Музей суицида

Как бы то ни было, я не озвучил ни одной из тех мыслей, что плескались у меня в голове, пока Пепе вез меня домой – как всегда готовый отправиться ночью в проливной дождь, чтобы благополучно доставить друга к воротам дома. И провожая взглядом его «симку», я не пожалел о своей скрытности. Зачем рассказывать о моей миссии, если Пепе и его коллеги уже уверились – не проведя тщательного анализа – в том, что Альенде покончил с собой? Как и предсказывал Орта, они не раскрыли тайну последних мгновений жизни президента. А поскольку я все еще заново переживал ту травмирующую игру, я не мог не спросить себя: может, Альенде тоже знал, каким будет его конец? Вдруг у него в голове звучал какой-то вариант голоса Пепе Залакета, который говорил ему: тебя загонят в угол, тебя ждет мат именно на этом месте, от этого осколка, или пули, или предательства? Я думал: а если Альенде наблюдал, как материализуется сценарий его будущего, ход за ходом, а сам мог только бессмысленно передвигать свои фигуры, притворяясь, будто выход все-таки есть, но сознавая, что конец уже здесь, дожидается его – и он ничего не может сделать, чтобы избежать такой развязки? Вдруг он, точно так же как я, был вынужден из любопытства, гордости или простого упрямства быть зрителем собственного поражения? А может, Альенде был заперт в кошмаре предвидения своего будущего, не прекращая надеяться на альтернативу этой неравной партии, продолжая мужественно бороться с противником, который собрал все выигрышные пешки, кони, ладьи и танки и просто дожидается, когда можно будет свергнуть короля?

Эта версия поражения Альенде, объединившаяся с моим проигрышем Пепе, только усилила мой упадок духа под ударами множества событий, которые какой-то ненормальный фашистский бог словно специально подбирал так, чтобы подорвать мою уверенность в себе. Если бы эта партия с Пепе состоялась во время моего мартовского визита на инаугурацию Эйлвина, или еще годом раньше, или в какую-то из наших многочисленных встреч в эмиграции, или когда мы впервые сыграли подростками, – если бы он вот так обидно зажал меня в любое другое время, это почти не сказалось бы на моей психике. Просто отмахнулся бы, забыл об этом, как это уже сделал Пепе, оглушительно храпя на своей постели, пока я бесконечно мысленно повторял все ходы… а потом заснул – и они оказались и там, поджидали меня: конь, тупик, мат, сбитый король отравляли мой сон всю ту ночь.

На следующее утро я проснулся в унынии, которое только усилило осознание того, что я заслужил эти бесконечные повторы, размножающиеся у меня в душе, словно вирусы или зловредные насекомые. Я его предал – и получил за это наказание.

От этих угрызений совести Альенде не мог меня избавить. Наоборот: я думал про те его последние часы, когда он понял, что доверился Пиночету, как и сохранивший верность генерал Пратс, что они с Пратсом жили в мире, где слово человека было золотом, где правило рыцарство. Вот почему он был полон презрения к генералам и адмиралам, сговорившимся против него после того, как поклялись в верности. Умирая, как положено мужчине, он прощался с тем миром, где рукопожатия было достаточно, где человек не лгал своим друзьям, начальникам или подчиненным, где нарушать правила игры было бесчестно, где честь была – должна была быть – превыше всего. Прощался с миром, в котором не хотел жить, – в который он, со всеми своими революционными идеями, верил со всеми своими старомодными понятиями отношений и верности. И я теперь тоже не жил в этом мире, с моей ложью и нарушенным доверием.

И если бы в этой моей депрессии я мог знать, что Джозеф Орта появится в Сантьяго спустя тринадцать дней, вынуждая меня обманывать и его тоже, то почувствовал бы себя еще хуже… если было бы куда.

Однако еще многое должно было произойти до того, как он позвонил нам из отеля «Каррера» 17 августа, меня ждали встречи, которые определят ход расследования смерти Сальвадора Альенде и провал романа, над которым я так отчаянно бился.

8

Растерявшись и пав духом из-за того, как ужасно все – да, абсолютно все! – складывается, я решил (как всегда в моменты кризиса) обратиться к Анхелике. Она как раз варила утренний кофе и поджаривала куски вчерашнего хлеба, так что налила нам обоим по чашке, вручила мне нож и масло и выслушала мое невнятное повествование о шахматной партии и предсказанной катастрофе: я не смогу закончить этот роман, не смогу выполнить задание Орты, не смогу…

Она не стала скрывать презрительное отношение ко всем этим страданиям из-за… чего? «Из-за партии в шахматы, где вырезанные из дерева фигурки двигаются по черным и белым клеткам… и из-за этого ты в депрессии? Возвращайся к своему роману, малыш. У тебя есть этот уикенд до приезда твоих родителей – или ты забыл, что они приезжают на неделю? – чтобы они нашли тебя жизнерадостным и довольным, а не… ну, не таким вот. Иди отсюда, забудь обо мне, забудь о детях – просто наваляй своим персонажам по заднице, чтобы они тебя слушались!»

Моя жена так и не поняла, что нельзя взять и заставить персонажей делать то, что тебе хочется, заставить непокорные слова повиноваться – так, как я повинуюсь ей: потому что я и правда отправился к себе в кабинет и субботу и воскресенье провел, прожигая взглядом пустые белые страницы.

Ничего.

Два дня, наполненные массой часов ничего плюс ничего.

Я как раз занимался этим множеством ничего в понедельник утром, когда в дверь моего кабинета просунулась голова.

– Родриго! Напугал до чертиков. Что ты здесь делаешь в такую рань?

Мой старший сын смотрел на меня скорее с улыбкой, чем с недоумением. Он насмешливо покачал головой, после чего напомнил, что сегодня – если он не разучился читать календарь – 6 августа, и мы договорились пойти погулять перед тем, как ехать за его бабушкой и дедом в аэропорт. Или я про эти планы забыл?

Анхелика оставила мне записку, чтобы я не забыл проверить, прибудет ли рейс из Буэнос-Айреса вовремя, но я отключился – восстал, словно зомби, с кровати, чтобы обратиться к своей пишущей машинке в надежде на то, что за ночь Антонио Колома проникся ко мне жалостью.

– Прости, Родриго, – пролепетал я огорченно, – ты же знаешь, как это бывает, когда…

– Это все тот чертов роман, – сказал он. – Иди обувайся. Хоакин с нами пойдет?

– Пусть спит, бедняга, – ответил я. – Сегодня начались зимние каникулы, так что…

– Жаль, что он с нами не пойдет, но зато у нас будет время… Может, я смогу помочь тебе выкарабкаться из той ямы, которую тебе вырыли твои персонажи… или ты вырыл им.

Еще когда Родриго был подростком, я проверял на нем различные проекты. Он щедро дарил мне свое время и свои оценки, унаследовав от матери чутье на ерунду и путаницу.

Пока мы шли с ним к подножию Анд, великолепно сверкающих снежными вершинами под ярко-синим небом, я выложил ему свои мысли о том, что меня тормозит: необходимость обречь на ужасающие увечья жертвы, прототипами которых послужили товарищи, к которым я успел привязаться за проведенные в посольстве месяцы. Если мне удастся справиться с этим дискомфортом, то, возможно, я смогу двигаться дальше, потому что уже знаю основные моменты сюжета и то, как разрешится тайна.

– И кто же убийца?

– Я назвал его Раулем – давай пока пользоваться этим именем. Я еще пока не понял, как Колома вычислит Рауля, заставит его признаться в том, что он совершил четыре ритуальных убийства в посольстве, что вкупе с предыдущими тремя – теми неразгаданными убийствами, которые Колома расследовал, пока был полицейским следователем, – составят магическое число семь. Мотивы Рауля безумные и апокалиптические. Он позиционирует себя как революционера – единственного настоящего революционера, наследника Сталина, который говорил с ним с того момента, как Альенде победил на выборах, требуя, чтобы на семи трупах были вырезаны определенные вещи, глаза, рот, нос, уши и волосы, пока лицо Бога не будет полностью проявлено – лицо Сталина и Иисуса, которые наложатся на те другие лица. Эти жертвоприношения необходимы для того, чтобы родилось общество будущего, чтобы чилийцы поняли – чтобы весь мир понял, – что без крови подлинная и радикальная трансформация невозможна. Завершив свою миссию, Рауль готов покинуть посольство, отдаться в руки властям, чтобы его могли казнить, обеспечив его вечное воскресение.

– Серьезно, дада? – фыркнул Родриго, прибегнув к самому ласковому обращению, которое у него для меня было, вариации dad, которая показывала, как мы друг с другом шутим, как оба любим весь абсурд и чепуху, ставшие основой течения дадаизма. – Успешный следователь в одиночку отключает таймер дипломатической бомбы? Традиционная развязка – введение психопата, сведение ужасающих преступлений к сумасшествию? Вместо того чтобы заставить нас задуматься о коррумпированной системе в духе лучших нуар-триллеров…

Он попался в мою ловушку.

Я объяснил, что в моем романе масса коррупции, глубокий нуар. Как только Рауля арестуют, Коломе позвонит его старый приятель Суарес, начальник следственного отдела. Военные оценили, что вмешательство Коломы предотвратило войну между Чили и Аргентиной, и амнистировали его. Он может вернуться на службу, к прежней жизни.

– И Колома, – заключил я, – расстается с Ракелью, нежно встречен женой и ребенком и на следующий день приходит в штаб, где Суарес сообщает ему, что его приоритетная задача – поймать серийного убийцу, который совершил несколько новых ужасающих преступлений, пока Колома и Рауль находились в посольстве.