На том берегу

Теряя терпение, Алёша сказал с угрозой:

— А если не возьмём?

— Я всё равно, всё равно за вами пойду.

И заплакал. Стоял, опустив голову, размазывая слёзы грязными руками по лицу. Это было так неожиданно, так непохоже на того прежнего задиристого и насмешливого Саньку, что Надя и Алёша растерялись. Стояли, переглядываясь и разводя в недоумении руками: впервые за эти дни, — с тех пор как, пойманный на разъезде, он появился в детском доме, — Надя увидела его плачущим. Столько неудач перенести, не уронить ни слезиночки и вдруг расплакаться вот так…

— Слушай, — вдруг решительно, сказал Алёша, — а по-мужски с тобой говорить можно? Только одно условие: не веришь, не надо. Тогда никакого разговора.

— Ну, верю, — не очень уверенно, вытирая рукавом слёзы, отозвался Саня.

— Тогда слушай, — Алёша присел тут же на обочину, поставил винтовку между колен. — Через неделю, может, раньше, я буду на фронте и там разыщу твоего отца. Ты хочешь, чтобы я отыскал его?

— Хочу, — ответил Саня.

— Я разыщу его и скажу, что его сын… что с ним, с тобой то есть, можно смело идти в разведку, что ты совсем взрослый и храбрый парень… — Он покосился на него: верит ли? И тут же, словно спохватившись, спросил: — Да, а фамилия-то у отца какая? Без фамилии мне не найти.

— Колесов, — немного поколебавшись, ответил Саня. — А зовут Николай Лукич. Только всё равно вы обманываете, хотите отвязаться.

— Да пойми ты, голова два уха, — опять рассердился Алёша. — Ну как ты не можешь понять!.. Я по-мужски, по-военному тебе говорю. А это, — он вдруг решительно отстегнул висевший на ремне патронташ и вытянул из него винтовочный патрон, — вот возьми, только с уговором: ни одна душа не должна знать об этом. А я обещаю, первый выстрел по немецкому самолёту — твой. Идёт? Вот из этой винтовки. Если согласен — бери, — он протянул оторопевшему Сане новенький, блестящий патрон. — Возвращайся к нашим и жди, мы скоро…

Веря и не веря обещанию, забыв обиды и эти даже для себя самого неожиданные слёзы, счастливый короткой мальчишеской радостью, Саня пустился бежать без оглядки. Крепко зажатый в кулаке патрон жёг ему ладонь опасным металлическим холодком.

…Совсем немного оставалось до большака. Вот и следы, оставленные их полуторкой на траве, здесь дядя Фёдор повернул вправо, с ходу вломившись в кусты. Догнав Алёшу, Надя напомнила ему про пилотку — не поискать ли, мол, ещё раз, — но он отмахнулся, сказал улыбаясь:

— Пускай висит. К зиме, может, ушанка вырастет.

До большака было — рукой подать. Они подошли уже к самой дороге. Не выходя из леса, постояли, прислушиваясь: ни шума моторов, ни скрипа телеги, ни голосов…

И всё же, помня наказ — «не высовываться», — решили, что лучше идти не дорогой, а лесом. Взяли вправо и тут же выбрались на тропинку. Петляя меж кустов, она то приближалась к большаку, то забирала в чащу, идти по ней было легко и безопасно: и дорога вся на виду, и лес рядом. Чуть что, под любую ёлку, под любой куст спрятаться можно.

Но пока не от кого было хорониться.

Долго молчавший Алёша не выдержал.

— Странно всё это, — сказал он, оглянувшись, — прячемся, а от кого — неизвестно. Если и в самом деле это были они, то куда, интересно, подевались?

— А вам не терпится на них поглядеть? — не желая того, Надя, кажется, задела Алёшу за живое. Попробовала свести на шутку: — Ещё успеете.

— Да нет, я не спешу, — сдержав обиду, в тон ей ответил Алёша, — хотя, если честно… — Он замедлил шаг, поджидая, когда она догонит его. — Поглядеть бы не мешало…

— Такие же, как все, — сказала Надя, — с руками и с ногами. Тоже люди.

— Ясно, что люди, — согласился Алёша, — и всё-таки… Пока сам, своими глазами не увижу живого фашиста, буду думать, что они чудища, вроде чертей с копытами и рогами.

Вдруг припомнив вчерашнего лётчика, Надя воскликнула:

— Но вы бы видели его глаза, как он глядел на нас, на меня и на Любу. Вы бы только видели!

Алёша удивлённо посмотрел на неё:

— О ком это вы?

— Вчера, на той поляне, когда они обстреливали нас…

Алёша промолчал и даже приотстал немного, пропустив Надю вперёд: опять почувствовал, как застучало в висках и, точно веткой наотмашь, хлестануло горячим стыдом в лицо воспоминание о том, как, выскочив из кабины, он заполошно закричал «Воздух!» и тут же, на глазах у всех, хлопнулся ничком на землю. Как много он отдал бы теперь за ту постыдную минуту, за то, чтобы не было её…

Теперь Надя кое-что знала о нём. Знала, что родом Алёша из Волжска и дом его — это ж надо! — неподалёку от её студенческого общежития, на соседней улице находится. И школу, в которой он учился, она тоже вспомнила — их студенты-старшекурсники там практику проходили. Возможно, и она в эту школу могла бы через год-другой прийти.

Они шли и удивлялись дружно: вот, мол, какие чудеса на свете бывают! Второй день едут вместе, а теперь вот рядом идут, и на тебе: и ровесники, и почти земляки, и даже соседи… Небось столько раз ходили одновременно по тем же самым улицам, в один кинотеатр, в городской парк, по той же набережной гуляли… Вот и на вечер студенческий он приходил в институт, оказывается, — приятель с собой затащил. Нет, не танцевал, не научился ещё, и вообще к танцам равнодушен, как и все мальчишки в их дворе, не мужское это занятие, а пришёл просто так, за компанию: постоял в уголочке, посмотрел концерт самодеятельности, а когда начались танцы, тут же и ушёл… А было это под Новый год, и Нади на том вечере не было, она домой на праздник уезжала…

Вот говорят: тесен мир! Жить рядом, не зная друг друга, но с каждым шагом, с каждым днём идти навстречу, даже не догадываясь об этом, идти не ближней улицей, а вот таким замысловатым путём, чтобы однажды обоим прийти в кино и сесть рядом… Но почему не раньше, не тогда, не до войны, а лишь теперь?.. Как странно, как удивительно это!

Расскажи она об этом своей подруге Лиде — ни за что не поверит. Впрочем, нет. Лида-то как раз поверит. Да ещё скажет что-нибудь такое, многозначительное: судьба, мол, не иначе…

Алёша вдруг остановился как вкопанный, предостерегающе поднял руку. Шёпотом произнёс:

— Деревня. Вон, смотрите.

Теперь Надя и сама увидела: впереди, в просветах реденького березняка, подступившего к самой дороге, — несколько изб, стоящих дворами к лесу. От крайней избы их отделяло картофельное поле и огород, обнесённый высоким плетнём. Прямо от леса краем поля с пожухлой и полегшей уже ботвой, а дальше вдоль городьбы ко двору вела хорошо утоптанная тропинка. И так заманчиво, так просто казалось — добежать по этой тропинке до дому, подняться на высокое крыльцо или постучать в окошко, а потом расспросить хозяйку или хозяина… И всё! И рассеются страхи, и окажется, что дядя Фёдор с перепугу напутал всё — своих за чужих принял…