Моя жизнь — опера

Перпендикуляр вошел в обиход и угас в моей терминологии, перейдя в само собой разумеющуюся привычку. И тут определенную роль сыграли воспоминания детства. Любимой моей пластинкой в детстве была пластинка с монологом Пимена в исполнении Шаляпина. Меня, девятилетнего мальчишку, смущало и волновало то, что старик Пимен пел «последнее сказанье» молодым и красивым голосом. Я готов был уличить знаменитого артиста в неправде — ведь у старца Пимена должен быть старческий, скрипучий голос. Но с детства привитая мне способность послушания великим и старшим охранила меня от поклонения мелкой «правденке». Опера утверждала свою правду. Всю жизнь я хочу быть верным ей, но, увы, как часто в своей практике я не выдерживал испытания и прельщался тем, что лежит рядом, доступно, привычно и как бы бесспорно.

Так что учиться приходилось и по граммофонным пластинкам. Увидя, как Хлестаков Михаила Чехова, говоря об арбузе, чертил в воздухе квадрат, я понял, что мой «перпендикуляр» способен служить разным целям и, во всяком случае, оберегать художественный образ от заземленной «правденки». Правда, я замечаю, что в настоящее время, спекулируя понятием «новаторство», многие теряют чувство меры. Во имя непрочной славы и сомнительного успеха они под похвалы нечистоплотной критики готовы уничтожить старое классическое и великое искусство, «смело» изменяя и сюжет, и фабулу.

Но вернусь к своей судьбе. Первое время меня, молодого, критики хвалили. Я быстро понял, что этим хотят брыкнуть в сторону «устаревших» Лосского, Смолича, Бартова. Вскоре добрались и до меня и начали поучать, вероятно, не ведая, что я… умею читать книжки! Когда эта критика стала пугать своей самовлюбленной тупостью, я обратился за помощью к великим и мудрым. Самым мудрым оказался Гете. Он через своего секретаря Либермана сказал мне просто: «А Вы не читайте!» Солидный Стасов погладил бороду и успокоил: «Критика, — сказал он, — как укус клопа, он совершенно безвреден!» Но тут стоял Антон Павлович Чехов, который, подмигнув, заметил: «Да, но зато как воняет!» Пришлось обратиться к самому близкому для всех наших сердец — к Александру Сергеевичу Пушкину. «Надо слушать тех, — сказал он, — которые судят вас по тем художественно-творческим законам, которые вы сами перед собой поставили». Законы, которые художник поставил перед собою! И честно, и ответственно, и интеллектуально. А главное — кто из нас может усомниться в том, что Пушкин прав? Пушкин всегда для нас прав. Он — Пушкин!

Так и проходило мое взросление с первых лет работы в Москве, в священном для меня Большом театре. Говорят, что надо учиться всю жизнь. Это не просто фраза, это — единственный способ существования. Уроки большие и малые, мудрые и шутливые, принципиальные и как бы между прочим — всё собирается в «школу жизни», всё учит, всё воспитывает. Кто-то мудро сказал: «Научить режиссуре нельзя, научиться — можно». Добавлю, что сам, обязательно сам, научиться режиссуре может тот, кто для этого создан, кто поставлен на рельсы, проложенные судьбой к опере, а не к инженерии, литературе, космосу или фотографии. Меня не учил никто, меня учило всё!

На вопрос Самосуда, иду ли я в своих постановках от музыки, я ответил: «нет!» Он обрадовался и пошутил, что все другие оперные режиссеры давно ушли от музыки. Шутка? Но в ней — истина, которую я должен был отметить. Через некоторое время я понял и мейерхольдовское: «режиссер должен искать в музыке к опере сценический контрапункт». Это уже не шутка, а программа!

Уезжая из Горького на работу в Большой театр, я зашел попрощаться с патриархом русского провинциального театра Собольщиковым-Самариным. Провожая меня, он крикнул на прощанье с верхней лестничной площадки: «Но не давай никому наступать себе на пятки!» Как молнией пронзила меня эта фраза, когда на одной из первых репетиций известный в то время баритон грубо сказал мне: «Вы, режиссеры, приходите и уходите, а мы здесь всегда. Нечего нас учить!» И я не задумываясь крикнул знаменитости: «Я здесь навсегда! А будете ли Вы здесь завтра, я не знаю!» Все охнули! На другой день в театре на меня все поглядывали с опаской. Ночью артист был арестован по обвинению в бандитизме. (Заслуженно ли?) Я же после этого проработал в Большом театре 50 лет! Что это за таинственные флюиды, прилетевшие ко мне издалека от старого, мудрого русского театрального мэтра?

А вот другой урок.

Кумиром оперной Москвы был бас, актер-«неврастеник» Александр Степанович Пирогов. Сколько раз с галерки экспериментального театра (так раньше назывался филиал Большого) я кричал во все горло: «Пирогов!», набивая себе мозоли на ладонях. И вот теперь мне было надо с ним репетировать. Я вводил его на роль Гремина в спектакль «Евгений Онегин», мной поставленный и получивший уже широкое признание. Но мне предстояло репетировать роль с артистом, который ее уже исполнял с огромным успехом многие годы, во многих театрах.

И вот я репетирую — деликатно, с почтением. Опытному артисту понятно все, что я от него требую, он внимателен и исполнителен. Через 45 минут я благодарю его и отпускаю. Роль-то малая, традиционная, сотни раз исполненная. Через полчаса, сидя в репертуарной комнате театра, я невольно подслушал через фанерную стенку такой разговор:

Незнакомый женский голос. «Ну как, Александр Степанович, Вам понравился наш новый молодой режиссер?»

А. С. Пирогов: «Молодой режиссер! Он очень мил, но разве это режиссеры? Я к нему пришел репетировать, пиджак снял, чтобы попотеть… А он через 40 минут говорит „Спасибо!“ Вот они, молодые, современные!»

Десятки и сотни артистов, измученные мною на репетициях в различных театрах разных городов и стран (и многие из них благодарны мне за эти мучения!), пусть знают, что уважать актера, служить ему, а значит, добиваться от него всего возможного и невозможного на репетициях научил меня их коллега, знаменитый артист Александр Степанович Пирогов! С тех пор редкий актер уходил с моей репетиции не попотев как следует. Но, разумеется, его (или ее) пот смешивался с моим. И «спасибо» мне стали говорить актеры.

Но все же главное, что не меня учили, а я учился, зная, что это единственный путь к радости и успеху.

Первыми моими учителями и друзьями в Москве были дирижеры. Это были великие мастера. И именно потому я был им нужен. Парадокс? Нет, закономерность! Часто трудноуловимая, но очевидная. Мне к ним ко всем надо было приспосабливаться. Не думайте, что это унизительно, это надо уметь, как умеет хороший режиссер приспосабливаться к техническим особенностям актера.

Когда я «перекраивал» старый спектакль «Царская невеста», дирижером этого спектакля был Лев Петрович Штейнберг. О нем ходили легенды, что мастерство его рук таково, что он способен управлять любым оркестром так, как управляет фортепиано виртуоз-пианист. Во время спектакля, как говорили оркестранты, он мог выделывать «всякие штуки». Феноменальные руки и непредсказуемость!

За час до моей первой репетиции он официально заявил, что дирижировать спектаклем, режиссером которого является непонятно откуда взявшийся невежда, он не станет. Сделав это официальное заявление, он хлопнул дверью и пошел на репетицию. Увидев меня на репетиции, он открыл мне объятия и чуть ли не со слезами на глазах воскликнул: «Наконец-то я дожил до радости работать с гениальным режиссером!» После репетиции на вопрос Самосуда о новом режиссере он громко ответил: «Это для вас он новый!» О Покровском — замечательном мастере — он знал давно и именно поэтому потребовал, чтобы Покровский ставил «Царскую невесту». «Он вам всем покажет!» — кричал Лев Петрович, выходя из театра, и отправлялся на очередные гастроли. Но дирижером он был действительно феноменальным.

Моим закадычным другом был Кирилл Петрович Кондрашин. Нас объединяли возраст и свойственное ему желание всем фрондировать. Мы подстегивали друг друга в поисках нового, оригинального. Вместе получили две Сталинские премии за подготовленные спектакли и одну здоровую затрещину (на двоих!) от Сталина за постановку подхалимского спектакля о колхозной деревне.

Впрочем, это можно причислить к урокам судьбы. Мы так стремились отобразить светлые дни колхозной деревни (опера украинского композитора Жуковского «От всего сердца»), а Сталин посмотрел, рукой махнул и пошел на мой же спектакль «Садко». А нас долго прорабатывали и глумились над нами. Но мы были молоды и уверены, что «и это пройдет»!