Музей суицида

– Вы противник смертной казни? – уточнила Анхелика.

– Если бы сейчас напротив меня оказался Штангль, человек, убивший мою мать, я бы не стал его убивать. Так что – да, я не сторонник смертной казни.

– А я за смертную казнь, – сказала Анхелика. – Я не имею ничего против того, чтобы уничтожать самых страшных преступников, самых-самых страшных. Они – не люди. Не буду обижать животных, называя их животными, но они не достойны находиться на этой Земле, отравляя наш воздух и наших детей каждым своим вдохом. Те, кто убил бы Ариэля, если бы он добрался до «Ла Монеды». Те, кто сделал бы меня вдовой, год за годом поднимающей фотографию мужа, как жены desaparecidos, многие годы. Те, кто заставил бы Родриго тратить жизнь на поиски останков отца. Те, из-за кого наш милый Хоакин не был бы зачат… Они не могут искупить свою вину. Я никогда не прощу им то, что они сделали.

– Мы лучше их.

– Будем надеяться, что это так. Но ваша стратегия действий в отношении таких чудовищ потребует огромных затрат времени: может потребоваться целая вечность ада, чтобы убедить их покончить с собой. А большинство вообще не поддастся, большинство будет оправдывать свои действия до конца времен, у них всегда найдется объяснение, они будут заявлять о своей добродетели, о неизбежной боли при служении великолепному делу. Франц Штангль с его больным сердцем – это исключение. Сомневаюсь, что вы пополните свое собрание сходными случаями суицида, если это вообще было самоубийство, а не просто удачное совпадение. У нас в Чили таких определенно нет: ни один из ублюдков, пытавших наших товарищей, не пожелал загладить свою вину, покончив с собой.

– Может, просто еще не было шанса их запереть? Если кого-то из них выкрасть и заставить осознать свои преступления…

– Не выйдет. Мы слишком мирный народ, слишком неконфликтный, слишком опасающийся лишиться нашей драгоценной полудемократии. Однако главный недостаток вашей стратегии, Джозеф, в том, что Ариэль, как я помню, рассказал мне про вашу галерею снимков, – в средневековом тексте, который я изучала в свой единственный год на юридическом факультете. Самоубийство может быть оправдано во многих случаях, но только не в том, когда его совершили, чтобы избежать наказания за другой проступок. Потому что оно крадет у общества право на суд над преступившим. Вы кончаете с собой, вы подтверждаете, что сохранили власть над своей жизнью: ее можете отнять только вы, и никто другой. Так с чего бы давать таким, как Штангль, некое чувство собственного достоинства, возвысить такого червя… хуже, чем червя: ведь черви не устраивают геноцид представителям своего вида!.. Вы даете понять, что этот… этот отброс – человек. Он не заслуживает самоубийства, которое часто бывает благородным. И раз уж мы об этом говорим, то я понимаю, что вы, испытавший соблазн – не меньше двух раз – повредить себе, ну… неисправимо… вполне естественно интересуетесь этим видом смерти. Однако я подозреваю, что за этой вашей зацикленностью стоит еще что-то, некая скрытая причина, по которой вам требуется узнать про кончину Альенде.

Орта встал со своего кресла.

– Это считается вопросом, Анхелика, – причем огромным. А каждому ученому необходимо уметь считать, так что, не ответив на ваш четвертый вопрос – учтите, не уточнение, – я свою часть сделки исполнил. Я – спать. Оставляю вас обсуждать мое предложение.

Обсуждать нам было практически нечего: я уже понимал, что думает Анхелика, какой диагноз она поставит, как только Орта окажется вне зоны слышимости в гостевой комнате.

– Он явно безумен, – сказала моя жена, – но ничего плохого не задумал. Он из тех людей, на чье слово можно положиться. И искренен, говоря, что хочет облегчить твои изыскания. Он явно много чего утаил, какой-то личный мотив этого расследования: мой вопрос о Штангле был попыткой это выяснить – но он выжидает. Так что мы либо сразу же говорим ему нет, либо… если ты избавился от собственных сомнений, той тьмы, в которую ты, возможно, шагнешь… да, рассчитывай на мою полную поддержку – и завтра утром мы ему скажем, что ты возьмешься за это дело.

– Позволь мне еще подумать, – попросил я, и она поплелась спать.

Приятно знать, что если я приму предложение Орты, то жена будет мне помогать. Однако что-то в сказанном не укладывалось у меня в душе, словно замедленный, неуловимый вихрь, мешая согласиться. Когда он противопоставил свою трусость моей отваге, я не стал признаваться, что мое поведение в день путча было отнюдь не героическим. Не потому, что я боялся, как бы он не отозвал свое предложение, если бы узнал, что на Пласа Италиа я отступил от смерти. Нет, мне не хотелось признаваться совсем в других сложностях, моих постоянных сомнениях в собственной мужественности, которых он не понял бы. Мне трудно было бы их сформулировать, но они были достаточно серьезными, чтобы стать помехой.

Я с детства ненавидел конфликты и конфронтации, не любил драться – и уж тем более не любил, чтобы мне причиняли боль. В обществе, где мальчикам положено с малых лет доказывать свою принадлежность к сильному полу готовностью применять силу против сверстников: кулаки, палки, камни, мечты о превосходстве и огнестреле, быть готовыми терпеть боль и не проливать слезы, – я рано понял, что слишком мягкий духом. Как часто бывает с мальчишками, которые чувствуют себя уязвимыми и неуверенными, я преувеличивал свой мачизм, хвалился будущими достижениями исследователя Танганьики или командира батальона в какой-то зарубежной войне, прятал следы слабости за непрекращающейся демонстрацией дерзости и готовности рисковать, чтобы никто не назвал меня девчонкой. Эта тактика могла обмануть окружающих, но не справлялась с моими собственными сомнениями.

Эти колебания по поводу моей сомнительной мужественности только усилились в подростковом возрасте, когда я начал мечтать о свиданиях. Мечты оставались мечтами, болезненно-бесплодными, потому что я мучительно робел рядом с теми девочками, которые меня очаровывали. Они подчеркивали, что ценят меня как друга, подразумевая тем самым, что мне не следует покушаться на их губы и уж тем более на бедра и грудь или что-то еще более интимное. Возможно, я боялся унижения из-за отказа, или чрезмерно уважал их личные границы, считал себя недостойным женского святая святых, или, может, дело было в травмирующей смене стран, городов, домов и языков, ввергнувшей меня в трясину непонимания, кто я такой и есть ли для меня свое место хоть где-то… Какой бы ни была причина, но из-за этой ущербной самоиндентификации представительниц противоположного пола не привлекали мои невнятные и завуалированные признания. Девочка, которая вот-вот должна была превратиться в грудастую женщину, наверняка осознавала, что вступать в джунгли тех проблем, которые обязательно принесет жизнь, лучше с решительным и бесстрашным партнером, а не с тем, кто боится отказа или неблагоприятных обстоятельств, не с тем, кто не решается заявить о своей любви и желании из-за мимолетного девичьего пренебрежения. Вот почему я постоянно проваливал испытание, даже до его начала. Я даже задумался, не оказался ли гомосексуалом или женщиной, по ошибке попавшей в мужское тело.

Чудо, что я не остался девственником, что был настолько очарован Анхеликой, познакомившись с ней в девятнадцать, что осмелился неуклюже признаться в любви – и был вознагражден поцелуем в темноте кинотеатра, когда диснеевская Поллианна недостоверно складывала губки бантиком на огромном экране. Я перестал на него смотреть, чтобы любоваться восхитительной девушкой рядом с собой. Но эта победа (хотя вряд ли это можно назвать победой, скорее – то была встреча разумов и душ) всегда казалась мне случайной и неповторимой, доказательством снисходительности Анхелики к столь явно страдающему человеку, а не свидетельством моего мачизма, и потому не избавила меня от тошнотворного подозрения, что, возможно, я не такой уж надежный мужчина, каким мне следовало быть и каким я хвастливо себя обозначал: мое нахальство было прямо пропорционально тем внутренним сомнениям, которые я продолжал лелеять.

Эта неуверенность счастливо исчезла в годы Альенде. Мирный путь к социализму не только соответствовал моим личным устремлениям, склонности избегать воинственных конфликтов, моей боязни непоправимо кому-то навредить, но и убедил меня в том, что подлинное мужество можно демонстрировать, не воюя, что нет никакой необходимости в беспрестанной демонстрации того освященного временем поведения, с помощью которого молодежь показывала себя в бесчисленных сражениях. Нужна была реальная отвага, чтобы пытаться построить справедливое общество, не уничтожая своих противников.

Хотя многие решили, что провал нашего проекта ставит под сомнение жизнеспособность чилийской мирной революции, я к их числу не относился. Я считал, что принятая МИРом стратегия вооруженного восстания против диктатуры не даст результата, что к поражению Пиночета приведут массовые протесты народа вкупе с соглашением различных сил, поддерживающих демократию, включая и те, что выступали против Альенде. Тем не менее в моей жизни МИР оставался вызовом и соблазном из-за других, скрытых причин, в том числе тех старых сомнений в собственной смелости и стойкости, которые снова всплыли после путча. Вдобавок к мучениям от воспоминаний о Пласа Италиа, сражавшемся до конца Альенде в «Ла Монеде» и Тати, которой я привиделся рядом с президентом, меня преследовала картина, от которой мне не удавалось избавиться – фото лидеров МИРа, которое я мимолетно увидел за несколько недель до военного переворота.

Я не мог вспомнить, где видел это изображение: на первой странице какой-то периодики, которая тут же канет в забвение, или в памфлете, который где-то ходил, – но она впечатлила меня так сильно, что осталась со мной надолго, заново материализовавшись у меня в голове, и тем неотвязнее, что я нигде не мог отыскать ни малейшего ее следа. Может, я сам придумал ее из мазохистской потребности себя терзать нескончаемыми сомнениями в собственной мужественности?

В моей памяти на этой фотографии воинственные члены МИРа решительно шагают по улице Сантьяго среди толпы – так незабываемо живые: двое братьев Энрикес, Начо Сааведра и еще кто-то… возможно, Баутиста ван Ховен. Возможно, я так яростно ее вспоминал потому, что эти люди, якобы идущие к славе, были схвачены и убиты военными. Все, кроме Начо. И, возможно, Абеля.