Моя чужая новая жизнь

Я смотрел на своих товарищей. Похоже, многих терзало похожее уныние. Кох тоскливо причитал, что застрял на Рождество в какой-то паршивой землянке в то время, как домашние объедаются колбасой и пирогами. Бартель постоянно ноет, что его вот-вот доконает русский мороз. Крейцер до сих пор переживает смерть друга. Гюнт один из первых погиб при отступлении из Ершово. И не он один. Я сам порой ищу глазами Вербински, который всегда умел парой фраз подбодрить или веско вмешаться в горячий спор.

— Парни, налетайте пока суп не остыл, — окликнул нас Каспер.

Питались мы сейчас в основном консервами из пайка. За более существенной едой приходилось шагать к полевой кухне чуть ли не километр через непролазные сугробы, а потом размораживать контейнеры с супом или кашей.

— Эрин, пойдём, — я убрал недописанное письмо в ранец и слез с верхнего яруса примитивных нар. Да, мы снова вместе, как тогда в лагере, хотя не могу сказать что счастливы.

— Не хочу.

Последние дни меня очень беспокоило её состояние. После битвы в Ершово она практически не разговаривала. Почти не выходила на улицу, а теперь вот ещё и есть отказывается. Конечно нам всем сейчас нелегко, а она ещё и оказалась на волосок от смерти. Но мне кажется, тут другое. Я знаю, когда она бывала напугана, и это не то. Даже в самые тяжёлые моменты, когда она была вымотана тренировками в лагере, у неё не было такого потухшего, обречённого взгляда. Конечно девушки существа хрупкие, но она на фронте не первый месяц и видела уже достаточно. Она всегда была сильной, что заставило её сломаться именно сейчас?

— Рени, так же нельзя, — я осторожно потянул её за плечо. — Не хватало только заболеть в таких условиях.

— Заболеть? — усмехнулась она. — А какой смысл себя беречь, если не сегодня так завтра я сдохну от пули или чего похуже?

— Рени, никто не знает, что будет завтра, — меня словно обожгло холодом от отчаяния, плескавшегося в родных глазах. — Как же как и то, когда суждено умереть.

Она с какой-то злой иронией ответила:

— Ну да, судьба, фатализм и прочая хрень. Только у меня с костлявой особые отношения. Эта гадина играет со мной как кошка с мышью.

— Рени…

Я пытался подобрать правильные слова, но это было сложно, ведь самого обуревали похожие чувства. Тяжело осознавать, что любой день может стать для тебя последним.

— Эй, голубки, хорош ворковать, — добродушно поддел Каспер. — Одной любовью сыт не будешь. Идите жрать, пока горячее.

— Я в порядке, — слабо улыбнулась Рени. — Ну, или скоро буду, — она накинула шинель и стала заматываться в шарф. — Иди, ешь, я немного подышу воздухом.

Я понимал, что ей иногда требовалось хотя бы несколько минут побыть в одиночестве. Нам всем здесь этого не хватало. Из окопа вылезти она не рискнёт, максимум пройдётся немного и выкурит пару сигарет.

— Хорошо, но всё равно будь осторожна.

Я вернулся за стол. Парни настороженно посматривали на меня, наконец Каспер спросил:

— Что с ней? Последнее время как в воду опущенная ходит.

Мне нечего было им ответить. Как ей помочь, я и сам не знал. Точнее знал, но это было невозможно.

— А чего тут гадать? — хмыкнул Шнайдер. — Я всегда говорил, что бабам на войне не место. А ей ещё к тому же везёт как утопленнику: то в болото провалилась, то партизаны чуть не повесили.

— К тому же и нам не сахар ютиться здесь, а она же девушка, — добавил Кох.

— Да уж, точно не сахар, — разнылся Бартель. — Я уже забыл, когда последний раз нормально мылся. Скоро завшивеем как собаки.

— Она ещё неплохо держится, — усмехнулся Крейцер. — Не ноет, как обычно любят делать девчонки. Я должен быть сильным, это Рени может позволить себе хандрить. Пусть я не всегда могу оказаться рядом в минуту опасности, но я могу поддерживать её и заботиться.

* * *

Лес был красив какой-то дикой, зловещей красотой. Огромные ели, припорошенные снегом, звенящая тишина и слепящее яркое солнце. Несмотря на то, что здесь за каждым деревом могли скрываться враги, я рискнул забрести довольно далеко. Завтра наступит Рождество. То самое, которое мы с Вильгельмом наивно рассчитывали встретить в кругу семьи и друзей. Я до малейших деталей помнил, какая суматоха всегда царила дома в эти дни. К нам обычно приезжала тётя Марта с кузинами, а ещё раньше, когда мы были маленькими, родители увозили нас на Рождество в деревню. Бабушка запекала окорок, мама возилась с яблочным штруделем, дедушка с притворной строгостью спрашивал, были ли мы с Вильгельмом хорошими мальчиками. Гора подарков, которые с восторгом находишь утром под огромной ёлкой. Непередаваемая беззаботная атмосфера праздника, когда ждёшь чудес сколько бы лет при этом тебе ни было. Прошло полгода, вроде бы не так уж и много, а по ощущениям целая жизнь. Сейчас всё кажется таким далёким. И лекции в университете, и вечеринки в баре, где работала Грета, и даже родной дом.

Мама… Я всё-таки отправил ей открытку. Не вдаваясь в подробности, написал, что у нас всё хорошо и мы приедем чуть позже. Заметив мелькнувшую впереди фигуру, я машинально вскинул винтовку, но, присмотревшись, едва не рассмеялся. Вильгельм тоже, видимо, вспомнил, что сегодня канун Рождества — тащит срубленную ель. Вряд ли конечно эта громадина влезет в нашу землянку, придётся её укоротить. Последнее время у нас, мягко говоря, натянутые отношения, но я никогда не мог на него долго обижаться, так что…

— Счастливого Рождества, Вильгельм! — он вздрогнул, как будто в него попал не снежок, а танковый снаряд.

— Традициям изменять нельзя, — улыбнулся он, кивнув на срубленную елку.

Мы медленно побрели по сугробам.

— Ты написал маме хотя бы пару строк? — с упрёком посмотрел на меня брат. — Она в каждом письме спрашивает меня как ты.

— Да, — мне не хотелось ссориться, но всё-таки не смог не спросить:

— А ты по-прежнему пишешь ей сказки, что мы вот-вот выиграем войну?

— Не обязательно писать сказки, Фридхельм, тем более я тоже терпеть не могу лгать, — он остановился, рассеянно наблюдая, как кружатся густыми хлопьями снежинки. — Матери хочется знать, что мы здоровы, не голодаем, что мы мужественно держимся и служим на благо своей стране.

— Давай сменим тему…

Как он до сих пор не поймёт, что нас обманули, навязали войну, за которую приходится расплачиваться погубленными жизнями. Я не очень разбираюсь в военных тактиках, но прекрасно вижу, что за несколько месяцев нам не достичь обещанной победы.

— Ты писал Грете или Виктору?

— Писал, но Виктор так и не ответил ни на одно письмо.

— А Чарли? — подумать только, ещё две недели назад я надеялся, что мы сможем увидеться хотя бы с ней.

— Конечно я поздравил её.

— И всё? — забавно, что бесстрашный Вильгельм боится признаться в своих чувствах девушке, которая явно от него без ума.

— Не понимаю, о чём ты, — он зашагал чуть быстрее, избегая моего взгляда.

— Всё ты понимаешь, — я догнал его. — И не делай вид, что ты не знаешь, что нравишься ей. Она только о тебе и говорила тогда осенью, — он упрямо продолжал идти вперёд. — Почему ты не скажешь ей, что любишь? — не выдержал я. — Ведь жизнь так коротка. Смотри, дождёшься, что её уведёт какой-нибудь красавчик-офицер.

Вильгельм налетел на меня, дурачась, повалил в сугроб.

— Будешь учить меня, как вести себя с девушками?

Я дёрнул его за руку, вынуждая упасть рядом и мы покатились по снегу в шутливой борьбе.

— Почему нет?

Я подмял его, и Вильгельм напрягся, пытаясь меня спихнуть. Нет уж, пусть слушает.

— Я не побоялся сказать о своих чувствах Эрин и ни разу не пожалел.

— И что в этом хорошего? — скептически посмотрел на меня брат. — Чуть что ты срываешься к ней, пренебрегая своим долгом. На фронте нужна ясная голова, а с вами приходится нянчиться как с детьми.