Моя Шамбала

– Из тебя слова не вытянешь, - вздохнула мать.

– Да все они такие, прости меня Господи, - поддакнула как-то невпопад бабушка. Она больше обычного суетилась вокруг матери и больше мешала, чем помогала.

– А где Олька?
– спросил я.

– Сидит в комнате, ревет!
– бабушка понизила голос до шепота.

– А чего ревет?

– А от матери попало.

– От моей?

Бабушка промолчала. Олька часто тоже мою мать на-зывала матерью.

– За что?

– А за дело.

– За какое дело?
– Я уже начал злиться, потому что от бабушки никогда ничего толком не добьешься.

– Карточки потеряла!

– наконец сказала бабушка.

Я молчал, не зная, что сказать. Карточки - это хлеб. В войну - это жизнь или смерть. Сколько людей лишились жизни, оставшись без карточек. Правда, сейчас не война, но все же. На базаре буханка хлеба - двести рублей, для неко-торых половина получки.

– Била?
– осторожно полюбопытствовал я, жалея Оль-ку.

– Знамо, по голове не погладила.

– И как же теперь без карточек?

– Дак карточки-то целы.

– Как целы? А говоришь, потеряла.

– Дак, и потеряла.

– Что ты, баб, все "дак, дак". Расскажи толком-то, по-теряла или не потеряла?
– Я все же разозлился.

– Дак..., - начала опять бабушка, но тут встряла мать.

– Украли у нее карточки, - голос у матери был раздра-женный, даже злой.
– Украли, а она ничего не сказала. Это Кустиха рассказала. Какой-то хромой дядька выхватил у нее карточки из рук. Она закричала, а тот бежать. Спасибо му-жики в очереди пожалели, да бросились за хромым. А тот: "Знать ничего не знаю, не брал". Мужики накостыляли ему и обыскали. Нашли карточки и отдали этой дуре.

– А за что же Ольке попало? Карточки-то целы!

– За то, что рот не разевай. Кто карточки в руках дер-жит? Хорошо, мужики нашлись сознательные, а то - ищи ветра в поле.

Я пошел к Ольке. Она сидела в темной комнате и уже не ревела, только шмыгала носом. Я присел рядом.

– Что ты из-за ерунды ревешь? Подумаешь, попало! Мать уж забыла все.

– Да-а, тебе бы так, - всхлипнула Олька.

– А ты помнишь, как меня мать веником огрела. Я хо-тел увернуться, споткнулся и сопатку раскровянил. И не ре-вел.

Олька улыбнулась сквозь слезы. Видно, вспомнила, как я летел через порог.

– Вот Пахома мать лупит, это лупит. Прошлый раз она его так поленом отходила, что он три дня на улицу высу-нуться не мог. А наша больше кричит, чем бьет.

– Ага! А помнишь как меня мать туфлей по голове.

– Ну, Оль, за такое, кто хочешь убьет. Ты же ее новые замшевые туфли испортила. Немецкие. Дядя Павел привез. Надо сообразить было, замшевые туфли гуталином почистить!

– Откуда я знала? Она попросила почистить, я и почис-тила. Мне никто не сказал, как надо.

Эту почти трагическую историю в семье помнили до конца жизни. Подарки дядя Павла - черное бархатное пла-тье, расшитое бисером, и черные замшевые туфли на высо-ких каблуках - мать берегла как зеницу ока.

В первый раз, когда она примерила платье и надела туфли, дядя Павел сказал, что она у нас как настоящая ар-тистка. А отец, когда она надевала это платье и туфли, са-модовольно улыбался и глаз с нее не сводил.

Мать и платье, и туфли надевала редко, просто некуда было, но туфли время от времени вытаскивала, чистила от пыли одежной щеткой, вытирала тряпочкой, в которую она их заворачивала, любовалась и снова прятала в ящик комода.

Как-то в очередной раз она достала туфли, развернула и стала любоваться. Но тут ее позвала тетя Нина. Мать ос-тавила туфли и пошла, наказав Ольке почистить туфли. Ольга, недолго думая, достала гуталин, взяла щетку и стала мазать замшу. Замша никак не мазалась, и Ольга, наивная душа, пошла докладывать матери, что туфли не чистятся. Мать сначала не поняла, потом не могла поверить, а когда увидела изуродованную туфлю с втертым гуталином, с ней случилась истерика. Ольга стояла ни жива, ни мертва. По-сле истерики последовал яростный взрыв. Мать схватила туфлю за каблук и бросилась на Ольгу. Раза два Ольге по-пало подметкой по голове, а на третий раз Олька нырнула под кровать. Мать пыталась достать ее, но не могла и только шарила туфлей под кроватью и, всхлипывая, причитала:

– А ну, вылезай, подлюка! Убью!

Олька вжалась в стенку и затихла. Мать еще побегала по комнате и постепенно остыла, села на кровать и заревела са-ма. Олька просидела под кроватью до вечера. Все поставил на свои места отец. Когда он узнал, что мать била Ольку туфлей, сам пришел я ярость, но ярость его была тихой, может быть, этим и страшной. Он вытащил перепуганную Ольку из-под кровати, прижал ее к себе, погладил по голове, на что Олька разрыдалась, и сказал, едва сдерживая себя:

– Бить ребенка? Сироту?.. За паршивые туфли! ...

– Запомни, - процедил он сквозь зубы.
– Это в послед-ний раз.

Мать не оправдывалась. Она уже отошла от своего праведного гнева и теперь чувствовала раскаяние...

– Ладно, Оль, плюнь! Смотри, какая хорошая погода!

– Вовка!
– донеслось с улицы, - Вов, выходи. И я уже собрался шмыгнуть в коридор.

– Куда?
– остановила меня мать. Еще не нагулялся? Целыми днями на улице. Сходи-ка за керосином.

Я нехотя вернулся:

– Пусть Олька сходит.

– Олька сейчас полы мыть будет. А потом мы белье на речку полоскать пойдем. Вот деньги на два литра. Сдачу принесешь.

Я с кислой физиономией взял жестяной жбан. Прово-лочная ручка резала руку, и мы, когда ходили за кероси-ном, обматывали ее газетой, свернутой в несколько слоев.

– На речку не идешь что-ли?
– бросил взгляд на керо-синовый жбан Каплунский.

– Не видишь, его мамка за керосином послала!
– не мог удержаться ехидный Пахом.

– Как будто тебя не посылают!
– шикнул на него Мон-гол и сказал:

– Приходи, Вовец, мы на своем месте будем.

Я побежал в керосиновую лавку, которая находилась в трех кварталах от нашего дома, в крошечном полуподваль-ном помещении, где кроме керосина продавались мыло, фитили, стекла для керосиновых ламп, примусы, керогазы и керосинки, а также толстые стеариновые свечи, гвозди, различный инструмент, веники, гуталин и даже хомуты, и много другого товара. За керосином сбегать было недолго, но я терпеть не мог стоять в очередях. Конечно, это была не хлебная очередь, но все равно очередь.

В очереди шел обычный разговор о том, что, где сего-дня давали, что-где почем, и сплетничали о соседях.

– Симку-то дурочку знаете?
– сказала тетка из углового дома с нашей улицы.

Симку знали, и все помнили, как ее хотели определить в школу для умственно отсталых. Привели к учителям, ста-ли задавать разные вопросы, а она как в рот воды набрала. Молчала, молчала, потом как обложит учителей матом, да таким, что они уши позатыкали. Вот и вся ее учеба, которая закончилась, так и не начавшись.