На том берегу

— А что наш служивый скажет? Один раз ты их углядел, считай, что в рубашке родился, а дальше что? Сейчас они спереди налетели, а через час сзади.

Курсант молчал, хмурил брови. Соображал. Но теперь и Наде ясно было: дальше ехать опасно. Появившись раз, самолёты в любой момент могут налететь снова.

— Я это к тому, — разъяснил дядя Фёдор, — что на большак нам теперь соваться нечего. Едем, пылим во всю ивановскую, небось из самой ихней Германии видать. Другим путём выбираться надо. Есть тут дорога, просёлочная. Ещё с километр большаком и вправо. Давешний год, когда большак-то спрямляли, все машины от нас тем краем объезжали. Вёрст тридцать, может, сорок лишку, зато все лесом.

— Вот и командуй, — сказала, как отрезала, тётя Поля, — а мы, если что, всем миром станем за тебя ответ держать.

На том и порешили.

Люба уже сидела в кузове, в руках измазанная малиной беретка, губы и щёки тоже малиновые. Видно, пока сидела в кустах — отвела душу. Надя полезла было в кузов, уже ногу на колесо поставила, взялась рукой за борт и тут услышала:

— Извините…

Оглянулась: курсант Алёша стоит перед ней, переминается с ноги на ногу.

— Я как-то раньше не догадался, — он покраснел отчаянно, — вы извините… Может, вы пересядете с Любой в кабину? А я на ваше место. В кабине вам будет удобнее.

— Спасибо, — сказала Надя, — не беспокойтесь, мы уж все вместе. Да и ребята все на виду.

Она опять взялась за борт рукой, но тётя Поля поддержала Алёшу.

— Дело говорит, — крикнула она из кузова, — и нам, глядишь, надёжнее. Сразу два вояки.

Она Саню имела в виду.

Потом, когда машина тронулась, когда поплыли навстречу придорожные кусты, а за ними — всё та же белая от пыли дорога, Надя вдруг отчётливо вспомнила… Тот лётчик немецкий — как он смотрел на неё из кабины самолёта. Даже голову повернул, словно хотел разглядеть их получше, Любу и её. Всё это — и самолёт с чёрно-жёлтым крестом, и лицо пилота, спокойно, почти равнодушно взирающего сквозь большие очки, — видением пронеслось перед ней, и она испуганно сжалась, притянула к себе притихшую Любу.

10

Тот поворот с пыльного большака дядя Фёдор отыскал сразу. Вырулив на просёлок, сказал удовлетворённо:

— Я ж говорил! Хоть боком катись. Теперь, ежли что, и лес рядом.

А Любе, пока её не сморила дорога, в кабине всё интересно было, но дядя Фёдор сумрачным своим видом поначалу удерживал её от расспросов. Она нетерпеливо ёрзала на коленях у Нади, но потом, осмелев немного, спросила:

— А куда мы всё едем и едем? — осторожно покосилась на дядю Фёдора.

— На кудыкину гору, — невесело пошутил тот. — Есть такая гора. Как на неё заберёмся, так, считай, и приехали…

Люба не ответила. Видно, не приняла шутку.

— Чего молчишь? — усмехнулся дядя Фёдор. — Или не хочешь на ту гору-то?

— Такой горы и нет вовсе.

— Как же так нет. Очень даже есть. Только крутая она шибко. Не знаю, заберёмся ли. — И вдруг спросил у Нади так, будто Любы и не было рядом: — А мать-отец-то где? Неужто ни того ни другого?

Надя смутилась, не нашлась сразу, что и ответить. Люба сама за неё внесла ясность:

— Тётя Надя моя мама, вот кто… А папы ещё нет. Потом будет. Когда война кончится. Правда, тётя Надя?

— Правда, — поспешила подтвердить Надя.

Дядя Фёдор хмыкнул удивлённо:

— Ишь ты! Складно распорядилась. Вот только не долго ли ждать придётся. Может, папку-то мы тебе пораньше сумеем сыскать, а? Чего зря откладывать. — Он даже повеселел вдруг от собственных неловких шуток, и уже не к Любе, а к Наде обращался при этом. — Вот поглядим получше, да и отыщем. Найдём с ружьём какого-нибудь. Как, желаешь такого, с ружьём-то?

— Дядю Алёшу? — тут же отозвалась догадливая Люба.

— Во, во! Чем не папка! — Подхватил дядя Фёдор. — Правда, махорку курить не умеет, а так ничего, поглядеть. Парень как парень. Вот приедем на ту самую кудыкину гору, ты возьми да и скажи ему… Мол, так и так, с мамкой вопрос решён, теперь, мол, за папкой дело стало…

— Фёдор Алексеич, — Надя осуждающе взглянула на него, — ну зачем вы об этом?

— Да я же так, за-ради шутки, — ответил дядя Фёдор. — Всё повесельше девчонке будет. Да и нам тоже. А то, гляжу, едем как на поминки.

— Зачем же шутить этим. Этим не шутят.

— А что я сказал такого? — подосадовал дядя Фёдор, — Лексей, между прочим, парень в самом деле толковый. Зелёный, правда, ещё, но это не беда. Всё зелёное рано иль поздно созревает. Ежели не портится раньше сроку. А он, по всему видать, не должон, потому как совестливый. — Помолчал и вдруг опять огорошил Надю: — А что вздыхает про тебя, так это и я, старый, небось вижу. Ты не гляди, что я смурной да косматый такой, что надо, вижу, однако.

Да что он, в самом деле!.. Едет и сочиняет на ходу. От скуки, для разговора, наверное. Взглянула на него, попросила молчаливо: не надо, мол, всему своё время… И шуткам тоже.

Он понял её просьбу. Сказал, пожав плечами:

— Ну, коли что не так, извиняй старого. Только ничего плохого у меня и в мыслях не было, я ж тоже чувство имею, понимаю кое-что. Я и к мамке твоей с большим уважением, золотой была человек, за других всегда старалась. Вот и ты вся в неё…

Замолчал и какое-то время ехал так, сосредоточенно вглядываясь в дорогу, и, видно, не догадывался о том, какой болью отозвались в Наде эти неосторожные слова о маме. «Почему, ну почему — была? — хотела крикнуть она. — Была и будет! И не смейте так!»

А Люба снова притихла на коленях, смирилась, видно, с тем, что до обещанной кудыкиной горы ещё ехать и ехать, и вот уж засопела тихонько. Пригретая её телом, Надя тоже задремала.

Уже смеркалось, когда впереди, на крутом угоре, показалась деревня. Шесть или семь изб под берёзами, колодезный журавль, один на всю деревню, как ствол зенитки, целится в вечернее небо, словно караулит тихие, без единого огонёчка, избы.

— Вот здесь и заночевать бы, — сказал дядя Фёдор. — Дальше деревни реже пойдут. А в потёмках без фар да по такой дороге мы далеко не уедем.

Машина с рёвом полезла в гору.

11

В стареньком сеновале со щербатыми бревенчатыми стенами, под драночной крышей, сквозь которую просеивались ранние сентябрьские звёзды, сена нашлось не густо. Однако ночлег устроили. Усталые, перехватив кой-чего всухомятку, ребята добрались до постелей, залегли вповалку, умостились и затихли. Тётя Поля вышла, вздохнула устало:

— Ох ты, господи, день прожили, помоги и завтрашний прожить.