Музей суицида

– Я не смогу остаться, – сказал он нам. – Я слишком непокорный, я бунтарь, я здесь жил недостаточно долго, чтобы понимать, когда надо говорить, а когда – промолчать. У меня здесь нет будущего. В буквальном смысле: если я не уеду, меня убьют.

Для нас с Анхеликой это была настоящая беда. Все эти годы мы стремились держаться вместе всей семьей, чтобы плечом к плечу встретить возвращение демократии, – и теперь этот переходный период так нас подвел: сама страна навязывает нам новое расставание, нас опять гложет разлука. На Хоакина это подействовало еще сильнее. Он рассчитывал на то, что брат станет его главным союзником в борьбе с одиночеством, что, будучи старше на двенадцать лет, он всегда сможет его защитить, помочь советом. А то, что брату удалось вырваться из узилища, каким ему представлялась Чили, только подчеркивало, что у него, Хоакина, такой возможности нет.

Как бы то ни было, будущее для них обоих казалось мрачным. Один заставлял себя уехать из любимой страны, второй вынужден оставаться в стране, которая ему противна.

Мужество, с которым наш младший сын принял эту ситуацию, нисколько не уменьшило его страданий в последующие дни. Ему было уныло в новой школе: там смеялись над его небольшим акцентом в испанском, жестоко не пригласили на день рождения к приятелю, который показался дружелюбным, он бесился, когда друзья из Дарема хвастались тем, как отлично проводят время этим чудесным американским летом, когда он дрожал в ледяной, мрачной, серой чилийской зиме, вставая в половине шестого холодным утром, чтобы полтора часа добираться до школы, где учитель унижал его за то, что он якобы гринго.

Милый Хоакин старался прятать свои беды, не желая портить родителям возвращение, о котором они так мечтали. Однако уныние подобно инфекционной болезни: в итоге оно заражает всех контактирующих с ним, словно грязь, из-за которой озеро становится мутным и темным.

Конечно, не все было мрачным и зловещим. Впереди у меня была масса касуэл, ароматы и вкусы, которые наша память сохранила неизменными, Анды, подобные защитным бастионам, бесконечные радости моря, счастливая возможность говорить на языке, не требующем перевода, ежедневные контакты с простыми людьми на улицах, в магазинах, на рынках… И хотя один сын уезжал, а второй был несчастен, остальные родственники приносили некое утешение. Мои родители жили неподалеку, в Буэнос-Айресе, в двух часах перелета. Мать, отчим, сестры и братья Анхелики были исключительно приветливы и предупредительны, а уж как приятно было проводить время с племянниками и племянницами: ведь мы не смогли присутствовать при их появлении на свет и видеть, как они растут!

И можно ли найти лучший способ избежать депрессии, нежели начать мое расследование, дать волю своему трудолюбию? Пусть я сам не обладаю умениями моего выдуманного Антонио Коломы, у меня есть к кому обратиться. Херардо и Куэно пообещали приложить все усилия, чтобы незаметно набрать мне детали для романа о посольстве, а что до Пепе, то ему страшно хотелось со мной увидеться, но он работал по шестнадцать часов в сутки и был совершенно измучен той болью, которая потоком лилась от родственников казненных и пропавших без вести. Мы договорились встретиться в начале августа: меня это вполне устраивало, до моего отчета Орте оставалось бы достаточно времени.

Ощущая себя опытным шпионом с паутиной ничего не подозревающих информаторов, я также оставил сообщения людям в правительстве и членам культурной элиты на тот случай, если они смогут указать мне нужное направление: я звонил им, хотя жена и предупредила меня, что эти сукины сыны мне не перезвонят.

То, что она оказалась досадно права, меня не особо огорчило, потому что один звонок все-таки был – и он более чем скомпенсировал отсутствие реакции от всех остальных: мне позвонила Изабель Альенде, не зайду ли я к ее матери, как насчет среды?

Вот это удача! И со все большей готовностью я шагал по аллее Эль-Боск и взлетел по ступенькам, которые вели к квартире Тенчи, где меня встретил весь клан Альенде, даже включая нескольких внуков и Кармен Паз, старшую дочь Чичо, которая никогда не появлялась на публике.

Однако сделанный мной в Дареме прогноз насчет того, что эта встреча позволит мне продвинуться в расследовании смерти Сальвадора Альенде, оказался ошибочным. Я не смог даже затронуть эту тему. Тенча сразу же меня разоружила. Прежде чем перейти к делу, она справилась о моих родных. Она это делала при каждой нашей встрече после путча начиная с трибунала Рассела в Риме и в следующие годы, однако ее озабоченность возросла с того дня в конце 1978 года, когда при посещении митинга солидарности в Голландии она пришла подбодрить тех чилиек-изгнанниц, которые начали голодовку в амстердамской базилике Святого Николая, требуя, чтобы хунта обнародовала сведения о местонахождении исчезнувших арестованных. В их числе находилась Анхелика на седьмом месяце беременности, которая была очень заметна: громадный круглый живот был непомерно велик для ее миниатюрной фигурки. Тенча попросила ее, доброжелательно, но твердо, отказаться от этой формы протеста. Наш врач считал, что несколько дней поста младенцу не повредят. Если бы кто-то другой попробовал повлиять на решения, которые Анхелика принимает относительно собственного тела, она и слушать не стала бы. Однако Тенча была исключением: и в самой стране, и за ее пределами ее уже очень многие называли La Madre de Chile. После смерти мужа она все свое время посвящала кампании по восстановлению демократии и привлечению к ответственности тех, кто ее уничтожил.

Самым удивительным в Тенче было то, что трагедия заставила ее измениться так, как никто бы не ожидал в годы до путча: она стала главной фигурой Сопротивления, как и множество других жен, дочерей, матерей и сестер, чьи мужья, сыновья, отцы стали жертвами насилия. До того, как диктатура отняла у них их мужчин, эти женщины делегировали свои силы, приняли то, что это мужчины должны устранить несправедливость в эпической битве. Внезапное исчезновение мужчин, на орбите которых эти женщины ходили подобно спутникам или лунам, парадоксально и болезненно освободило их, позволив закрыть брешь, взять на себя новые обязанности. И Тенча, как официальная вдова, стала символом Альенде и других жертв, говоря от его имени и от нашего с королями и королевами, президентами и знаменитостями.

И вот теперь она просила меня участвовать в похоронах ее мужа. Она сказала, что мало захоронить тело. Необходимо – чего хотел бы Сальвадор – воспользоваться данным моментом, чтобы глубже задуматься о будущих задачах и извлечь уроки из прошлого. С этой целью они устраивают несколько конференций на следующий день после похорон, 5 сентября, в Музее изящных искусств. И тут вмешалась Изабель: не соглашусь ли я председательствовать на конференции, посвященной культуре?

Очень кстати пришлось то, что я был знаком с иностранными участниками: эквадорским художником Гуаясамином, женой французского президента Даниэль Миттеран, с Серхио Рамиресом, никарагуанским писателем и вице-президентом сандинистского правительства, с режиссером Коста-Гаврасом. Я предложил добавить к этой компании какого-нибудь чилийца, например моего друга Антонио Скармету. Изабель возразила, что раз я писатель, то лучше бы взять скульптора вроде Бальмеса или пианиста Роберто Браво.

Во время этого длительного обсуждения у меня, конечно же, не было никакой возможности даже вскользь упомянуть о причинах смерти Сальвадора Альенде, а когда разговор перешел на другие темы, шансов на то, чтобы ее поднять, становилось все меньше.

И правда: после того, как мы согласовали программу заседания в Музее изящных искусств, после чая и печенья empolvado (Тенча купила его в той же пекарне на Провиденсиа, куда заходила моя мать, когда мы жили в этом районе), после того, как сын Изабель, Гонсало, робко попросил меня посмотреть первую главу романа, который он пишет, и я неохотно согласился, мысленно молясь, чтобы мне понравилось то, что он мне покажет, но не решившись отказаться под благосклонным взором его бабушки, после того, как мы с Тенчей вспомнили впечатливший нас ленч в Мехико в доме Гарсия Маркеса, после того, как я дополнил воспоминания Изабель о наших студенческих днях и о той трагедии, которая выпала на долю нашего так и не найденного однокурсника Клаудио Химено, после того, как я полтора часа провел в святая святых семьи, куда допускали только самых верных, – разве я мог небрежно бросить: «Ах да, кстати, – словно инспектор Коломбо, который на пороге оборачивается, чтобы задать еще один нескромный вопрос, – и еще одно… Похоже, вы пришли к выводу, что твой отец, Изабель, твой муж, Тенча, твой дед, Гонсало, наш товарищ президент, все-таки покончил с собой. Интересно, почему вы теперь так считаете, когда многие годы публично заявляли совсем другое? Вы читали отчет медэксперта? Видели исчезнувшие фотографии тела? И там действительно был пропавший АК-47 Фиделя, или же использовалось какое-то другое оружие? Одна пуля или две? Или больше? Он когда-нибудь обсуждал с кем-то из вас свои намерения, в тот день или раньше? Когда ты в последний раз говорила с ним, Тенча, по телефону тем сентябрьским утром и когда ты прощалась с ним, Изабель, после того, как он потребовал, чтобы все женщины ушли из «Ла Монеды», и отвел вас с Тати в сторону, как он был настроен? Мрачен, подавлен, полон решимости? Он не прошептал какие-то последние слова миру, не сделал никаких намеков на то, что вот-вот случится?»

Я не задал ни один из этих вопросов – не посмел вторгаться в их скорбь, лгать им, как солгал Куэно и Херардо, намекая, что эти сведения мне нужны для романа. И я уж тем более не стал бы признаваться в том, что мне платят – да, платят – за то, чтобы я доказал их неправоту в отношении того, как Альенде встретил смерть, чтобы объявить всему миру, что их обманом заставили подтвердить ложную версию. Предательством было уже то, что я замолчал мое задание, утаил его от этой вдовы, которая любила Сальвадора Альенде, от этой дочери, плода той любви.

Мне надо уважать их потребность закрыть вопрос.

Но мне тоже нужно было закрыть вопрос, и, хотя эта встреча не принесла ответов для моего расследования, она, как это ни странно, вернула мне потребность его завершить, чтобы при следующей встрече на похоронах наши отношения не были запятнаны теми же сомнениями. Мое желание составить собственное мнение окрепло.

Эта потребность придала мне сил на следующее утро, когда мои размышления о том, как ускорить расследование, прервало появление Куэно. Он зашел поделиться новостью: Патрисио Кихон вот-вот переедет в Конститусион, небольшой прибрежный город в нескольких сотнях километров от Сантьяго, так что если я хочу с ним переговорить, то мне надо поторопиться в больницу имени Агирре, где он сейчас работает.