На осколках цивилизации

Знакомство их прошло весьма холодно: изначально никто никому не верил. После того, как они уселись по нарам в ожидании дальнейшего, объявили об обеде. Голодные люди за три минуты справились с едой, пусть и ужасно скудной: на первое жижа, назвавшаяся супом с парой плавающих овощей, на второе — твёрдый кусок мяса. После этого всех разморило — из-за столь ужасной поездки и сильного стресса даже небольшое количество еды и какая-никакая лежанка показались манной небесной. Джон с Чесом, устроившись на двух лежанках так, что между их головами места было не больше, чем между их койками, задремали наконец-то безмятежным сном. Это ещё раз доказывало: человек — существо, привыкающее ко всему; немного потребовалось, чтобы выпасть из реальности и забыть текущие проблемы.

Джону иногда казалось, что, по завершению всей этой мировой канители, они выйдут встречать рассвет нового, спокойного дня с поседевшими головами…

Подобным бесполезнейшим образом прошли три дня, на четвёртый всех погнали в душевые кабины. Конечно, душевые — громко сказано, вода, естественно, ниоткуда больше не текла, приходилось самим греть воду в чанах около выхода из огромной ванной комнаты. Худо-бедно, но помыться удалось. После этого жизнь перестала казаться беспросветным серым составом, через который они, задыхаясь, пытались выплыть на поверхность. Чес заметил, что, оказывается, для счастья им понадобилось немного, а не столько, сколько им казалось в начале истории.

Понемногу стали забываться люди, что сопровождали их в прошлом, их смерти и трагедии, их общие слова с ними… Наверное, происходило это из-за того, что жили они теперь словно в вакуумном бункере без выхода в реальность. Здесь было относительно спокойно, толстые стены, скорее всего, выдерживали шум ударов, если те вообще были, а редкие стычки заключённых с конвоирами хоть и были громкими, но в конце концов — непродолжительными. Так что посидеть здесь с месяцок уже не казалось таким банальным и скучным даже Чесу.

Одним холодным поздним вечером (прошло несколько дней, а может, даже две недели), когда всем выдали даже потрёпанные, оставшиеся после бывших заключённых пуховики, Джон с Чесом, усевшись на одной лежанке, пили чай из пластиковых стаканчиков и шёпотом говорили о насущных делах. Тайлер в это время спал, отвернувшись к стене — на самом деле, большую часть времени он только и спал, Джону казалось, что он чем-то даже болен.

— У тебя никогда не бывало такого чувства, когда ты длительное время не знаешь, что происходит, причём сразу в нескольких вещах? — пока Джон думал, Чес договорил: — У меня это уже с того дня, как я тебя встретил вновь. Мне бы поскорее хотелось узнать, что это случилось с нами, со всем миром. Будет очень жаль, если мировые СМИ окрестят это каким-нибудь Великим противостоянием и будут напоминать на протяжении пяти лет, что пора идти работать в две смены и усердно платить налоги, чтобы государство смогло восстановиться. Ни анализа, ни исследований… Почему я уверен, что всё так и будет? — спросив больше себя, покачал головой Чес.

— Это, безусловно, интересно, но боюсь тебя огорчить, что всё скорее и будет, как ты сказал. Под строжайшей секретностью, конечно, всё разузнают, но не удосужатся сообщить народу.

— Это ужасная трагедия, жаль, что её замнут, а наружу выставят в пафосном свете… — Джон посмотрел на Чеса: лицо того помрачнело, будто он собрался говорить о чём-то тяжком. Аккуратно, чтобы не нарушить хрупкую грань между их безумствами в головах, Джон тронул его за руку, как бы сказав, что тот может поведать о том, что так дерёт его душу.

— Знаешь, глупо… — начал парень, потупив голову и отчаянно усмехнувшись, — но я почему-то вспомнил своих родителей. Пусть они и составили лишь малую часть моего детства, но всё же… Это… знаешь, то глупое и непреодолимое желание, почти похожее на то, с каким дети-сироты ищут своих настоящих родителей. Мы тогда смеёмся над ними и спрашиваем: «Зачем? У вас есть приёмные, они вас по-настоящему воспитали». Вот и я также, зачем-то думаю «А живы ли они? Что с ними стало? А братья и сестра?». Раз на дню такая мысль точно проносится по моей голове громким эхом и, не найдя ответа, уносится обратно.

— Просто потому, что ты — слишком добрый. Тебе жаль многих; будь ты ещё поглупее, ты бы начал жалеть весь мир. Думаю, это постоянная тишина и чёрные стены вокруг так на тебя влияют. Ничего, осталось совсем немного, закончится месяц, и мы, скорее, выйдем. Я вылечу тебя, и мы заживём так, как ты говоришь… — на этом моменте Креймер немного рассмеялся, едва сдержав себя, чтобы не разбудить Тайлера.

— Больше всего твои слова напоминают сейчас сцену из фильма: когда герой говорит, что всё будет хорошо, вот как мы заживём в будущем, а потом что-то падает с потолка и убивает обоих. Кстати, с нашего потолка так неприятно сыпется штукатурка… — теперь смешно стало Джону, он потряс головой, удивляясь ситуации.

— Ладно, думаю, пора уже ложиться. Слышишь, внизу конвоир орёт? — Джон встал и отправился на свою лежанку. — Спокойной ночи.

— Спокойной… — они легли, как обычно, чтобы их головы находились рядом. На самом деле то, что они пожелали друг другу доброй ночи, не значило, что они прекратят свои разговоры шёпотом ещё час или два. Это уже стало их типичной вечерней традицией. Нет, Джону уже точно не хотелось сопротивляться слову «их»; теперь он точно знал, что этот парень был предопределён ему с самого начала. А может, это такие полушутливые мысли всё-таки повернувшегося наизнанку разума? Джон был рад обосновать это хоть так. Однако то, что чем лучше, ближе и безумнее становились их отношения, тем сильнее становилось чувство теперь-то уж точно безвозвратного падения, говорило о том, скорее всего, что всё безупречно правильно: чем слаще желание, тем больнее падение после него. Даже анестезия от сладостного трепета предотвратит лишь часть болевого шока; а потом, словно грешник, пресытившийся в жизни всех её страстей и вожделений, он должен вариться в большом котле на адском огне и вспоминать со сладострастным трепетом о прежних деяниях, но при этом орать от боли. Джон понимал, что он уже входит в этот Ад, осталось совсем немножко до котла…

Сознание вытолкнуло его из беспокойной полудрёмы; Джон глянул на часы: ещё совсем рано, почти четыре часа утра. Из больших окон в начале и в конце коридора лился сероватый холодный свет; удивительно оказалось услышать в этой предутренней тишине чей-то пронзительный, холодный шёпот, очень напомнивший Джону своё прошлое. Он повернул голову в ту сторону, где находилась лежанка Тайлера, и удивлённо вскинул брови. Тайлер, стоя на коленях и сложив руки, отвернулся к стене и отчаянно молился. Вот почему это напомнило Джону прошлое: сколько раз он видел молящихся людей в непроницаемой тишине тёмных комнат или психбольниц… Теперь — тюрьма. Но тем не менее он настолько разленился, что не хотел, чтобы это вновь оказалось отголоском прошлого: от мистики он устал, ровно как и от всего остального.

Пока он думал об этом, Тайлер резко дёрнулся и поднял себя с пола, при этом развернувшись в сторону Джона. Тот не успел прикрыть глаза, и теперь они почти пристально смотрели друг на друга. Взгляд Тайлера был лишён всякой эмоции: одно большое равнодушие. Поэтому и сейчас трудно было сказать, заметил ли он вообще Джона. Через пару секунд Тайлер сделал несколько шагов и бесшумно приблизился к его лежанке; Джон с напряжением его оглядывал, не зная, честно говоря, чего ожидать. Наконец Тайлер присел на корточки и тихо проговорил:

— Слушай, тебя же всё-таки зовут Джон Константин, так? — его глаза беспокойно блестели в темноте. Джон усмехнулся: дело принимало странный оборот — проговориться в разговорах с Чесом он не мог, ведь они общались очень тихо и не называли друг друга по имени. Он мог до этого знать Тайлера? Навряд ли, у Джона была отличнейшая память на людей, их лица и имена. Оставался разве что последний вариант, очень странный: они могли знать друг друга через кого-то. Но это предположение выглядело куда безумнее. Кто мог их связывать? Пока Джон молчал, Тайлер, легко усмехнувшись, шёпотом продолжил: