Мы побелили солнце

– Почему солнце?

Игорь присаживается на пол, и я следую его примеру. Тогда он отключает фонарь. Слышу, как тяжело Игорь вздыхает.

– Потому что группа наша так называлась. "Звезда по имени Солнце", в честь песни Цоя.

– Ваша? Группа? Музыкальная?

– И не только, – он печально смеется. – Мы на гитаре, конечно, играли. Но у нас, помимо этого, были еще свои законы и свои принципы. Мы были… типа бандой анархистов. Бодяга, помню, все с Че Геварой к нам лез и символом банды нашей назначить его предложил! У нас потом все футболки были с этими Геварами… Заброшки, помню, искали вместе с Венькой. Но это раньше, это пока мы еще бункер не нашли. Вот когда нас оттуда бомжи гнать стали – вот тогда мы и перебрались сюда, штаб секретный смастерили. Прикид у нас был, – снова смеется, – как в кино всяких эмо и панков показывают. Пирсинг, причесоны, все по правилам, мы даже ногти красили. Я, кстати, черный любил.

– Вы же из Крыма! – вылетает у меня, но я тут же прикусываю язык.

Даже в темноте ощущаю, что он смотрит на меня.

– А ты чего, сталкерством промышляешь? Откуда инфа?

– Мать рассказала, – брякаю.

– Екарный Касперский. Если я в Крыму родился, это ж не значит, что у меня здесь не было родственников, и я не приезжал к ним на лето.

– Извините, я, – вздыхаю, – не подумал.

Он замолкает. Щелкает зажигалкой, и я чувствую запах сладкого дыма. Его лицо, освещенное рубиновой звездочкой фильтра, выглядит сейчас особенно задумчиво.

– А сейчас что с группой стало? – подсаживаюсь к нему ближе и снова надеваю очки.

Он только фыркает.

– А чего, мы должны тридцатилетними дяденьками и тетеньками здесь собираться, чипсы есть и на гитаре лабать? Все выросли, всем не до этого стало, семьи появились. Это я просто тебе хотел наш бункер показать. Может, друзей бы сюда водил, песни бы какие брынчали, тоже банду б создали, хотя…

Его очередной вздох выходит еще тоскливее. Он мрачно затягивается.

– Ушли они, те времена-то, – заключает. – Субкультуры все исчезли. Мало кто сейчас из дома выбирается.

– Вы ж сами в интернете сидите.

– Так я разве спорю? В инете интересно! Фильмов – куча, общайся с кем хочешь, возможностей для рисования – уйма! Но временами…

Он гасит сигарету о бетонный пол. Окурок даже не смеет бросить, а бережно убирает в карман.

Снова зажигает фонарь. Складывает руки, будто держит гитару. Ударяет по невидимым струнам.

И хриплым, печальным голосом шепчет:

– Пластмассовый мир победил… Макет оказался сильней… Последний кораблик остыл. Последний фона-а-арик устал…

Ладонь замирает.

Унылым взглядом он окидывает плакаты и рисунки на бетонных стенах.

Изо всех сил жмурится, хлещет невидимую гитару и с болью кричит:

– А в горле сопят комья воспоминаний, о-о, моя оборона! Траурный мячик стеклянного глаза! О-о, моя оборона, солнечник зайчик дешевого мира, солнечный зайчик незрячего мира-а-а!

Его взволнованный, наполненный мукой голос обрывается так резко, будто только что кто-то вырубил звук. Последнее эхо растворяется в подвальной тишине. Я сглатываю, ошарашенно распахнув глаза.

– Вы… так классно поете! – пытаюсь неуверенно улыбнуться.

Горько усмехается.

– Ты еще не слышал, как я на гитаре умею!

– У вас есть гитара?

– Дома. И здесь тоже была, но сейчас от нее уже, наверное, ничего и не осталось. Как тебе наш штаб?

И я понимаю, что после рассказов Игоря о прошлом и после его траурной песни мое отношение к бункеру резко меняется.

– Он офигенный! Я бы хотел такое детство, как у вас!

– А тебе прям уже сорок лет? – усмехается и растягивает прокол в губе.

– Да кто сейчас захочет по заброшкам лазить, в бункере шифроваться, Цоя играть? Пацаны только поржут и все. В деревне может бы еще хоть как-то, но тут-то все городские и модные.

Он загадочно смотрит на меня.

Поднимается. Освещая себе путь, взбирается наверх, к двери.

– Уже стемнело, Дань. Желтого вообще не видно. Идешь? Я тебя за руку держать буду, не расшибешься.

– А чего, – иду к нему по ступенькам, – уже?

– Тебе еще доклад качать.

– Да утром скачаю! Ну Игорь! Ну чего вы как батька! А в вашей каморке распечатаю.

– В кабинете! Ночевать тут хочешь? Пожалуйста, ночуй, а я пошел ночевать дома.

Фыркнув, я беру его за руку и тоскливо оглядываюсь на неприметную дверку в холме. Игорь со скрежетом ее закрывает.

– Мы же еще сюда вернемся? – с надеждой спрашиваю.

А Игорь, загадочно ухмыльнувшись, начинает вести меня через уснувшую опасность…

***

– Да он как всегда на пол-урока опоздает, Дань, – смеется Яна на мои попытки хоть сегодня прийтись учителям по душе. – И он вообще незлой. Спрашивает только тех, кто руку тянет.

– Старый?

– Да нет, молоденький, помоложе Игоря Павловича твоего даже. Недавно к нам устроился, прямиком из педа.

– А зовут как?

– Родион Олегович, – Яна только начинает выгружать из портфеля учебники. Смотрит на меня и всплескивает руками. – А ты чего учебники в библиотеке-то не забрал?

– Я, – смущаюсь, – хотел с тобой. Я не знаю, где здесь библиотека. Спасибо, кстати, за домашку.

– Ой, вообще не за что! Доклад про Фарадея принес?

Уверенно похлопываю по рюкзаку.

– Все на месте, – улыбаюсь.

– Молоде-е-ец! – она радуется за меня с искренностью матери за своего ребенка. – Колобусю лучше не злить, а то сам знаешь. Она на тебя вчера так сильно орала!

– Я в курсе.

– Говорю, она вообще их не смотрит. Потихоньку подпишешь и на стол ей положишь, а она оценку пос… – она резко замолкает, потому что дверь класса приоткрывается. Но из проема показывается явно не учительская голова – и Яна облегченно выдыхает. – Ой, Охапка, ну ты и напугал… Уже выздоровел? Чего тебя неделю в школе не было?

Дверь скрипит, и в класс просачивается нескладная, не в меру высокая марионетка.

– Чего, Олегыча еще типа нет? – тихим, но одновременно звучным голосом спрашивает Охапка.

Криво улыбаюсь. А он даже чем-то похож на Джонни Деппа в фильме про шоколадную фабрику. То же гладкое темное каре, тот же острый нос и та же нескладность фигуры.

– Олегыча нет, а тебя чего, спрашиваю, не было?

– Да, – он закатывает рыбьи глаза, – с дядей это… Приемы типа учили. Дзюдо, всякое такое, а он силы не рассчитал, и… И, короче, хренакнул меня типа об стол.