Муля, не нервируй… Книга 2

Глава 22

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Завадский, очевидно, дал мне первое слово, а я же просто рассматривал его.

Он был хорош собой, этот человек. Харизматичный, красивый, с пронзительным взглядом синих глаз. Понятно, почему от него все бабы в восторге и вешались на него пачками.

Он продолжал молчать. Пауза затягивалась.

Я тоже не спешил ничего говорить.

Когда тянуть дальше было уже некуда, и я реально подумывал о том, чтобы закрыть дверь и вернуться к «Графу Монте-Кристо», он таки сказал:

— Иммануил Модестович Бубнов?

Я кивнул, всё также без слов. Ну, а что, глупый вопрос.

На лицо Завадского набежала тень, я явно играл не по его правилам и ему это не нравилось.

Ну, что же, не я к нему пришел ведь.

Поэтому он вздохнул и продолжил отеческим тоном:

— Позвольте представиться, Юрий Александрович Завадский. — И опять сделал паузу.

— Очень приятно, — ответил я, не делая никаких попыток продолжить разговор (очевидно, в этом месте я должен был всплеснуть руками и порадоваться, что столь великий человек почтил моё скромное жилище своим присутствием).

— Я к вам по делу, — сказал он.

— По личному? — чуть изогнул одну бровь я.

— Почему сразу по личному? — не понял он.

— Ну, вы же пришли ко мне домой, а не на работу, — пояснил я, — тем более в столь поздний час.

Завадский нахмурился:

— Вы уже спите, что ли?

Вопросик был с подвохом, на часах было ещё даже не детское время.

Я не ответил, просто пожал плечами, правда, на лицо напустил благожелательный вид.

— Мы можем поговорить? — уже более раздражённо повторил он.

Я не стал провоцировать конфликт, и посторонился, пропуская его в комнату.

Он вошел и бросил взгляд на аскетическую обстановку Мулиного жилища (ковры у Ложкиной я так и не забрал, лень было). Потом он отметил наличие холодильника и недешёвой посуды в шкафу.

— Присаживайтесь, — мне таки пришлось отыгрывать роль радушного хозяина, — кофе, чай?

— Чаю, если можно, — кивнул он и уселся за стол.

Я раскочегарил примус и поставил чайник греться.

Пока вода закипала, я уселся напротив него.

— Иммануил Модестович, — начал разговор он и в его голосе проскользнули недовольные нотки, видно, что как он не старался, но не смог взять себя окончательно в руки. — Скажите, пожалуйста, а зачем вы Фаину Георгиевну в театр к Глориозову пристроили?

— В каком смысле пристроил? — состроил удивлённое лицо я.

— Вчерашний спектакль, — Завадский уже не ходил вокруг да около, а в открытую демонстрировал недовольство. Он вытащил какую-то тонюсенькую газетёнку, я не успел увидеть название и положил её передо мной.

Я скользнул глазами по статейке и чуть не фыркнул: хвалебная ода о таланте Раневской и об оглушительном успехе «Скомороха Памфалона».

— И? — спросил я.

— Роль скомороха для такой выдающейся актрисы — это преступление против человечества! — слегка пафосно сказал он.

Тут как раз вскипела вода и я, вместо ответа, пошел делать чай.

Завадский сидел, злился и терпеливо ждал.

Я заварил чай и поставил перед ним дымящуюся чашку. Вытащил из холодильника кусок торта, что остался со свадьбы, и Дуся притащила мне, и тоже выставил всё на стол.

Ещё немного подумал, достал из холодильника сыр и тоже порезал на блюдечко.

Затем сделал ещё и себе чай и уселся с чашкой напротив Завадского.

А он всё это время молчал. И сейчас тоже не делал попыток возобновить разговор.

Ну что же, пасс засчитан, один-один.

Но пришлось отвечать:

— Нет плохих ролей, — не менее пафосно (причём подчёркнуто пафосно) ответил я, — есть плохое исполнение. Или плохие актёры. Или плохой репертуар…

Дальше я развивать мысль не стал, но Завадский понял и побагровел:

— Я предлагал ей хорошие роли! Никто не виноват, что она…

— Конечно-конечно, — лучезарно улыбаясь, перебил его я, — никто не виноват. А актёр без ролей жить не может. Поэтому у Глориозова появилась свободная роль, вот она и пошла играть. Что здесь ужасного?

— Она делает Глориозову репутацию! — фыркнул Завадский.

— Вам она сколько лет её делала? — прищурился я и добавил, — попробуйте лучше этот сыр, Юрий Александрович. Это Дуся делала, из домашнего творога. Ей из деревни привозят. Жирный такой, рассыпчатый, чудо, а не творог.

Но Завадский сыр не хотел. Он хотел разборок. Поэтому, даже не посмотрев на Дусин сыр, возмущённо сказал:

— Не надо лезть, куда вас не просят, Иммануил Модестович!

На эту сентенцию я не стал отвечать никак.

А Завадский уже завёлся:

— Не надо лезть в искусство грязными руками!

Ответить я не успел, дверь без стука распахнулась и на пороге застыла Фаина Георгиевна:

— Муля, ты представляешь… — воскликнула она, и осеклась, увидев Завадского за моим столом, мирно пьющего чай.

Он тоже никак не ожидал её тут увидеть, дёрнулся и расплескал чай на свежеоткрохмаленную Дусей скатерть. На кипенно-белой поверхности расплылось рыжее пятно.

— Это что ещё такое?! — возмутился он, и посмотрел на меня.

— Это называется свинство, — подсказал я, — Дуся старалась, скатерть крахмалила. Между прочим, это ещё моей бабушки скатерть. С родовыми вензелями. Она сама лично вышивала.

Но на Завадского моя семейная история не произвела совершенно никакого впечатления. Как и не было раскаяния на его красивом лице. Синие глаза метали молнии, губы кривились.

Он уже собрался сказать что-то явно язвительное, когда Фаина Георгиевна опередила его и обратилась, почему-то ко мне с ехидными словами:

— Да уж, Муля, не ожидала от тебя такого! — свирепо сказала она, — ты приглашаешь в гости человека, который уничтожил меня!

Я аж икнул от неожиданности.

— Вы пытались растоптать мой замысел, Фаина! — вскричал вдруг Завадский.

— Да шо вы гаварите! — на еврейский манер ответила Фаина Георгиевна и вошла в комнату. Она была настроена решительно, и я понял, что всё только начинается.