Музей суицида

Ее осторожность меня не удивила.

С самого марта, после моего возвращения с инаугурации, на которую я чуть было не остался без приглашения, она начала высказывать сомнения относительно того, во что грядущее и якобы триумфальное возвращение к истокам на самом деле выльется, и в особенности как оно отразится на двенадцатилетнем Хоакине. Мы изо всех сил старались обеспечить ему стабильность при всей нашей скитальческой жизни и вот теперь собрались снова срывать его с места – ребенка, травмированного зрелищем того, как его отца арестовывают в аэропорту Сантьяго, и которого до сих пор мучают кошмары с чудовищами и кровью. Несмотря на все наши надежды, прошедшие годы не стерли это воспоминание и страх, и ему не пойдет на пользу то, что мы приволочем его назад в страну, где до сих пор творится насилие, которая полна людей, чья жизнь была исковеркана, трупов, которые так и не были похоронены, угроз демократии со стороны затаившейся тайной полиции. Но, конечно, есть надежда на то, что сладкая, однообразная повседневная жизнь Чили исцелит его – что сама ее монотонность докажет, что бояться на самом деле нечего, а приобрести можно многое.

В пользу того, что Чили поможет ему повзрослеть, говорил мой собственный опыт. Я тоже был вырван из привычной жизни в возрасте двенадцати лет, лишившись Соединенных Штатов, которые считал своим домом, и приобретя страну, которой не знал и не интересовался… но то бегство хотя бы вело к безопасности – в Чили, где за нами не охотился Джо Маккарти, в Чили, которая тогда была оазисом, а не угрозой, как для Хоакина. Тем не менее этот процесс смены лояльности и флага в итоге оказался благотворным – все-таки у меня все сложилось неплохо. «Это еще как посмотреть, – скептически хмыкала Анхелика, когда я поднимал этот вопрос. – У тебя так и остались шрамы той незащищенности. А Хоакину, скорее всего, будет труднее полюбить Чили. Потому что та страна, которая тебя очаровала, исчезла – погибла в день путча».

Поэтому у нее были сомнения относительно того, что может дать новая Чили. С одной стороны, ее радовало устранение расстояний, отделявших ее от родных и того сообщества, с которым были связаны ее лучшие воспоминания, и она действительно готовилась вернуться к работе с бедными, маргинализированными женщинами в poblaciones – к той организации помощи, которой она занималась до путча и которую не бросила во время нашего пребывания в Вашингтоне, помогая беременным беженкам из Сальвадора. С другой стороны, она подозревала, что страна может оказаться настолько отравленной диктатурой, что адаптация окажется невозможной.

А еще нам следовало учитывать, что у меня есть склонность к маниакальности – к навязыванию действительности моих собственных желаний, неумению усвоить урок, получив хорошую встряску от реальности. Подобно своему герою, Дон Кихоту, я снова забирался в седло и скакал сражаться с очередной мельницей, утверждая, что это – великан, которого необходимо победить ради блага человечества, и что в следующий раз все получится. Анхелика говорила, что эта черта делает меня милым и даже достойным восхищения, но часто ведет к катастрофическим решениям. Она понимала, что я отчаянно хочу вернуться в Чили, навсегда покончить с постоянными скитаниями, которые отравили жизнь моим родителям и бабушкам и дедам, и, возможно, даже справиться с более глубоким отчуждением, тысячи лет преследовавшим моих далеких предков-евреев.

В любом случае, я не прощу себе, если не попытаюсь, – а она не простит себе, если не откажет мне всяческую поддержку. Но для этого, прежде чем дать мне отмашку, чтобы защитить меня, себя и нашего младшего сына, ей нужно оценить этого непростого незнакомца, который ворвался в нашу жизнь и так сильно повлияет на меня в ближайшие решающие месяцы. А если просьба явиться в Дарем его отпугнет – так тому и быть. Мне надо верить, что жена знает, что делает.

Оказалось, что она насчет Орты не ошиблась.

Всего через минуту Пилар Сантана сообщила, что он будет рад прилететь для знакомства с моей семьей – прибудет через пару дней.

– И теперь, – сказала Анхелика, – у нас есть первое доказательство того, что ты ему нужен больше, чем он – тебе. Можно сказать, что игровая площадка выровнена. Теперь он знает, что тебя не купить всеми его деньгами, что ты не станешь его шлюхой.

К счастью, она не намеревалась встречать его настолько жестко.

– После палки в виде ультиматума, – сказала она, – будет морковка, а вернее, очень праздничная трапеза с хорошо приготовленной морковью. Скажи этой Пилар, что мы ждем его на ужин в нашем доме. И пусть не бронирует отель: он переночует у нас. Утро после мероприятия всегда высвечивает характер и постоянство человека.

Начиная с этой минуты она готовилась к его приезду, словно он был ее давно пропавшим братом, а не тем, кому предстоит пройти через жернова ее теплых проницательных глаз. Она постелила ему на постель самое новое белье в самых приятных тонах, поставила цветок – тюльпан! – в вазу в гостевой комнате, а на прикроватный столик – CD-плеер со своими любимыми альбомами. А в день прилета Орты она пошла готовить касуэлу, это самое что ни на есть чилийское блюдо.

Я помогал ей работать, повторяя сложившийся у нас за эти годы ритуал, когда она с помощью выращенных в чужих странах ингредиентов воспроизводила этот чудесный суп нашей страны. Самые важные моменты оставались за ней: сколько воды, когда доводить ее до кипения, когда уменьшать нагрев, когда оставить доходить, чтобы каждый овощ, клубень, зерно кукурузы стали идеально сочными. И, конечно же, соль: она никогда не давала мне с ней волю, потому что немало салатов и рагу я испортил слишком щедрыми ее дозами. Когда я возмущался своим отстранением, она напоминала, что в чилийской глубинке меня и вовсе выгнали бы с кухни. Здесь мне всего лишь запрещали ощипывать курицу (ты это сделаешь не так) и подвешивать ее над огнем, чтобы обуглить стержни (обожжешься), вычищать потроха (ты сердце от печенки не отличишь) и ломать позвоночник и шею, чтобы поставить вариться в кастрюле (опасно пропустить мелкие осколки косточек). Но в Дареме, штат Северная Каролина, я был определенно допущен к таким приключениям, как чистка картофеля, нарезка стручковой фасоли, зеленых перцев и тех самых морковок, отмывание тыквы… Она даже снисходительно позволила мне засыпать в кастрюлю петрушку, зиру и орегано – после того, как сама отмерила нужные количества.

Приготовление этой еды успокаивало нас обоих, хоть и по разным причинам. Для Анхелики это было дверью в ее первые воспоминания, итерация по Марселю Прусту. Одной из причин, которая сразу меня к ней привлекла, оказалось ощущение стабильности, которое от нее исходило, – то, что для нее неизменная и бесспорная связь со своей землей была чем-то неоспоримым, чего так прискорбно не хватало мне самому. Ту касуэлу, которая существовала для нее еще до того, как она научилась говорить или ходить, этот аромат, который она вдыхала в младенчестве, я полюбил не сразу. Я даже не слышал о ней до того, как попал в Чили в возрасте двенадцати лет… я даже написал это слово с ошибкой – касвелла – во время первого ужасного школьного диктанта. Я не особо ее ценил, пока Анхелика не появилась в моей жизни и не начала готовить ее и другие блюда для меня и моих очарованных гурманов-родителей… Это был один якорь, привязавший меня к моей новой родине. А когда нам с ней и Родриго пришлось бежать с родины, исконные блюда Анхелики стали каждодневным способом побеждать изгнание, устанавливать в очередном новом городе связи ароматов и картин того, что каждый из нас по-своему называл домом.

И вот теперь она варила очередную касуэлу – на этот раз для того, чтобы очаровать человека, который сделает (или не сделает) наше возвращение домой менее тяжелым.

И Орта был предсказуемо очарован, хоть он сам тоже пустил за ужином в ход свои чары. И, по правде говоря, даже до ужина – до того, как попробовал хотя бы каплю этого супа. Пока мы накрывали на стол, в дверь позвонили. Хоакин подбежал открыть и сразу же завладел вниманием нашего гостя. Орта спросил его про учебу, и Хоакин ответил, что не может решить задачку по алгебре, которую он искренне ненавидел. Орта посмотрел ее и помог с решением, после чего, в награду за успех, развлек Хоакина историями об отварах и тайнах средневековой алхимии. А в конце они жонглировали тремя, четырьмя и, наконец, пятью мячиками, сначала каждый отдельно, а потом – вдвоем. Такого внимания к нашему сыну уже было бы достаточно, чтобы Орта нам понравился, – даже без его комментариев насчет касуэлы за едой.

– А в ней есть чеснок? – первым делом спросил он и кивнул, когда Анхелика ответила, что немного есть. – Он очень полезен для памяти, как говорила моя приемная мать Анки. Она готовила нечто похожее по особым случаям – в последний раз, когда отец приехал забрать меня после войны.

Я увидел, как при этом слове – «война» – у Хоакина округлились глаза.

– Это была Вторая мировая война, – пояснил я. – Помнишь нашего голландского друга Макса? Ну вот – Джозефа, как и Макса, ради безопасности отправили в деревню. Под чужим именем.

– Джозеф родился в Голландии? – спросил Хоакин.

– В Амстердаме, – ответил я, – точно так же, как ты. Так что вы соотечественники.

– Нацисты, – сказал Хоакин. – Вам грозила опасность, Джозеф. Вам должно было быть страшно.

– Только дураки не боятся опасности, – отозвался Орта. – Но с ней свыкаешься, радуешься хорошим вещам. Таким, как ваш чудесный ужин. Но теперь, когда я узнал, что ты голландец, мне кое-что стало понятно насчет этой касуэлы. – Я посмотрел на Анхелику, проверяя, заметила ли она, как хорошо у Орты получилось переключиться с темы страха, который так беспокоил нашего сына. – За этим столом нас, европейцев, двое, так? А еще двое – твои родители – родились в Латинской Америке. И что мы едим? Блюдо, которое объединяет два этих континента. Курица, лук и морковь из Старого света, и кукуруза, картофель и тыква – из Нового света. Этот суп – смесь, как и мы. Здесь, в Америке, но с корнями – недавними и далекими – в Европе. Так что мы на самом деле пробуем отражение нас самих. А вот если бы в этом супе был рис, то у нас имелся бы представитель Китая. Но, как я понимаю, в чилийском варианте риса нет, если только…