Музей суицида

Комиссия истины и примирения, возглавляемая вашим другом Пепе Залакетом, наверняка будет рассматривать смерть Альенде. Возможно, вам удастся получить доступ к их материалам и выводам. Однако я призываю вас отнестись к официальным расследованиям с осторожностью, как бы вы ни доверяли своему другу.

Сомневаюсь, что вам стоит подвергать себя риску, пытаясь поговорить с Паласиосом. Нет основания ожидать, что он откажется от того, что утверждал в течение семнадцати лет. Что до других офицеров, то радиолюбители вскоре после путча передали, что героями «Ла Монеды» считаются капитан Роберто Гарридо и некий лейтенант Рене Риверос Вальдерама. Последний также связан с убийством Орландо Летельера в Вашингтоне в 1976 году. Проверьте достоверность этих сообщений, но соблюдайте осторожность.

РЕЗЮМЕ

Приоритеты. К концу первого месяца: Кихон, результаты вскрытия, офицеры, которые заявляли, будто убили Альенде.

В заключительном отчете по возможности должны быть решены следующие вопросы:

– Если это было самоубийство, то делалась ли попытка подтасовывать улики?

– Если имело место сокрытие истины, то кто и как это сделал?

– Если произошло убийство, то кто убийца или убийцы?

– Если это произошло в бою, то можно ли кого-то идентифицировать?

– Или это была случайность, шальная пули или две?

У военных переворот носил кодовое название Operacion Silencio, операция «Молчание». У вашей операции, Ариэль, должно быть название Operacion Verdad, Operacion Revelacion, Operacion Luz en Oscuridad, истина, разоблачение, свет во тьме. Называйте как хотите или не называйте никак, я уверен, что вы справитесь.

Когда я дошел до конца этого перечня, меня захлестнула волна паники, вызванной этим списком очень четких вопросов, ворохом фактов, к которым я никогда внимательно не присматривался. Мало того, что я не обладал навыками следователя, существовало и еще более серьезное ограничение. Орта подчеркивал, что мне надо будет говорить с выжившими в «Ла Монеде», однако мои тесные отношения с ними казались не столько преимуществом, сколько препятствием. Пока я читал этот список, одно имя и лицо упорно вставали передо мной.

Карлос Хоркера был пресс-секретарем Альенде, одним из его старинных приятелей – а еще присутствовал в детстве Анхелики, был завсегдатаем кафе «Гаити», куда ее отец-журналист, Умберто, приводил по воскресеньям после сеанса мультфильмов или сериала в «Метро Синема». Эль Негро, как прозвали Хоркеру, с тех пор относился к ней как к любимой племяннице, так что, когда мы встречались во времена демократии, мне всегда легко удавалось раскрутить его на истории об Альенде. В последний раз я видел Эль Негро накануне путча, а потом пересекся уже спустя десять лет, когда приезжал в Каракас, куда он эмигрировал. Я ожидал, что он изменится. После ареста в «Ла Монеде» один из офицеров военно-воздушной разведки, восхищавшийся радио– и телепрограммами Хоркеры, вытащил его из группы осужденных на казнь. Потом были пытки, годы в концентрационных лагерях, разлука с Чили, о которой он создавал репортажи большую часть жизни: ее дно, ее просторечие, работа полиции, преступники, бордели… Казалось, его ничто не затронуло, по крайней мере внешне: прямой, как стрела, все с такими же черными усами, лбом без единой морщинки, кривоватой улыбкой, с почерневшими от никотина зубами…

За долгим баскским ужином в ту венесуэльскую ночь в «Ла Эстансия» мы вернулись к привычному: я расспрашивал про жизнь Альенде, а он с радостью вспоминал. Как Альенде любил собак (тот говорил, что собака единственная на самом деле делает то, что он приказал), отлично ездил верхом, боксировал в юности с самим Бетанкуром, нынешним президентом Венесуэлы. Он вспоминал про то, что у Чичо совершенно не было слуха: он не мог ни напеть, ни опознать мелодию, что он предпочитал красное вино белому, даже с морепродуктами, и что его главным достоинством была честь.

Эти последние слова должны были бы послужить поводом для разговора о путче: как он оскорбил честь (и даже порядочность) генералов-предателей в своем последнем послании, наказав их, хотя бы словесно, за их измену – но в тот вечер в Каракасе я старался не упоминать ни о чем, что коснулось бы тех последних часов в «Ла Монеде». Помимо моего собственного нежелания говорить о том, что могло бы вызвать воспоминания о моем собственном отсутствии во дворце, я не хотел бередить раны моего собеседника. Я читал о том, как Карлос отреагировал на самоубийство Аугусто Оливареса за несколько минут до начала воздушной бомбардировки «Ла Монеды». Они были близки, словно братья, и он рыдал как ребенок, извиняясь перед Альенде за демонстрацию подобной слабости. Нет, я не захотел говорить про «Ла Монеду».

В следующий раз я увидел Хоркеру мартовской ночью на инаугурации Эйлвина. Он присоединился ко мне в баре неподалеку от «Ла Монеды» вместе с несколькими сенаторами левого крыла, чтобы выпить за возвращение демократии. Мы пили писко сауэр, когда слабые подземные толчки заставили всех поспешить на выход.

Пока мы ждали на улице окончания толчков, я сказал Хоркере:

– Знаешь, у меня к землетрясениям странное отношение. Я вроде как им радуюсь.

Он недоуменно посмотрел на меня.

– Когда я оказался в Чили в возрасте двенадцати лет, – объяснил я, – в первые годы я замечал, что люди вдруг спешат выйти на улицу – на вечеринках, на сборищах, в кино и на концертах. Они росли с крайней чувствительностью к самым слабым толчкам, а я ничего не ощущал. А потом однажды – мне было лет восемнадцать – я почувствовал, что земля колышется, а окна чуть позвякивают – и пришел в восторг. Я стал чилийцем! Это похоже на то, как я в детстве впервые зашел в Тихий океан. Вода была ледяная: течение Гумбольдта охлаждало все своими антарктическими водами, я выдержал считаные минуты… а потом однажды взял и нырнул: свидетельство того, что я стал членом чилийского сообщества.

– Значит, – уточнил Хоркера, – никакой боязни землетрясений?

– Абсолютно никакой.

Мы вернулись в бар. Он закурил сигарету и выпустил дым в уже и так вонючий воздух.

– Полная противоположность Альенде, – отметил Хоркера. – Землетрясения были единственным, чего он боялся. При малейшем сотрясении – даже если это мимо ехал грузовик – он первым бросался бежать. Как-то раз, Ариэль, мы пошли на небольшой обед в одно посольство, и посол… красивая дама… сказала ему примерно то же, что ты мне только что рассказал, Ариэль: что она пока не испытывала знаменитых чилийских tremblors, не говоря уже о землетрясении. И Чичо, галантно ее обхаживавший, сказал, что он как президент прикажет Земле чуть сдвинуться, качнуться, чтобы дать ей этот опыт. И спустя час (уже было далеко за полночь) действительно случился толчок, и Альенде выскочил через стеклянные двери в сад – а за ним я и другие гости… и недоумевающая посол. Альенде старался не показать своего смущения из-за такой демонстрации, которую прекрасная дипломатка могла счесть отсутствием самообладания. «Придется сделать выволочку устроителям толчков. Я приказал устроить их ровно в полночь, а они опоздали. Видимо, спорили, достаточно ли здесь революционная обстановка, согласна ли та или другая партия… никто меня в этой стране не слушается. Прошу прощения». Однако полностью скрыть свой страх он не смог. Вот еще одна причина, по которой его сопротивление в «Ла Монеде» стало таким героическим. Ведь бомбардировка должна была пробудить в нем атавистический страх, что стены вокруг рухнут. Однако он не допустил, чтобы этот страх, как и любой другой страх, победил его в конце жизни.

Карлос ждал моей реакции. Возможно, он понял, что ступил на территорию, которую мы тщательно избегали, – или, может, просто смаковал это воспоминание под писко сауэр. Как бы то ни было, я не сделал следующего шага, не стал задавать вопросы о тех последних минутах, а поменял тему:

– И та дипломатка: ты не готов назвать ее имя? Между ней и президентом что-то было?

– Мои уста на замке, – ответил Эль Негро Хоркера.

И то же можно было сказать о моих – по крайней мере, в отношении сведений о мужестве Альенде в конце его жизни: мои уста были на замке в ту мартовскую ночь – и, возможно, это состояние сохранится и после моего возвращения в Чили. Изменится ли хоть что-то, когда я в следующий раз встречу Хоркеру или кого-то из других выживших в «Ла Монеде»? Как я объясню им мое упорное погружение в тему, которую демонстративно избегал все это время?

Предвидя встречу со всеми этими вопросами, ответа на которые от меня будет ждать Орта, со всеми людьми, которые должны будут передо мной раскрыться так, чтобы я при этом не выдал собственных сомнений и неуверенности, я задумался, не следует ли мне воспользоваться этим длинным списком как предлогом сказать Орте, что я предпочитаю отказаться от участия в проекте, понимая, что не справлюсь.

– Что-то не так?

Что он скажет, если я прямо сейчас откажусь от напряженной миссии, на которую он меня подряжает, какое объяснение мне ему дать? Что скажет мне жена? Уж не то ли, что я снова пытаюсь избежать подведения итогов моего прошлого?