Муля, не нервируй… Книга 2

— Но обстоятельства сложились именно так, — перебил его я, — именно так, а не иначе. Поэтому я посетил свадьбу отчима и его новой жены. Не вижу тут ничего ужасного и предосудительного.

— Ты не должен был… — продолжала истерить Наденька.

— А не ты ли сама, мама, заставила меня помириться с ним? — перешел в нападение я. — Не ты ли сама просила меня его поддерживать?

— Это другое…

— Не пойму, в чём другое? — удивился я, — ты ушла к отцу, бросила отчима. А теперь он женился на другой женщине. Всё справедливо. Ты живёшь с другим мужчиной. Почему же он не может жить с другой женщиной?

От моей логики у Надежды Петровны случился эсхатологический ступор, она беспомощно посмотрела на Адиякова и пролепетала:

— Паша, скажи ему…

— Ты поступил подло по отношению к матери, сын! — мрачно проговорил Адияков.

Кстати, разговаривали мы на пороге и в дом меня не пригласили.

И я понял, что мне крышка. Но, на всякий случай спросил:

— Я так понимаю, что в Цюрих я уже не еду, да?

— Правильно понимаешь, — сердито проворчал Адияков, и я понял, что до этого момента вся эта жизнь с калейдоскопом неприятностей — это всё были цветочки…

Глава 24

Сегодня театр Глориозова сиял во всём своём великолепном и только что отремонтированном блеске: новёхонькие бархатные кресла, цвета «серизовый»(так, во всяком случае, объяснил мне Глориозов. Но я бы его назвал «блоха в обмороке». Хотя, как по мне, это обычный красный, но с каким-то застиранным оттенком, что ли. Однако деятелям искусства видней), хрустальная люстра размерами с небольшой трактор вместе с зернотуковой сеялкой (и стоимостью в годовой бюджет любого приличного колхоза), на стенах лепные золотые узоры — всё дышало роскошью эпохи императорских премьер и хитрожопости Глориозова.

Зрители, все в вечерних туалетах, с отглаженными, стоячими от крахмала воротничками, дамы в легкомысленно нарядных «театральных» платьях, обязательно с театральными биноклями цвета слоновой кости (даже если в первом ряду, ибо так же принято) и программками. Некоторые — с цветами. Все перешёптывались, трепетно улыбались, находились в предвкушении, раздуваясь от гордости. Остро пахло всевозможными одеколонами, духами «Красная Москва» и ещё какими-то французскими ароматами, пудрой и восторгом.

Эмоции захлёстывали.

А эмоции, подогретые игристым, так захлёстывали вдвойне. Невзирая на то, что в буфете даже лимонад был по цене коньяка. Но не каждый же день такое!

Что бы кто ни говорил, а поход в театр для любого рядового гражданина — всегда событие. И повод для гордости, чтобы потом, как бы между делом, похвастаться на работе: «А вот мы вчера с супругой к Глориозову сходили. Да, на Островского. Сидели в третьем ряду, в середине. Мы с супругой никогда не сидим дальше четвёртого ряда». И хоть на самом деле третий ряд, это ой, как дорого, но нужно радоваться, что хоть такие билеты удалось урвать (зато потом будет чем хвастаться перед знакомыми).

Нынче же в театре непонятно отчего был аншлаг. Поговаривали, что даже иностранцы придут смотреть.

В первых рядах — сливки театрального бомонда: вооружённые блокнотами критики, приглашённые звезды театра и кино, партийные чиновники и прочие ответственные граждане. Глориозов поминутно вскакивал, радостно кивал, и бросался жать всем руки. Лицо его пошло пятнами. Нужно думать, что от восторга.

В самом первом ряду, потеснив критиков с партийными деятелями, сидели лучшие режиссёры, кого только удалось выловить. Когда я обрисовал ситуацию Глориозову (конечно же, в общих чертах, не уточняя, что делается это всё ради Фаины Георгиевны, а не для его амбиций. Он поначалу пришел в замешательство, растерянно замахал руками, мол, куда мне тягаться с Завадским, да с тем же Эйнзенштейном, но я его переубедил. И сейчас Глориозов, словно объевшийся сметаны кот, сиял от восторга и общего внимания).

Мы с Зиной аккуратно уселись на предназначенные нам места. Зина сегодня превзошла саму себя: голова в локонах, взбитых в тугую пену, кружевное алое платье в пол. И даже туфли сверкали стразами. Я чуть челюсть не уронил. Ну, где можно в повоенной Москве найти всё это? Хотя женщины могут и не такое, если нужно хорошо выглядеть.

— Ты сногсшибательна, — сделал я ей комплемент, ничуть не покривив душой.

Она улыбнулась загадочной улыбкой Моны Лизы и не ответила ничего. Сегодня Зина была королевой, богиней, неядой и благосклонно позволяла собой восхищаться простым смертным.

— Иммануил Модестович! — ко мне пробирался невысокий толстячок с мясистыми ушами, — позвольте засвидетельствовать вам своё почтение!

Он обозначил полупоклон и чуть прищёлкнул каблуком, словно заправский рыцарь.

— Прекрасно выглядите, — заявил он зардевшейся Зине и проворковал, — позвольте вашу ручку, барышня.

Облобызав Зине руку, он представился:

— Капралов-Башинский, Орест Францевич. Я режиссёр. Фёдор Сигизмундович сделал такой прекрасный ремонт в театре. Я в восторге. Говорят, что финансы перекинули с Большого? — он коротко хохотнул и впился требовательным взглядом в меня.

— Да, Фёдор Сигизмундович молодец, — сдержанно ответил я, — он так радеет за свой театр. Говорят, он еле-еле уговорил Фаину Раневскую сыграть в своём спектакле.

— Вы же будете на праздничном ужине? — с намёком спросил он, пропустив мимо ушей мою последнюю фразу.

— Безусловно, — кивнул я.

— Не уделите ли вы мне минуточку внимания на поговорить? — просительно произнёс Капралов-Башинский. — Нам с вами есть что обсудить, Иммануил Модестович.

Я не стал гнать настырного режиссёра. Послушаю, что он скажет.

Заверив его, что мы обязательно поговорим, я избавился от назойливого толстячка и посмотрел на Глориозова.

Тот, видя, что я разговариваю с Капралов-Башинским, аж извёлся весь. Он порывался подойти, но постоянно всё новые и новые гости мешали. Просемафорив мне о чём-то взглядом, он вынужден был примкнуть к нарядной группе, судя по всему ответственных товарищей с супругами.

Прозвенел третий звонок и все принялись устраиваться.

Представление началось.

Занавес поднялся под торжественные аккорды оркестра. Грянули басы, вздрогнула скрипочка, грозно рявкнул аккордеон. Перед нами на сцене предстала гостиная в стиле ампир: резная мебель, шелковые портьеры, роскошные канделябры и максимум блеска.

Зрители ахнули и впились глазами в артистов.

Сразу скажу честно: актёры играли всё же значительно ниже среднего. Аполлон Евгеньич Окаёмов был грузен, велиречив и периодически зачем-то срывался на визг. Никандр Семёныч Лупочёв был излишне суетлив, даже как для пожилого барина, швыряющего деньги направо и налево. Аполлинария Антоновна была скучна, как несолёный омлет. Остальные тоже не радовали.

Но тут вышла Зоя Окаёмова и все ахнули.

И я тоже ахнул.

Зоя мгновенно захватила внимание и так, что оторваться от неё было нельзя. Больше всего меня поразило, что даже с первого ряда и не скажешь, что эту роль играет немолодая уже женщина. Да, я имею в виду Фаину Георгиевну. Она преобразилась. Сейчас перед нами была не возрастная актриса в депрессии, а молодая женщина с язвительным умом и ранимой душой. Её голос, то насмешливый, то пронзительно грустный, виртуозно передавал противоречия героини.