На сердце без тебя метель...

Засуетились лакеи и девки по комнатам, вынося платья и коробки со шляпками и бельем, усердно выметая и вычищая последние следы пребывания в Заозерном недавней гостьи. Если багаж Софьи Петровны еще после Пасхи был аккуратно упакован и вынесен на чердак, то здесь более двух месяцев все оставалось нетронутым и уже успело покрыться изрядным слоем пыли. Воздух был спертым из-за плотно заколоченных окон, но по-прежнему, и Александр готов был поклясться в том, хранил легкий аромат ее духов…

Вмиг закружилась голова, и так больно сдавило сердце в груди. «Верно, недавняя болезнь тому виной», — мысленно уверял Александр, ненавидя себя за эту слабость.

— Прикажете упаковать и на чердак для хранения? — осведомился дворецкий, внимательно наблюдавший за работами в покоях.

— Все сжечь! — не задумываясь, бросил в ответ Александр. — Дотла. И ежели кто из дворни хотя бы платок ручной или безделку какую тайком возьмет, порот будет на конюшне нещадно. Все сжечь!

— И даже?.. — дворецкий кивком несмело указал в сторону гардеробной, где белело венчальное платье.

— Мне кажется, я выразился без недомолвок, — голосом, в котором будто прозвучал свист хлыста, произнес Дмитриевский. — Все, что ранее принадлежало или могло принадлежать барышне Вдовиной, вынесите вон и сожгите. Надеюсь, теперь мой приказ ясен?

«Никогда и никому более!» — как заклинание билось в его голове, когда на заднем дворе пылал костер, в котором сгорало прошлое. Чтобы не было соблазна дотронуться до этих тонких тканей и кружев. Чтобы не возникло желания спрятаться от всего мира в стенах этой комнаты, где еще витал флер обманчивых надежд и слышался ее тихий шепот: «Саша, Сашенька…»

Позднее Александр стоял у окна и неотрывно смотрел на разведенный во дворе огонь, который радостно пожирал свою добычу. Он всей душой желал, чтобы и его боль и память так же превратились в пепел. Но тяжесть в груди только разрасталась с каждым брошенным в костер предметом…

Небесно-голубое платье, в котором Лиза впервые переступила порог большой столовой. Он словно наяву слышал ее голос, несмело звучащий в общем разговоре, видел ее робкую улыбку, когда она изредка осмеливалась поднять взгляд…

Синяя амазонка, некогда принадлежавшая его жене. Но не Нинель, другая женщина скакала верхом через снежные просторы ярким цветным пятном, словно луговой василек посреди зимы. И он не в силах забыть. Ее маленькую ладонь на коре березы. Ее глаза, полные удивления и восторга, когда она осматривала символ любви, созданный самой природой…

Бархатный наряд, в котором Лиза выезжала на гон и пропала в лесу, где ее выследила его верная Ора. Ее дерзкий взгляд. Холодная ладонь, обжегшая пощечиной. Маленькая, но такая сильная…

Платье из тонкой темно-синей шерсти с большим гипюровым воротником. Александр хорошо запомнил его. В нем она была в день Масленичных гуляний. Каким светом вспыхнули тогда ее глаза, когда он ступил в буфетную. От этих чудных глаз немудрено было потерять голову, что и случилось с ним…

Кружевное нательное белье. Александр не мог точно разглядеть со своего наблюдательного поста, но отчего-то ему казалось, что это тот самый капот, в котором она в одну из ночей шагнула в библиотеку. Ее смятение, ее волнение и тревога. Голубоватая жилка, бьющаяся в бешеном ритме на ее шее. Хрупкое обнаженное плечо, которого так хотелось коснуться. А еще больше — схватить ее в свои объятия и не выпускать никогда, даже против ее воли. Лишь бы не отпускать от себя никогда…

Больнее всего было, когда в огонь упал венчальный наряд — символ чистоты и невинности, символ надежд и предвкушения счастья. «Как злая ирония», — думал Александр. Ведь этот наряд и для него стал символом. Только вот смысл у этого символа совсем иной. Вспомнилось, как он наблюдал за Лизой, невидимый в полумраке комнаты. Ее радость от собственного вида в подвенечном наряде в отражении зеркала. Сияющее счастьем лицо. Кого она видела в тот момент подле себя в своих мечтах? Или это тоже было лишь частью игры?

Ни следа. Ни памяти. Только пепел. Именно этого желал Александр. Ничего, что напоминало бы о ней. Особенно, когда обнаружил, что из имения исчезла книга сочинений Карамзина, которую любила читать его бывшая невеста. Нет, не в книге было дело. А в том, что хранили ее страницы… И Александр вдвойне возненавидел ту, память о ком уничтожал сейчас в огне. Боже, каким же глупцом он был! Никогда более! Никогда!

 — У нас после Троицы вдруг Масленица приключилась? — не преминул уколоть в тот вечер за ужином Василь. — Жаль, не кликнули, когда чучело сжигали… Ты ведь сотворил чучело, mon grand cousin? Мне порой думается, что ссылка вовсе лишила тебя рассудка.

Странно, но нынче злые насмешки кузена не вызвали в душе ничего, даже желания осадить. Они не проникали за ту стену, которой Александр вновь отгородился от всех вокруг.

«Зря оставил их в имении, — думал он тогда, сидя во главе стола и лениво наблюдая за своими домочадцами, — надо бы всех вон…» Чтобы остаться совсем одному, как в первые дни ссылки. Ни визитеров, ни гостей на гон. Только тетушка в своих покоях. Да Амели в парковом домике… Она тогда, помнится, все бросила в разгар театрального сезона, чтобы быть здесь, с ним, когда мир в одночасье рассыпался на осколки. Смерть Павла, восстание на Сенатской, последовавший затем арест и суд…

— Это правда? — спустя неделю ворвался в библиотеку без стука Василь. — Это правда, что ты вызвал в Заозерное свою ma^itresse^[260]?!

— Не стану отрицать. — Выслушав его без всякого интереса, Александр вернулся к расчетной книге. — И, полагаю, ничего удивительного в том нет. Пришла летняя пора, mademoiselle Amelie, по обыкновению, будет здесь…

— Ты просто чудовище! — Василь изумленно воззрился на кузена. — Я полагал, что ты изменишься со временем, но, увы. Зачем тогда нужна была вся эта история с супружеством? Осталось ли в тебе хоть что-то человеческое, Alexandre?

— Я решительно не понимаю тебя. Что такого случилось, что должно меня волновать более обычного?

— Ты спрашиваешь, что случилось? Твоя нареченная бежала из имения под покровом ночи. Беззащитная девица и ее маман. Без сопровождения. Без лошадей и экипажа. А ты даже пальцем не шевельнул, чтобы узнать причины. Хотя бы мне позволил. У меня до сих пор сердце не на месте!

— Отчего же не на месте? — Александр впервые за все время разговора взглянул на Василя, удивленно изогнув бровь.

— Оттого, что оно есть! Оттого, что оно милосердно к слабому. И горит огнем при любой несправедливости, встречающейся на пути.

— Не слишком ли ты горячишься, mon cher? Полегче… Право, не по летам в тебе сантиментов. В твоем возрасте уже надо быть мудрее.

— Или циничнее, как ты, верно? — Бровь Василя иронично взлетела вверх, отчего в его чертах вдруг мелькнуло явное сходство с кузеном.

Некоторое время мужчины молча сверлили друг друга взглядами, а потом Александр неожиданно широко улыбнулся: