Моя чужая новая жизнь

Блядь, не в том я уже возрасте, чтобы играть в «Беги или умри». Было страшно до одури — да нас же изрешетят, как только мы высунемся отсюда. Вербински присел, чтобы взять нужный прицел, и я снова услышала равномерный стрекот автоматной очереди. Внутри медленно разливалась разъедающая пустота. Каждый выстрел, который сейчас попадает в цель, означает смерть кого-то из красноармейцев, но эти выстрелы сейчас спасают мне жизнь. Вербински грубо встряхнул меня, подталкивая вперёд.

— Да не стой ты столбом, идиотка! Шевелись, если хочешь жить!

Я думала, что буду орать от страха дурниной, но горло сдавило спазмом, и получилось лишь хриплое: «Мама, роди меня обратно». Вербински снова прикрикнул:

— Беги зигзагом, как учил Кребс! Давай, давай, шевелись!

Я слышала выстрелы за спиной и надеялась, эти идиоты в сарае не пальнут в ответ, иначе угробят своих же. На чистом адреналине пробежала эти пару десятков метров. Двери сарая распахнулась, и незнакомый солдат скомандовал: — Давайте, быстрее!

Я услышала позади сдавленный хрип.

— Тебя ранили? — Вербински тяжело привалился к моему плечу. — Помогите затащить его!

Кто-то осторожно положил его на ворох соломы, я торопливо стала расстегивать его шинель.

— Сейчас, посмотрим, куда тебя зацепило.

Вербински лежал тихо, даже не стонал. Да где же эта рана?!

— Нужно повернуть его.

Меня сейчас не волновало, что я обращаюсь за помощью к ненавистным эсэсовцам. В конце концов не для себя прошу. Однако эти гады не спешили помогать мне, молча топтались за спиной.

— Чего встали как вкопанные? Тащите аптечку, быстрее!

— Ты разве не видишь, что он уже мёртв? — я наконец-то повернула тяжелое, неподатливое тело.

На шинели расплывалось кровавое пятно. Прощупала пальцами артерию на его шее, всё ещё не веря, что ему не помочь. Кожа была ещё тёплой, но похоже, что немец прав. Я почувствовала горький ком в горле, глаза щипало от подступивших слёз. Если бы Вербински не провозился со мной, возможно остался бы жив. В голове сумбурно смешались мысли. Он только что расстреливал красноармейцев. Я должна его ненавидеть, как и тех, кто сейчас отсиживается в сарае, но как можно ненавидеть того, кто спас мне жизнь? И как принять то, что цена моего спасения — чьи-то жизни?

— Прости, — тихо прошептала я и осторожно надавила на его веки, опуская.

Солдаты отошли к пулемёту, не обращая больше на меня внимания. Сейчас их волновало, как выбраться отсюда живыми, а не чья-то смерть.

— Русских тварей слишком много, — услышала я за спиной. — Если не прибудет подкрепление, нам придётся отходить из этой проклятой деревни…

***

Два часа ночи, ну! Какого ж чёрта мне не спится? Глупый вопрос, на который я прекрасно знаю ответ. Невозможно спать, не имея чёткого плана действий на ближайшее будущее. Мозги скрипели и находить выход из тупика отказывались. Блин, что делать-то, а? Если подвести итоги последних недель, то картина выходит совсем уж гадостная. Немчиков погнали от Москвы подальше, как собственно и прописано в учебниках истории. Слава Богу, Штейнбреннер с остатками своей роты благополучно отвалился где-то в середине пути. Даже знать не хочу, куда их занесла нелёгкая. Наверное, в такую же задницу как и нас. После напряжённых недель, когда нам приходилось отступать буквально каждые два дня, наконец-то наступило относительное затишье. Ключевое слово «относительное». Мы теперь обретались в окопах где-то под Колязиным, и насколько я знала, Файгль со своими солдатами были примерно в таком же положении. Линия фронта всё ещё была где-то близко. До нас часто доносился вой зениток и гул самолётов. Разумеется, ни о каком наступлении пока не могло быть и речи. Немцы теперь сидели тише воды ниже травы, зарывшись в землю, как кроты.

А я пыталась приспособиться к новым реалиям войны. Если до этого мне казалось кошмаром жить в казарме, то сейчас я поняла, что это был ещё можно сказать приличный хостел по сравнению с убогой землянкой, в которой мы сейчас оказались. Невольно вспоминалась нетленка про Белоснежку и гномов. Хотя нет, даже у неё было получше с жилплощадью. Я много раз видела в военных фильмах эти землянки-бункеры, но в реале оказалось ещё хуже. Наспех вырытая холобуда, укреплённая деревяшками, грубо сколоченные двухъярусные нары-лежанки, печь-буржуйка, которая постоянно чадила, ибо окон сей архитектурный проект не предусматривал. Причём топили её через раз, чтобы не выдать своё месторасположение врагу. Про удобства я промолчу, это отдельная боль. Сортир примитивнее некуда, а о такой роскоши, как элементарная гигиена, можно было забыть. Я чувствовала, как медленно, но верно зарастаю грязью, и даже вспоминать не хотелось, к каким ухищрениям приходится прибегать, чтобы хотя немного привести себя в порядок.

А ведь были вещи куда хуже неприглядной бытовухи. Новая жизнь и так не баловала меня, но никогда ещё я не чувствовала такого беспросветного отчаяния. Меня колбасило от гремучей смеси безысходности и чувства вины. Ну что мне стоило быть чуть посмелее раньше? Ведь были подходящие моменты, чтобы убежать. Сейчас я это ясно видела, но я же, блин, хотела попасть в Москву, боялась тягот войны. А теперь получите и распишитесь — торчать мне в немецкой армии видимо ещё долго.

Я не знаю чёткой линии фронта. Если бежать наугад — пристрелят, не разбираясь. Свои же или немцы-побегушники, которых полно вокруг, неважно. Можно было, конечно, попробовать затеряться в одной из тех деревень, через которые мы проходили, отступая, но теперь я боялась уже не только немцев, но и своих. Меня запросто могли слить местные, и как отреагируют советские солдаты, я угадать не могла. Неужели мне отрезаны все пути к нормальной жизни? Увязнув по уши в своей депрессии, я едва замечала, что происходило вокруг.

Вроде как, парни тоже хандрили. Ещё бы, вместо торжественного марша по Красной площади получить такую плюху. Ну что, родимые, навоевались? А это только начало. Хотя какое уж тут злорадство? Вояки, блин. Все через одного с соплями по колено. Кох и Бартель довольно сильно обморозили пальцы. Фридхельм больше не выглядит солнечным мальчиком — вокруг глаз обозначились глубокие тени, линия губ стала жёстче. Вилли мрачно отсиживается по вечерам в углу, переваривая это поражение. Одно дело вести солдат в бой, когда исправно фурычит госпиталь, полевая кухня и в твоем распоряжении сколько угодно боеприпасов и техники. А теперь называется хлебнули экстрима по полной и неизвестно, как оно всё пойдёт дальше. Меня спросите, я вам расскажу, чем дело кончится. Хотя чем бы это им помогло? Уволиться из армии они не смогут, только дезертировать.

Едкое, как кислота, чувство вины с каждым днём всё больше подтачивало меня изнутри. Я столько времени смотрела, как они убивают наших, и ничего не сделала. Я даже ненавидеть их толком не могла. Разве можно ненавидеть Коха, который пытается меня утешить, уверяя, что скоро мы выберемся из этой ямы? Или Каспера, который не раз прикрывал меня от пули, вовремя отбрасывая в ближайший сугроб? Вот интересно, а относились бы они ко мне по-прежнему, если бы узнали, кто я? Может да, может нет, но лучше не проверять. Я даже Фридхельму не рискнула бы довериться полностью. Всё чаще я ловила его взгляд, в котором читалась тревога и вместе с тем что-то ещё. Словно он пытался решить какую-то сложную задачу. Я конечно догадывалась в чём дело. Только слепой бы не заметил, что я в полном раздрае. Мы уже пережили вместе достаточно много всякого дерьма, но такой он меня ещё не видел. Это даже не депрессия. Я не знаю, как назвать состояние, когда у человека сбиты все ориентиры, когда просто не знаешь, куда двигаться дальше. Ему тоже было хреново. Пришлось взрослеть и переоценивать реальность в ускоренном темпе, но он, как и парни, был больше озабочен тем, что военные действия зашли в тупик, а у меня вся жизнь зашла в тупик. Я постоянно отводила взгляд, не в силах видеть молчаливые вопросы в его глазах. Неужели я не могу быть собой даже рядом с любимым человеком?

Когда он в очередной раз спрашивал, о чём я думаю, я лишь уклончиво пожимала плечами. Милый, тебе лучше не знать. Например, о том, что из-за меня погиб Вербински. Особенно было тошно, когда Фридхельм пытался меня утешить, мол я ни в чём не виновата. Каждый раз слушая его обещания, что всё будет гут, я чувствовала что начинаю срываться. Недавно вот заспойлерила, что война будет длиться не один год, и им светит полный капут в финале. Благо кроме Фридхельма никто не слышал. Он конечно был в шоке. Всё-таки как бы там ни было, он верил в победу своей страны, а мои слова заставили задуматься. Оптимистом он был, а идиотом всё же нет. И выход тут напрашивался только один — бежать подальше, теряя тапки. В его глазах мелькнула какая-то совсем уж взрослая решимость, и я было понадеялась, что он всё понял — ведь тогда в госпитале он вроде был готов на такую авантюру — но оказалось, что нет. Его понесло абсолютно не в ту степь. Раньше надо было об этом думать и выходить с маршами протеста. Поднять революцию можно лишь в том случае, когда правительством недовольно большинство, а когда тысячи людей готовы молиться на своего лидера, отдельно взятые бунтовщики ничего не смогут изменить. Тем более я прекрасно знала, чем заканчивались все попытки завалить Гитлера, так что подстрекать его можно сказать на самоубийство я не могу. На душе противно скреблось осознание, что нам ни при каком раскладе не быть вместе. Он не сможет растоптать чувство долга перед своей страной и всё бросить. А я… наверное тоже.

Я попыталась лечь поудобнее. Бесполезно. Вот уж никогда не думала, что окажусь когда-нибудь на нарах. Хлипкая конструкция жалобно заскрипела. По-моему, тут на соплях всё держится.

— Рени? — тихо окликнул меня Фридхельм. — Снова не спишь?

Какой уж тут сон, когда в голове штук тридцать незакрытых вкладок. Вот всё есть у немцев, только психотерапевта не хватает.

— Я в порядке.

Он не должен догадаться, что сейчас творится в моей голове. Раз я не могу рассказать ему правды, пусть продолжает считать, что я спасовала перед фронтовыми тяготами.