одного дерева к другому, неравной величины кляксами заметались по импрессионистическому полотну бульвара и, найдя боковой выход, устремились к нему. Он ведет как раз на угол Цветного и Второго Волконского переулка. Там будет свадьба.

31

Присутствовать гостем на своей собственной свадьбе оказалось занятием очень нервным. Главный конспиратор, наставлявший других, как себя вести, уже через полчаса он сам опростоволосился — назвал Мишку Мишкой. Ему бы заткнуться и сделать вид, что ничего не случилось, папа Берман, кажется, даже и не расслышал промашки. Он же глупейшим образом принялся объяснять, что харьковские ребята иногда звали Эдуарда Савенко Мишкой, то есть медведем, за его рост и телосложение. Рост, положим, проходил, казался правдоподобным, больше метра восьмидесяти, но телосложение Преображенского трудно было определить как медвежье. Костлявому, исхудавшему во время пробега Казахстан — Москва, Преображенскому больше подошло бы прозвище Козлы. Анна и Бахчанян оттоптали поэту ноги под столом, а упрямец все вилял, пытаясь выпутаться из ситуации, в которую сам себя загнал оплошностью.

Свадьба сидит за длинным пиршественным столом, сооруженным из нескольких столов, занятых у соседей. Во главе — молодожены, выглядящие глупейшим образом. Женя, с наколотым косо белым накрахмаленным венчиком, раскраснелась. Шоколадные глазки косо, под стать венчику, улыбаются. Ситуация, главным образом то, что ей предстоит настоящая брачная ночь с Мишкой, ее забавляет. Серолицый Мишка? Ему, кажется, все похуй. Если нужно ебать Женю, он будет ебать Женю. Поволжскую немку, девушку Эрику, — с ней Мишка спал в Казахстане — нашли мертвой. Мишка испугался, что его обвинят в убийстве Эрики и сбежал из… Эд даже не знает, в каком городе жил Мишка и была убита Эрика. Кажется, Мишка назвал Тольятти. Где итальянцы строят автозавод.

— Я хочу поднять тост за мою дочь Евгению Николаевну и за дорогого Эдуарда Вениаминовича. — Маленький бухгалтер, сверкнув очками, встает, держит рюмку очень далеко от себя. — Пожелаем им счастливой супружеской жизни и успехов в построении семьи!

— Горько, Женька! — кричит Наташа Алейникова так страстно, словно это не фиктивная свадьба, а брак по любви.

— Горько! — поддерживает Сальери-Морозов. (Почему Эд пригласил Морозова? А он его не приглашал. Это дело рук или Жени, или Алейникова. А может быть, Сашка явился сам. Не станешь же спрашивать. Богема ведь, а не высшее общество.)

«Эдуард Вениаминович» и новобрачная поднимаются. Мишке-Эдуарду приходится согнуться вдвое. Целуются. Женя с видимым удовольствием, обнимая шею Преображенского пухлыми руками.

— Горько! Горько! Горько! — с ненужным энтузиазмом вопят гости, и Мишка-крючок и баллон-Женя слипаются вновь.

— Ты тоже имеешь право на брачную ночь, Эд… — шепчет Бахчанян на ухо другу. И смеется.

Эд думает, что, если бы не Анна, не возникло бы всех этих сложностей. И это он бы сидел сейчас рядом с Женей и, когда ушли бы гости, занялся бы блужданием по ее пухлостям. Утверждают, что новобрачная много и охотно трахается. Анна… Он поглядывает через стол на подругу жизни. Подруга торопливо поедает винегрет. Слишком торопливо, по его мнению, и слишком жадно… Почувствовав, очевидно, его взгляд, подруга останавливается. Улыбается ему. Поднимает бокал с вином и тянется через стол к его водочной рюмке.

— За тебя, Эдка! Чтоб все было хорошо!

— За нас, Анна!

Винегретная свекла окрасила уголки губ подруги. К краю нижней губы прилепилась блесточка лука. (О читатель, если тебе приходилось быть предателем, ты поймешь, какими глазами «он» смотрел на «нее». Глазами начинающего предателя.) Анне уже тридцать один. Она старше Бахчаняна, старше всех в компании… Женя, разумеется, ему не нужна, однако… есть и другие девушки. Безусловно, наличие постоянной женщины дает ему возможность полностью сосредоточиться на своей страсти — на творчестве. Женщина всегда под боком, захотел секс — протянул руку. Однако он все чаще ловит себя на том, что стал чувствовать после сеансов любви с Анной… стыд. Да-да, не совсем понятный ему стыд. Как будто только что продемонстрировал свою слабость. Получается, что он воспринимает свой секс с Анной как непозволительную слабость. «Мужик должен постоянно охотиться, иначе он теряет форму» — вспомнил Эд фразу, когда-то услышанную им от Толика Кулигина, самого большого донжуана, когда-либо им встреченного. Самец должен менять самок. Он опять поглядел на Анну. Темный пушок был на жующей верхней губе подруги. «От белого хлеба и верной жены / Мы бледной немощью заражены…» — пришли ему на память строки поэта, в честь которого его назвали Эдуардом, Багрицкого. В строчках что-то важное схвачено. Четыре года я не расстаюсь с Анной. Говорят, сексуальное влечение исчезает через два года и начинается привычка. «Бледная немочь» начинается.