Муля, не нервируй… Книга 2

Если честно, то я забыл. Но не буду же я ей говорить это. Поэтому я сделал задумчивое лицо.

— Муля, ты обормот! — возмутилась она, — собирайся давай быстро. А то опоздаем. Глориозов будет ругаться, а виноват будешь ты.

Пришлось собираться.

По дороге в театр Фаина Георгиевна пожаловалась:

— Ты представляешь, Муля, хохочут они надо мной!

— Кто посмел? — брякнул я.

— Да бездари эти! — вскинулась она, — и виноват в этом только ты!

Я философски пожал плечами. Если женщина считает, что мужчина виноват, лучше соглашаться сразу, иначе потом будет ой.

Но Фаине Георгиевне нужно было вылить возмущение. Мои реакции ей были не интересны. Так, для фона только.

— Там одна коза сказала, что мне лучше чай в буфете подавать, чем в лоскутах кликушествать! Ты это представляешь, Муля? — от возмущения её голос задрожал. — говорит, что шут гороховый — это, мол, вам не королева! Болонка в климаксе! А у самой, кроме двух грудей больше никаких достижений в театральном искусстве и нету!

— Ну, так покажите им всем, как надо играть, — подначил её я.

— И покажу! Что ты думаешь, не смогу?! — закипятилась Злая Фуфа. — Я им так этого скомороха сыграю, что они ещё долго этот спектакль помнить будут! Я тебе скажу, Муля, что даже крохотная роль может стать алмазом, если его отшлифовать правильно.

Остаток дороги Фаина Георгиевна строила планы, как она сыграет, чтобы они все в обморок от зависти попадали, и лелеяла планы мести.

Я поддакивал в нужных местах. В общем, дошли познавательно.

Когда занавес поднялся, зрители увидели привычную ярмарочную суету: торговцы, пляски, песни. Но всё изменилось, когда на сцену вышла Раневская. Её скоморох не просто «прыгал в лоскутах» — он жил. Каждое движение, каждый жест были отточены до блеска. Она не произносила длинных монологов, у неё по роли вообще не должно было быть реплик, кроме двух, но её движения были убедительны, а эти её две реплики, брошенные словно бы невзначай, били точно в цель:

— Смех — дело серьёзное. Кто смеётся последним, тот… дайте подумать… тот, наверное, всех переживёт!

Её голос, то едкий, то наивный, её движения, ужимки — всё заставляло зал взрываться хохотом. Даже в моменты, когда она молчала, её глаза — лукавые, проницательные — вели диалог со зрителем. Когда купчиха, которую играла Леонтина Садовская, затянула пафосный монолог о «величии русской души», скоморох Раневской, стоя у края сцены, достал яблоко и громко хрустнул. Зал покатился со смеху, а актриса, сбившись, едва закончила речь. Хотя вышло довольно невнятно.

К финалу пьесы стало ясно: именно скоморох Раневской — главный герой в «Скоморохе Памфалоне». Когда же она, сорвав колпак, произнесла последнюю реплику:

— Ну что же! Шутки закончились. А жизнь? Жизнь — самая долгая шутка… — зал встал. Аплодисменты гремели так, что аж люстры дрожали.

— Браво! — кричали зрители и требовали вызова на бис.

Рядом со мной в первом ряду сидел, судя по тому, что он постоянно строчил в блокноте, либо журналист, либо театральный критик. Я осторожно заглянул ему через плечо. Он судорожно записывал: «Раневская превратила эпизод в шедевр».

Что и требовалось доказать. Я усмехнулся.

Актёры, ещё недавно посмеивавшиеся, стояли за кулисами злые, бледные. Леонтина кусала губы, какой-то артист, игравший Ермия, весь позументах, спрятал лицо в ладонях, а этот критик-журналист всё бормотал:

— Это гениально…

После спектакля я заглянул за кулисы.

Раневская, кажется, собрала все цветы из зала, так, что даже главным героям не досталось, и сейчас бросила колючий взгляд на коллег:

— Спасибо за вдохновение, друзья! Без вашей снисходительности я бы так не старалась.

Она посмотрела на меня довольным лучистым взглядом, а я подмигнул ей.

На следующий день вся театральная Москва взволновалась. Газеты вышли с заголовками: «Раневская доказала: в театре нет маленьких ролей – есть маленькие актёры». Лестные рецензии достались только ей, остальных же упомянули вскользь: «Исполнители неплохи, но меркнут на фоне гения».

Всё это я отметил лишь мимоходом. После работы, которая сегодня прошла на удивление скучно и буднично (возможно, потому, что Козляткина вызвали в куда-то «наверх»), я вернулся домой и застал уже привычную за последние дни картину: на кухне сидели Гришка, Герасим и Жасминов и выпивали. А разъярённая Полина Харитоновна стояла перед ними и орала на них.

Когда она увидела меня, то закричала:

— Муля, разгоняй эту гоп-компанию, или я в партком пойду, жаловаться!

— Муля, — еле ворочая языком, пролепетал Герасим, — она меня бросила!

— Кто? — сначала не понял я.

— Валюха меня бросила! — он посмотрел на меня мутным взглядом и икнул.

— Все бабы — зло! — подтвердил Гришка и очень тихо добавил, — особенно, если это тёща.

Но Полина Харитоновна услышала и взвилась ещё сильнее:

— Да ты посмотри на себя! Ты же лыка не вяжешь! Гад такой! Четвёртый день в запое!

Гришка отрицательно покачал головой и нравоучительно сказал:

— Второй только. Свадьба не считается…

И икнул. Полина Харитоновна побагровела:

— Да ты, скотина, мою Лилю в этой коммуналке держишь! Всю жизнь её молодую испоганил! Ты её ногтя не стоишь! Я вас быстро разведу!

— Не смей! Из-за тебя, она сегодня плакала!

— Из-за меня? — аж задохнулась от возмущения Полина Харитоновна, — да это ты который день квасишь! Вот она и плакала!

— А Валюха меня бросила, — опять икнул Герасим.

Я посмотрел на это всё, развернулся и пошёл в комнату. Что-то дорогие соседи меня подзадолбали. Устал я от этих всех склок и суеты.

Я решил провести вечер с книгой, и чтобы больше никаких разборок. Надоело!

И как накаркал. Стоило мне только умоститься и вчитаться в историю Дантеса, как в дверь зазвонили. Я никогда не открывал дверь. Честно говоря, даже не помнил, кому сколько раз звонить должны. Пару раз пытался выучить, но у нас то постоянно состав соседей менялся, то я просто забывал от невнимательности, так что эту затею я бросил.

И вот сейчас кто-то опять трезвонил в дверь. Но я не реагировал, продолжая читать.

И тут вдруг уже в мою дверь громко постучали.

— Муля, — из-за двери раздался раздражённый голос Полины Харитоновны, — ты что уснул? К тебе там пришли.

Со вздохом я отшвырнул «Графа Монте-Кристо» в сторону и распахнул дверь, стараясь, чтобы ни один мускул не выдал на моём лице гримасу раздражения.

И удивился.

На пороге моей комнаты стоял… Завадский.