Москва майская

Современный человек ненадежен. Обыватель в этом отношении даже лучше богемы или интеллектуалов. Он, пусть и преследует мелкие свои обывательские цели, но преследует их аккуратно. Сука, блядь, Мишка изленился в своем азиатском Казахстане. Чай и гашиш [3] покурил пару лет, вот и стал полностью другим человеком. В Харькове он не был таким распиздяем. Эд идет к переходу через кольцо, размышляя о феномене гашиша [4] . Алейников недавно дал ему прочесть журнал «Москва» с воспоминаниями художника Добровольского о Хлебникове. Хлебников любил гашиш [5] , оказывается. Однажды он и Добровольский так накурились (дело происходило в 21-м году, во время похода Красной армии в Персию), что, когда чайхана загорелась, у Хлебникова не было ни сил, ни желания выползать из-под тента, где он лежал обкуренный. Добровольский выполз, и уже вместе с чайханщиком они нырнули в пламя и сумели вытащить Хлебникова… Так и Мишка обазиатился, даже двигаться стал медленнее.

3

Является наркотическим средством и запрещен на территории Российской Федерации.

4

Является наркотическим средством и запрещен на территории Российской Федерации.

5

Является наркотическим средством и запрещен на территории Российской Федерации.

К его большому облегчению, он застает Мишку у «Волги». На Мишке выходной костюм Морозова и галстук и рубашка Алейникова. На ногах его, увы, ему принадлежащие нечищеные стоптанные туфли. У Алейникова и у Морозова меньший размер обуви. У Мишки — сорок четвертый!

— Где тебя хуй… Миш?..

— А я вас ищу. — Мишка невозмутимо нагл. — Волноваться уже стал, от волнения даже поссать захотел, побежал отлить во двор.

Мишка указывает куда-то себе за спину. Врет или не врет, уже не важно. Главное — пришел.

— Держи паспорт и свидетельство о браке. И полезай к жене.

Взяв документы, Мишка подносит их к носу и шумно втягивает воздух:

— Ух, как свежо пахнут документики! Фальшак всегда хорошо пахнет!

— Если вы не садитесь, я жму на газ! — Злое лицо шофера присоединяется к его же локтю в окне «Волги». — Я опаздываю. Договаривались на короткую ездку до Цветного.

— Не бзди, прорвемся! — Вульгарно улыбаясь, Мишка лезет в машину.

Эд захлопывает за ним дверцу. «Волга» сдвигается с места.

«Еще один маленький этап преодолен, — думает Эд, глядя вслед „Волге“. — Еще один шажок к прописке сделан. Зачем ему прописка? Конечно, вовсе не для того, чтобы устроиться на службу в московское учреждение или на московский завод. Он хочет сам располагать собой, рабства он не ищет, не для того он от рабства избавился. Прописка избавит его от страха, от ежедневной нелегальности, заставляющей его шарахаться от каждого милиционера на улице. А еще?»

«А ты женишься на мне после того, как получишь московскую прописку, Эд?» — спросила вчера Анна. Как будто бы в шутку спросила, а на самом деле с тревогой все же. «Почему нет, — думает Эд. — Анна — верный человек. Только зачем жениться. Что это изменит?.. В любом случае об этом еще рано думать». Пока только заключен брак. Лишь через месяц Женя намекнет папе Берману о том, что она хотела бы прописать мужа на папиной жилплощади. Жилплощадь — одна из нескольких могучих тем, звучащих в симфонии жизни советского человека. Может быть, самая могучая. Прописанный Эдуард Савенко будет иметь право на ровно одну четвертую площади семьи Берманов. Он может спокойно, если захочет, обратиться в суд, и суд постановит путем обмена отдать ему одну четвертую, и все тут. Хочешь или не хочешь, папа Берман, — отдавай! Если у тебя, папа, 36 метров, то суд заставит тебя ограничиться 27 метрами (на папу, маму и Женю), а отдельную комнату в девять квадратных метров получит Эдуард Савенко! Плацдарм в Москве будет захвачен. Толстушка Женя и ее семья должны решиться на определенный риск, прописывая к себе Савенко. Откуда им знать, что захват квадратных метров противен душе поэта, что он не способен на мелкую подлость, что у него множество пороков, да, но других. Мелочная же борьба за метры и куски всегда казалась ему столь же унизительной, как борьба за сидячее место в трамвае.

30

Жизнь народная вопиюще неинтересна во времена, когда на углах бульваров не стучат дробно пулеметы и голодные толпы не берут штурмом продовольственные магазины. Эпохи пищеварительные и мирные не поставляют никакой информации учебникам истории и являются как бы белыми страницами в жизни человечества. Посему автор, желающий создать серьезное эпическое произведение, всегда помещает героев в ситуацию войны, революции или народного бунта. Так как уже более сорока лет на территории испуганного проявлениями своего собственного варварства (во Вторую мировую войну) «цивилизованного» человечества не происходит ни войн, ни революций, то авторы цивилизованных стран не создают эпических произведений. После Шолохова этим занимаются латиноамериканцы: только в странах третьего мира еще разгуливают эпические персонажи и смерть машет косою широко и вольно.

Но если читатель думает, что смерть не гуляла в те дни по улицам Москвы вместе с прохладным майским ветерком, он ошибается. Ну да, массовых боен не происходило, но смерть работала в те годы, а не отсутствовала, оставив после себя табличку «Ушла на ланч». Она не ходит «на ланч» и не «берет» (бедный, как возмутился бы Набоков!) «вокансов». И в те годы она прилежно трудилась, и вместе с нею трудились всевозможные отрицательные вибрации. Однако и все государство Союз Советских Республик, и его отдельные группировки (в частности, толпа людей московской контркультуры в полушубках, бархатных штанах, исторических костюмах прошедших эпох и костюмах других земель — Парижа или Лондона) жили в период скрытой активности смерти. То есть народ умирал, да, один, другой, третий, даже и молодые люди покидали сцену, но как бы между прочим, без театральности, скромно. Не посередине улицы и без прощальных монологов. Без передачи перстня любимой девушке.

Умер вдруг Виктор Проуторов, с ним ученик Савенко сидел некогда за одной партой. Правда, умер в Харькове, не в Москве, но друг его содрогнулся в Москве. Остановилось сердце, у Виктора от рождения были недоброкачественные сердечные клапаны. Интересная бледность и романтические круги под глазами Виктора, испано-трагичность оперного тенора, гипнотизировавшие девочек, достались красивому юноше дорогой ценой. Порой, возвращаясь из школы, он вынужден был садиться на скамейку отдыхать… (В духах, напудренный, вплыл в жизнь Эда Витька Проуторов. До того как их посадили рядом, у Эда не было таких женственных и романтических знакомых. Витька играл на аккордеоне и гитаре и был руководителем школьного эстрадного оркестра. Автор этих строк не может слушать позывные «Радио Франс Интернасьональ» без эмоций. Вальс «Под небом Парижа» был чаще всего исполняемой оркестром мелодией…)

Но нет, мы не ляжем подобно Марселю Прусту на больничную койку, чтобы сладко наслаждаться пастельными видениями прошлого, красивой музыкой для нежных душ и прелыми запахами (Марсель Пруст попал на страницу не случайно. В дополнение к больному сердцу Витька Проуторов был астматик), мы твердо проследуем за нашим главным героем, вернемся в деловую и суровую Москву… Так вот, смерть в те годы в основном ограничивала себя незримой профилактической работой подтачивания здоровий. Она под сурдинку, исподтишка подпиливала нервы, кости и вены юношей и девушек контркультуры. В назначенные будущие дни цветущие тела должны были рухнуть один за другим. Есть основания предполагать, что смерть работала групповым методом, то есть сосредотачивала свои усилия на определенной группе тел. Подпортив и подпилив ее, она переходила к следующей. Вот почему впоследствии стало возможным наблюдать групповые вспышки смертей. Но с этим придется подождать до Эпилога, дорогие товарищи…

Поэт шагает по Садовому, не торопясь, смакуя одиночество. Прогуливается подобно Декарту меж человеков, как бы между деревьями в лесу. Он любит своих друзей, в этом нет сомнения, но в одиночестве он тоже нуждается. Все свои двадцать шесть лет он разрывался между человечеством и одиночеством. «Может быть, человек задуман одиноким? — думает Эд иногда. — И ничто, кроме традиции, не связывает его ни с родителями, ни с друзьями, ни с женщиной? Одинокий, во внутреннем своем молчании живет он. И чем больше у него сил, тем решительнее он ищет одиночества, нисколько от него не страдая?» Эд еще не настолько силен, чтобы быть одиноким долгое время.

Поэта омывают простые люди. После круглосуточного общения с «извращенцами», если следовать ироническому определению Анны Моисеевны, с поэтами и художниками, единственно на улице соприкасается он с простыми людьми. (Даже среди его брючных клиентов нет простых людей.) Общение же с народом необходимо для нормального развития личности. К счастью, наш герой явился в Москву уже после заводов и психдома, после школы жизни рабочей окраины. У него здоровый фундамент. Часть его новых друзей лишена такого фундамента, опыта сырой, «подлой» жизни. Искусственный климат интеллигентской семьи, книги, московская школа, потом университет и наконец редакция литературного журнала — вот морозовский путь. О заводах и рабочих поселках Морозов знает по книгам. А может быть, не нужно знать о заводах или о блатных? Разве это пригождается, и если да, то каким образом? Нужно, скажем мы. Ибо семья сварщика Золотаренко, в квартире их всегда кисло воняло многодневным разварившимся борщом, бывший махновец дед Тимофей с продбазы, вор Толик Толмачев, бандит Борька Ветров, застреленный в тюрьме, дядя Серёжа-«краб», напарник Эда по литейному цеху, лысый бывший зэк Алик, споивший всю молодежь комплексной бригады, — и есть конкретное сырое человечество. И набор их — нескольких сотен или тысяч в памяти — и есть прямое знание жизни. Помня их облики и речи, и возможно после ориентировать себя в человечестве, понимать жизнь. Хорошо, что судьба его сложилась так вот: и обитают, и будут обитать до последнего часа все эти персонажи в нем.

Размышляя, поэт обнаруживает себя топчущимся почему-то у троллейбусной остановки на Садовом. Поверху, по воздвигнутой над впадиной Цветного бульвара эстакаде, прут в сторону площади Маяковского самосвалы, автобусы и автомобили. Проскочил тяжело и мощно линейным кораблем могучий двадцатипятитонный самосвал «Минск», из щелей в брюхе его просыпался на эстакаду и вниз гравий. «Гравием засыпали время от времени площадку перед литейным цехом, — вспомнил он. — Если уж почва слишком пропитывалась бензином и мазутом…» Мазут жгли в бочках, обогревались таким образом, ребята из другой его бригады, на несколько лет раньше, зимой с 60-го на 61-й год, когда он вкалывал монтажником-высотником. Жлоб крановщик Костя еще похвалялся, что трахнул как-то, приехав в деревню к родителям, младшую сестру. Их положили в одну кровать. «Чую, свежей пиздятиной тянет от сеструхи», вопиюще вульгарная фраза эта запомнилась Эду на всю жизнь…