Моя Шамбала

Кто-то засмеялся, кто-то сочувственно покачал голо-вой. И все согласились с набожной старушкой, которая пeрекрестилась и сказала:

– И смех и грех. Не дай Бог! Прости нас, Господи!

Отец Симки, маленький еврей Исаак, считался хоро-шим портным и кормил один всю семью. Он каждое утро с точностью часов шел через всю улицу на работу в ателье и также точно возвращался домой вечером. Ходил он важно, насколько ему позволяла его незначительная комплекция. А после работы он опять работал допоздна, выполняя част-ные заказы на дому. Его жена, дородная и белая лицом Фи-ра, сидела дома. Считалось, что она воспитывает детей. Кроме Симы у них была еще Галя, девушка на выданье, очень симпатичная, смуглая, с черной шапкой густых во-лос, миниатюрная как отец. Еще одна дочь, Женя, вышла замуж за русского, такого же коротышку, как ее отец Исаак, составив похожую на родителей пару.

Сима пошла в мать. Несмотря на свои неполные три-надцать лет, она уже была вполне сформировавшейся де-вицей. Симу, дурочку от рождения, не запирали, и она при-видением бродила по улице, заходя в квартиры и часто на-смерть пугая хозяек.

Стали говорить ее матери, Фире, чтобы следила за ду-рочкой, и некоторое время Симу держали дома. Но попро-буй, удержи живого человека взаперти. И Сима продолжала гулять по улице. Особенно-то никто и не возражал. Хуже стало, когда Сима почувствовала свою плоть. У нее появи-лась привычка задирать подол перед мужчинами. Свои му-жики знали ее и стыдили, нехорошо, мол, Сима, так нельзя. Чужие сразу понимали, что девушка не совсем в своем уме, и быстро проходили дальше, а ребятам это было на потеху. Иногда они приходили с другой улицы специально на это представление, и, улучив момент, просили: "Сима, пока-жи". А потом с хохотом разбегались. Мать Симу секла, но это помогало мало.

В нашем городе, как и в любом другом, были свои су-масшедшие. Одни вели себя тихо и были почти незаметны, другие чудили.

Был такой Витька Лавровский, маленький и толстый мужичонка, он всегда хотел есть, и есть мог сколько угодно. Как-то раз он выскочил под колеса милицейского мотоцик-ла. Мотоцикл чуть не сбил Витьку и едва не перевернулся.

– Слушай, - обратился Витька к подбежавшему мили-ционеру, как ни в чем не бывало, - езжай в столовую возле автоколонны. Там сегодня макаронов наварили во-о, - и провел рукой по грязной, небритой шее.
– Меня накормили от пуза и тебе дадут, только побыстрей, а то сожрут все без тебя, - посоветовал он ошалевшему старшине.

Милиционер в сердцах плюнул и дал Витьке по шее, чем того смертельно обидел.

Был еще сумасшедший, Саша. Тот любил переодевать-ся. Он мог, например, надев где-то раздобытую милицей-скую фуражку, завернуть в далекий объезд телегу с просто-ватым деревенским мужиком.

– Да мне ж вот сюда, тут три шага, - молил мужик. Но Сашка-милиционер оставался непреклонным;

– Сказано, проезд закрыт. Давай заворачивай. И Му-жик заворачивал и ехал черте куда.

А когда Сашка надевал тельняшку, то ходил вразва-лочку, широко расставляя ноги, будто под ним качает палу-бу. И тогда он говорил: "Полундра", "братки", "свистать всех наверх". Пацаны дразнили его. На это Сашка повора-чивался, делал блатной полуприсед с разводом рук и гово-рил: "Ша, салаги", и орал: "Полундра, наших бьют".

Был еще один тихий помешанный, на вид совершенно нормальный человек, чисто одетый и неприметный среди людей. Каждый день он приходил на Главпочтамт, брал те-леграфные бланки или просто любые клочки бумаги, за-полнял их крючками и закорючками, а потом четко выво-дил адрес: Москва, Кремль. Кто знает, что творилось в его душе! Но, видно, его съедала какая-то обида, и он жаловал-ся высшей власти.

Тихо помешанные жили бок о бок с нами. Они никому не мешали и даже скрашивали трудную послевоенную жизнь. А буйных отправляли в психушку, расположенную возле деревни Кишкинка. Название стало нарицательным: отправить в Кишкинку, значило - отправить в психушку.

Один такой буйный, Слава Григорьев, жил в нашем дворе и с ума сходил на наших глазах.

Григорьев пришел с фронта в 1944 году, списанный вчистую по контузии. Это был высокий широкоплечий два-дцатипятилетний красавец, бывший спортсмен. До войны он занимался боксом и даже был чемпионом округа. После контузии у него часто болела голова, и тогда он сидел дома, в маленькой комнатенке с крохотным коридорчиком. С ним жила его тетка, мрачная, затюканная старуха. Она боялась Славку, никогда ни с кем не разговаривала, тенью про-скальзывала по двору в магазин и также, умудряясь оста-ваться незаметной, возвращалась домой в их со Славкой каморку. Славкина тетка даже помои старалась выносить по ночам.

Славка хорошо играл в шахматы, и когда у него не бо-лела голова, выходил во двор со старенькой шахматной доской и играл со всеми, кто мог составить ему партию. Мой отец, тоже любитель шахмат, иногда играл с ним и го-ворил, что Славка играет, по меньшей мере, по первой кате-гории.

Но любимым Славкиным увлечением была литерату-ра. Он писал рассказы о войне и относил их в редакцию. Ему рассказы возвращали, и он беззлобно поносил редак-тора. Свои рассказы Славка показывал всем. Рассказы были короткими и непонятными. Я помню начало одного: "В бо-лоте, берега которого были обосраны коровами, квакали лягушки...". Но, видно, к своим литературным опытам Славка и сам относился с иронией. Он смеялся, когда читал что-нибудь из своих рассказов. Впрочем, он все время сме-ялся. А иногда вдруг начинал нести такую чушь, что его со-беседники недоуменно пожимали плечами и отходили. Жил он на небольшую пенсию, которую ему платили по ин-валидности. Пенсии не хватало, и он пытался работать на заводе. Но больше двух месяцев удержаться на работе не мог, его увольняли. Мужики с нашей улицы, которые рабо-тали с ним, говорили, что он ненормальный. Всё чудил. А последний раз пошел к директору завода и сказал, что на-чальник их цеха - шпион и работает на американскую раз-ведку. Директор сначала внимательно слушал, но потом, когда Славка понес ахинею про какие-то явки в туалете за-вода и пленки с разведданными, понял, что перед ним ду-шевно больной человек, вызвал милицию, и Славку забра-ли. Отпустили его, правда, в тот же день.

Второй раз его забрали, когда он попытался запатен-товать "Способ подготовки бочек для соления огурцов". Причем, патентовать он пошел в ту же редакцию, куда но-сил свои рассказы, а когда его оттуда выставили, двинул в Обком КПСС. Там его и скрутили, но через пару дней, об-следовав и поставив на учет, снова выпустили. Во дворе и на улице Славку стали сторониться. Он лез ко всем со свои-ми рассказами, бестолково и бессвязно что-то объяснял, часто хохотал и говорил громко, будто сам ничего не слы-шал, а, может быть, и не воспринимал реальность происхо-дящего, оставаясь со своим миром наедине. Он уже утвер-ждал настойчиво и серьезно, что послевоенная страна пре-ображается при его непосредственном участии, что его план роста благосостояния народа лежит в Кремле у това-рища Сталина. Эти его слова пугали людей. Теперь, завидев Славку, знакомые старались нырнуть в первый попавшийся двор и переждать, пока он пройдет.

Вскоре после этого его поместили в Кишкинку, а во двор приходили неприметные штатские люди и интересо-вались, что еще Григорьев говорил про товарища Сталина.

– К зиме Славка пришел тихий и сильно похудевший. Вяло рассказывал, как выигрывает у главврача психушки в шахматы. Посмеивался, но как-то словно нехотя. Иногда жаловался, что в психушке бьют, заставляют работать и да-ют насильно лекарство, от которого уходит вся сила. Его перестали бояться и замечать, и он снова растворился в на-шей повседневной жизни.

А в начале весны в Славку опять вселились черти. В гла-зах появился лихорадочный блеск, движения стали резкими, речь отрывистой и быстрой. Опять его понесло, и он начал го-ворить бессвязную ерунду. Потом он собрал все бумаги, какие нашел в доме, сложил их в коридорчике и поджег. Тетка, пришедшая из магазина, потушила костер. Тогда Славка из-бил тетку. На этот раз скорая приехала за ним к ночи. Но он раскидал санитаров, здоровых мужиков, и они бегали за ним по огородам и ловили чуть не до утра. На этот раз Славку уп-рятали надежно, и больше мы его не видели...

Керосин наливали из широкой железной бочки лит-ровыми, полулитровыми и двухсотпятидесятиграммовыми мерками. Эти алюминиевые мерки-черпаки висели на длинных ручках с ушками вокруг бочки. Керосин качали в бочку как пиво ручным насосом из большой черной цис-терны, стоящей на металлических подставках у стены.

Уже подходя к своей улице, я увидел Юрика Алексеева с его вечным молотом. Он шел на пустырь, ежедневную свою боль и радость.

– Юрик? Вчера сколько?
– вежливо спросил я, готовый разделить его триумф или неудачу.