На сердце без тебя метель...
Шрифт:
При мысли о собственной глупости и слепой вере даже скулы сводило от злости. Наверное, прав был Платон, когда утверждал, что «надобно было дамочек куда следует еще в генваре сдать, как прознали, что самозванки они».
Но более всего Александра терзала другая мысль — кто он? Кто он, тот мужчина, который настолько подчинил себе это хрупкое нежное создание, что она решилась на подобное? Чем он держит ее при себе? И разум тут же заботливо подсказывал: «Известно чем, раз был ночью в ее покоях. Не думай про это, mon cher, пустое… Давай лучше поразмышляем, кто таков. Из домашних или из редких гостей, что бывали с ночлегом в Заозерном. Это ведь многое меняет…»
Он наблюдал тогда из окна за ее возвращением из Твери, удивляясь лживости ее натуры и тому,
Александр тогда не смог продолжать игру. Просто не смог. Впервые привычное хладнокровие изменило ему. Захотелось вдруг вынудить ее признаться, сказать, что она ни при чем, что ее заставили. Угрозы, шантаж, что угодно! Но только не то, о чем ему рассказала мадам Вдовина, которую он в те дни подкупил. Вернее, перекупил, разузнав, сколько ей было обещано за весь этот маскарад.
— Угрозы? — горько рассмеялась тогда Софья Петровна. — Да он готов с Lischen пылинки сдувать! Как он может причинить ей вред?! Даже намеревался отказаться от всего, да вы своим предложением его опередили. Единственное, что способно толкнуть такое создание, как Lischen, эту чистую наивную душу, на подобную авантюру — только вера в счастливую будущность, что обещает любовь. Ведь она оставила дом ради него! Не каждая девица способна на такое, не имея сильных чувств. Не корите ее, заклинаю вас! Бедное дитя, она не виновата в том, что ее сердце досталось подобному… подобному Schurke[257]! Из ненависти рискнуть любовью ангела! Бедное, бедное дитя!
Александр с легким щелчком захлопнул крышку медальона, не в силах более смотреть в эти проникающие в самую душу голубые глаза. Они до сих пор кружили ему голову, заставляли забыть обо всем на свете, как и об осторожности, которая почему-то всегда отступала прочь при виде этого милого лица, при звуке ее голоса. Он вспомнил тонкий аромат вина, шуршание платья, сбрасываемого с плеч и открывающего ослепительно-белую наготу тела, жар, пылающий в крови. И шепот, ставший для него сладким ядом, вместе с тем, что она влила в его жилы, пытаясь отравить его: «Саша… Сашенька…»
А ведь он тогда почти поверил ей. Ее слезам. Ее смелым ласкам, которые она так щедро дарила ему в ту самую ночь. Ее нежности, с которой она после ослепительного обоюдного финала посмотрела на него, как только распахнула глаза. Ее любви…
Александр отбросил в сторону медальон, подавив в себе желание взглянуть, в какую сторону тот упал. Медленно, аккуратно опираясь руками о шкаф, поднялся на ноги и тут же почувствовал, как все его тело сотрясает мелкая дрожь. Вот и настиг его озноб, о возможном появлении которого предупреждал доктор Журовский. Это медленно выходил яд, который все еще мог оставаться в крови. Александр из последних сил шагнул к низкому диванчику и тяжело опустился на него, уронив голову на подлокотник.
«Белена — яд, который приводит к умопомешательству, лишает памяти и вызывает удушье и бесноватость», — пришли вдруг на ум слова доктора, и Александр горько усмехнулся. Нынче он бы с полной уверенностью подставил в эту фразу вместо слова «белена» иное. Именно этот яд медленно покидал его тело с остатками отравы, он знал это, чувствовал. И снова только звезды с сочувствием наблюдали за ним в распахнутое окно, заботливо подмигивая с высоты ночного неба.
Глава 30
Первые дни лета едва ли чем-то отличались от прошлогодних. Все так же зеленели парк и сады вокруг усадебного дома, все так же сладко дурманил голову душистый аромат луговых цветов. Хотелось вдохнуть полной грудью запах свежескошенной травы, пустить коня в галоп, наслаждаясь прохладным ветерком, бьющим в лицо. Повсюду царила атмосфера неги и покоя в преддверии жарких дней. Даже Василь, по обыкновению, с удовольствием переменил свои модные наряды
светского льва на `a la villageois[258], как он сам называл себя в письмах к знакомцам. Да, это была удивительная пора. Когда само сердце поет, вторя природе, с восторгом подставляющей себя ласковым лучам июньского солнца.Только сердце Александра молчало, а грудь будто цепями опутали — глубокого вдоха не сделать. Все это было уже знакомо ему по прежним дням, когда горе накрывало ядовитым облаком, но нынче иные эмоции даже спустя недели заставляли кровь вскипать в жилах. Злость — невероятная по силе — буквально скручивала его всякий раз, когда в голове мелькали воспоминания о Лизе.
Они приходили всегда нежданно, не давая покоя израненной душе. Порой казалось, что отпустило, что удалось, как удавалось прежде, загнать глубоко в душу все мысли о пережитом. Но нет — спустя некоторое время воспоминания вновь вырывались на волю. И тогда сердце Александра начинало кровоточить. Снова настигала его череда бессонных ночей, и в спальню полноправной хозяйкой вступала необузданная яростная злость. Она нашептывала ему, каким легковерным дураком он был, приоткрыв свое сердце в попытке обрести счастье. «И жизни едва не лишился. Отменный урок, не правда ли? — усмехался при этом его внутренний голос. — Или же месть Провидения за все содеянное тобой. За все смерти, что случились по твоей вине…»
В прежние дни Александр часто бывал зол на себя, но, даже ощущая свою вину, всегда пытался найти оправдание своим поступкам. Нынче же злость нашла иного обвиняемого, защитить которого перед ней Александру было не под силу. Это поначалу он полагал, что теперь-то есть время беспристрастно обо всем поразмыслить. Но каждый раз, прокручивая в голове события той ночи, убеждался лишь в одном.
Лиза пыталась его отравить. Она недрогнувшей рукой влила яд в графин с вином, предварительно рассчитав все ходы. Она соблазнительно улыбалась ему, сводя с ума, чтобы он все-таки выпил ту отраву… И тут же память услужливо рисовала Александру, как, допив последние капли, Лиза отсалютовала ему бокалом. И дурнота накатывала от осознания, насколько черна была душа у этого невинного создания с ангельским ликом.
Александр пытался забыть и забыться. Вино не помогало, потому он решил взяться за книги. На Пасху Борис привез модные новинки печатных лавок. Но первый же перевод английской пьесы вскрыл едва затянувшиеся раны, когда на глаза попались строки: «Я пополудни, как обычно, спал. Неслышно твой ко мне подкрался дядя с фиалом сока белены…» Книга тотчас же была отброшена в сторону.
Тогда он решил вышибить, как говорят, клин клином — погрузиться в иное прошлое, затмить одну память другой — памятью о самых счастливых днях в своей жизни, как казалось ему ранее. Но печальные синие глаза, смотревшие на него с портрета, были уже иными. И руки, губы, волосы — все было иным, той, другой женщины, что напрочь вытеснила из головы облик покойной супруги. Это та, другая, неясной дымкой скользнула из прошлого в полумрак портретной. Другая склонила чуть набок аккуратно причесанную головку, кутая хрупкие плечи в ажурную шаль. Александр не солгал тогда — она действительно была не похожа на его покойную Oiselet[259]. Ни единой чертой лика и души. И злость снова шагнула из темного угла комнаты, склонилась к уху со свистящим шепотом: «Вот видишь, она украла у тебя даже память о прошлом…»
К большому удивлению домочадцев, в один из дней акварель с изображением Нинель сняли с подставки и повесили среди других портретов, а саму комнату заперли на ключ.
Когда завершилась посевная, Дмитриевскому стало совсем худо. Если раньше дни были заняты насущными делами и хлопотами, и бороться с памятью приходилось только длинными ночами, то с окончанием полевых работ до самой жатвы свободными стали еще и дни. И тогда Александр впервые переступил порог запертых покоев, куда ни разу не входил с весны. Пришла пора избавляться от прошлого. Выжечь его огнем, обратить в пепел все, что причиняло боль.