На санях

— Супер, — шепнул на ухо Савва. — Будем с тачкой.

— …Но на верблюде надо уметь ездить. Поэтому мы с Люсьенкой приготовили тебе подарок…

— Дим, ты же знаешь! Никаких подарков! — перебила его Настя.

— Спокуха, сеструха. Подарок нематериальный. Люсь, давай!

Жена брата (как их называют — сноха?) торжественно вынула перевязанный ленточкой конверт.

— Внеочередная запись на курсы вождения при — внимание! — хозотделе ЦК КПСС. Добыта через горячо обожаемого тестя.

— Сдашь с первого раза, там на экзаменах не режут, — сказала Люсьена, целуя Настю.

— Ну, выпьем за то, чтоб всю жизнь на хорошем верблюде кататься и ни разу не свалиться! — провозгласил брат. — Арабский тост.

Марк выпил, отправил в рот еще три канапешки: с белой рыбой, с красной икрой и с каким-то сладковатым паштетом. Настроение было угрюмое. Вы все тут по жизни на хорошем верблюде прокатитесь, по накатанной дорожке, по золотому песочку.

Ослепительный брательник со своей ослепительной цековской половиной попрощались с Настей — они отправлялись на какой-то свой, наверняка тоже ослепительный сейшн. Настя их с Марком даже не познакомила. Ну и плевать.

Уходить надо, мрачно думал он, наливая из бутылки белого вина — какого-то непростого, французского. На кой мне эти эмпиреи. Настя, конечно, волшебная, да не по Сеньке шапка. Нечего себя растравливать. Начнутся танцы, Сова станет ее лапать и облизывать. Видеть это будет невыносимо.

— Божок, давай живой музон! — крикнула герла, которую Богоявленский назвал страхолюдиной. Носатая, с маленькими густо накрашенными глазами, но в джинсовом костюме, и из кармашка торчит зеленый «мальборо». — Сначала — «Счастья нет».

Богатая и уродливая Жюли Карагина — вот это кто. Которая за свои миллионы требовала от жениха выполнения всех предписанных ритуалов любви.

Круглощекий Божок (прямо скажем, не Борис Друбецкой) щелкнул каблуками, лихо тряхнул головой.

— Цего хце ясновельможна пани, тего хце Бог!

Он выключил маг, сел к пианино (Марк только теперь увидел, что в углу стоит белый — фигасе, как в кино! — музыкальный инструмент), пухлые пальцы легко пробежали по клавишам. Играл Божок классно, а запел уверенным, хрипловатым голоском.

Счастья нет-нет-нет,

И монет нет-нет,

И кларнет нет-нет не звучит.

Головой вой-вой

Не кивай в ответ —

Всё равно твоё сердце молчит.

Слушали его с удовольствием, а Настя даже тихонько подпевала.

Настроение стало еще хуже. После того как Сова отозвался о толстяке с таким презрением, Марк мысленно поставил инъязовца ниже себя, а оказалось, у него вон какой козырь. Выходит, наш номер здесь последний.

Сколько драм-драм-драм,

Телеграмм грамм-грамм

Завтра будут кричать по стране

Кораблям блям-блям,

Городам дам-дам

И вам, мадам, дам-дам обо мне.

И виртуозный проигрыш, девчонки захлопали, Жюли Карагина даже взвизгнула.

— Жирноватый голосишко, — шепнул Марк снисходительно улыбающемуся Сове. — Пойду-ка я лучше покурю.

На лестнице, дымя плебейской «Явой», предался мазохизму.

Врут романы, что, влюбившись, человек возвышается душой. Я совсем каким-то дерьмом сделался. То шестерю перед отчимом, то изображаю Гавроша, роняющего слюни перед витриной булочной, а реплика про голосишко — вообще зашквар. Надо валить отсюда. О Насте Бляхиной забыть. И от Совы тоже держаться подальше. Тем более что Марк сделал свое дело, Марк может уходить. Сове он больше не нужен, а состоять шакалом Табаки при Шерхане — слуга покорный, тем более эту вакансию уже занял Фред.

Единственное — прямо сейчас уйти нельзя, это будет нелепо и жалко. И Настю обижать незачем, она-то в чем виновата? Сова сказал, скоро погасят свет, начнутся танцульки, пипл набухается — вон сколько там винища запасено, тогда можно и отчалить. Цивилизованно. Наврать Насте, что мама нездорова, что обещал непоздно вернуться. Эх, надо было сразу сказать, когда только пришел! А можно сделать вид, что позвонил домой, узнал — типа, маме стало хуже. Даже красиво получится: человек ради матери сорвался с клёвого сейшна. Настя оценит, она хорошая.

«А на кой надо, чтобы она тебя оценила? — спросил себя безжалостно. — Забудь о ней, дубина».

Покурив, еще немного походил по коридору, набирался решимости. В гостиной Божок с шутовским подвыванием пел: «Лепил я скок за скоком, а после для тебя кидал хрусты налево и направо».

Тихонько приблизился к Насте — она слушала блатняк с заинтересованно приподнятыми бровями, шепнул сзади (как же пахнет от ее волос!):

— Можно я позвоню? Мать нездорова. Немножко волнуюсь.

Посмотрела сочувственно.

— В коридоре под зеркалом… Нет, там будет музыка мешать. Пойдем, в папином кабинете есть аппарат.

Шел за ней, горько думал: какая же она офигенная. И поправился: невероятная, прекрасная, удивительная. Неужели она достанется Сове?

И строго прикрикнул на себя: не твое собачье дело!

Открыла дверь, щелкнула выключателем.

— Только ничего на столе не сдвигай, пожалуйста. Папа сердится, он у меня педант.

Деликатно вышла.

Кабинет у генерала Бляхина был прямо как в кино из английской жизни — с дубовыми панелями. На старинных застекленных полках книги на разных языках. Стол синего сукна, там в рамке фотография: молодой Серафим Филиппович рядом с каким-то очкастым мужчиной, лицо смутно знакомое, оба в пиджаках с квадратными плечами и в шляпах. Папка, на ней наклейка «Moviemento Nacional», хрен знает, что это значит.

Хоть и понимал, что Настя подслушивать не станет, набрал номер, сразу бесшумно нажал на кнопку, чтоб не соединило. И громко: «Пап, ну как она?» Через полминуты, озабоченно: «Знаешь что, тогда я сейчас приеду… Неважно. Объясню, извинюсь».

Приготовился сказать Насте, что ему ужасно неудобно портить праздник, поэтому он уйдет по-тихому, ни с кем не прощаясь. Но Насти в коридоре не было. Божок лабать и петь перестал, снова играл маг — «Роллинги»: «Angie, Angie, you can't say we never tried».

В гостиной погасили потолочный свет, дверной проем лиловел приглушенным сиянием. Марк вошел, сел в кресло. Глаза не сразу привыкли к полумраку. Две пары танцевали в обнимку: Сова с Настей и Божок со своей Жюли, причем эти вовсю сосались. Две Настины школьные подруги тоже покачивались, вскинув руки — рядом, но каждая сама по себе, получалось у них стильно. Будто две плакучие ивы под ветром. Институтская, которую Богоявленский обозвал «сисястой», стояла, облокотясь на стойку, потягивала из бокала.