На санях

Да плевать.

Запустил вниз по лестнице через две ступеньки — как на крыльях полетел.

Никакой он не Берг. И даже не Болконский. Он Тучков-четвертый. Который одним ожесточеньем воли брал сердце и скалу.

Вы побеждали и любили

Любовь и сабли острие —

И весело переходили

В небытие.

КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ

Пока ехали в метро, было нормально. Суббота, народу в вагоне немного. Разговаривали. Наврал, что маме, слава богу, лучше. Как бы между делом спросил про Сову — куда, мол, подевался, что-то его в универе не видно. (Богоявленский действительно прогуливал, даже на французском его не было. Наверное не хочет разбитую губу демонстрировать).

— Сова? — переспросила Настя. — А, Савва. Не видела его. И думаю, больше не увижу. Он как-то странно себя повел после того, как ты ушел. Слишком много выпил наверно. Я попросила его уйти.

И больше ничего рассказывать не стала.

Ого, сказал себе Марк, с одной стороны обрадованный, с другой — сильно впечатленный. Оказывается, она не просто принцесса. Может, когда надо, и твердость проявить. «Я попросила его уйти» — и точка. Скорее всего, Сова, накатив еще вина, полез лапаться, чтоб перехватить инициативу — и получил от ворот поворот.

— А как он себя повел?

Налепил ей про него Сова что-нибудь или нет? Про «хавало», про «свиданку»?

— Не будем про это. Неинтересно. — Она слегка наморщила нос. — Давай я тебе лучше про дедушку объясню.

Держалась Настя приветливо и мило, но как с добрым знакомым. Будто не было ни того взгляда, ни поцелуя в щеку.

— У него белокровие. Молодые от этой болезни быстро сгорают, но у стариков она развивается медленно. Он уже три года то в санатории, то в больнице, то снова дома. Но прошлой весной умерла бабушка, и дедушка совсем сдал. Родители наняли ему сиделку. Я тоже стала часто его навещать. Мы очень сблизились. Он такой… трогательный. — Серьезное лицо на миг осветилось улыбкой. — То вспоминает прошлое, то волнуется из-за всяких бытовых мелочей. В нем есть… какая-то загадка. Вот очень старый, очень больной человек, а такое ощущение, будто он будет жить вечно, и смерти вообще не существует. Я про смерть иногда думаю, а он на девятом десятке — нет!

Марк увидел Настю словно по-новому. Девчонки с курса так не разговаривают. Невозможно представить, чтобы они размышляли о подобных вещах!

И возникло странное, тревожное чувство. Даже паническое. Она и так до невозможности прекрасна, я ощущаю себя рядом с ней Акакием Акакиевичем, а она поднимается всё выше и выше. Перестань, пожалуйста, остановись! И так голова кружится.

— Я тоже часто об этом думаю. В четырнадцать лет прочитал одну японскую книжку, у отца на полке стоит. Там написано: просыпаясь утром, прежде всего думай о смерти. И проживай день так, словно он последний. Не в смысле — трясись от страха, что сейчас умрешь, а в смысле не суетись, не мельтеши. Не получается, конечно. Жизнь есть жизнь. Но иногда надо встряхиваться.

— Нет, я про такое не думаю, — покачала головой Настя. — Просто боюсь, что случится что-нибудь, и всё, ничего больше не будет… Ты сказал «у отца». Но ведь писатель Рогачов твой отчим? Папа говорит, что дедушка твоего родного отца тоже знал. Удивительно.

Она мной интересовалась! Расспрашивала! Даже если это не она сама, а если отец ее спросил — откуда, типа, знаешь этого Рогачова-Клобукова, всё равно: они разговаривали про меня!

Появился повод рассказать про род Клобуковых, про декабриста-прадеда, про четыреста лет фамильной истории. Пусть знает: нас тоже не на помойке нашли.

Но вышли на «Измайловской», еле впихнулись в автобус, и стало не до разговоров. Теснотища, швыряет, все толкаются, кто-то собачится.

Поразительно, но даже в толкучке Настя оставалась принцессой. Стояла как ни в чем не бывало, снисходительно улыбнулась, когда ее задел плечом продиравшийся к выходу дядька, безмятежно отодвинулась от едва не стукнувших ее лыж. С лыжами и даже санками были многие — ехали в парк.

Марк испытывал острый стыд. За то, что Настя должна подвергаться этому унижению. Ей не место в автобусе! Сова бы, конечно, повез ее на тачке. Но где взять денег? В кармане два рубля. А стипуха только на следующей неделе.

Больница для старых большевиков располагалась на огороженной территории: здоровенный желто-белый корпус сталинской архитектуры. Внутри не роскошно, но по крайней мере чисто, не то что в районной, куда в позапрошлом году отвезли маму с острым аппендицитом, потому что в Литфондовской был ремонт. Облезлые стены, палаты на восемь коек, а первую ночь, пока не освободилось место, мама вообще провела в коридоре. Настин же дедушка лежал в маленьком отдельном номере, и на полу красный ковер. Тут вообще было много красного: плакаты, транспарант с цитатой из отчетного доклада XXV съезда про всенародный долг перед ленинской гвардией, репродукции революционных картин c кумачовыми знаменами.

На кровати, опершись на подушки, сидел тощий старик в полосатой пижаме, с запавшими глазами и проваленным ртом, читал «Правду».

— Здравствуй, дедуля. Как ты сегодня? — громко сказала Настя.

Старик опустил газету, заулыбался, зашепелявил:

— Наштюха! Жду, жду. Ш кем это ты, ш Димкой?

Вынул из кружки зубы, сунул в рот. Сощурился через очки с толстыми стеклами.

— Это у него линзы для чтения, — шепнула Настя. — Для дали — другие. — И громко: — Нет, я привела гостя, который тебе будет интересен…

Но дедушка, не дослушав, перебил:

— Знаешь, кто у меня сосед? Один метр до него. — Шлепнул ладонью по стене. — По ту сторону лежит, в 56-ой! Я утром ковылял по коридору на ходунках, встретил. Страшный — жуть! Узнал только по шраму на лбу. Унтеров, Аким Фомич! Сорок лет его не видал, с тридцать седьмого! Вместе в секретариате у товарища Мягкова работали! Потом меня в органы перекинули, а он, когда товарищ Мягков умер, по профсоюзной линии пошел. До замзавотдела ВЦПС вырос, говорит. Врет, думаю — иначе его не сюда, а в Кремлевскую положили бы, замзавотдела — это номенклатура ЦК. Ты представляешь, что он мне сказал, Унтеров?

Старик приходил во всё большее возбуждение. На Марка не смотрел. Филипп Панкратович — вот как его зовут, Настя сказала. Такое же отчество, как у отчима.

— Ему к 60-летию Октября пообещали персонального пенсионера союзного значения! Потому что у него стаж дооктябрьский, с августа семнадцатого года! Это Унтерову-то, который бумажки перекладывал! А я, конармеец, который кровь проливал, сижу с республиканским значением! Я у них, видишь ли, прохожу как «послеоктябрьский», у меня же партбилет с мая восемнадцатого! Паек не высшей, а первой категории получаю: нате, товарищ Бляхин, подавитесь сраной венгерской курицей!

Марк покосился — как среагировала Настя на грубое слово. Чуть дрогнуло крылышко носа, и всё. Ласковая улыбка осталась.

Подумалось: из литературы известно — аристократизм вырабатывается в третьем поколении. Дедушка — от сохи, видно по речи. Папа, второе поколение, — Лопахин и женился на дворянке. Настя — уже натуральная княжна, кровь заголубела. А у нас, Клобуковых, обратная эволюция. Захудалый род. Я к Бляхиным явился, как голодраный князь Мышкин в дом генерала Епанчина.

— Это кто это с тобой? — обратил наконец внимание на внучкиного спутника дед. — Дай-ка мне вон те, квадратные…